Как и в предыдущих романах "Коммерсанты" и "Сезон дождей", Илья Штемлер на страницах новой книги возвращается к событиям рубежа 90-х годов прошлого века… В коммуналке на Петроградской стороне судьба свела двух одиноких пенсионеров. Бежавшего от кровавого межэтнического конфликта в Закавказье завхоза музучилища Самвела Акопяна и старожила квартиры Нюмы - Наума Бершадского - бывшего экспедитора Торгового порта.
Жизнь пожилых соседей не сулила радостей, не появись в квартире приблудная "смышленая" собачонка по имени Точка, с которой неожиданно связываются главные сюжетные повороты романа. Отношения отцов и детей, суждения и споры на острые "национальные" темы, так будоражившие распавшуюся страну, тенденции общественно-политической жизни начала девяностых, явившиеся тем зерном, из которого проросла масштабная коррупция - раковая опухоль нашего времени… При всех взаимных недопониманиях, личных обидах и вечном безденежье, чудаковатые герои романа близки друг другу и не теряют чувства юмора.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 21
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 35
Илья Штемлер
"Нюма, Самвел и собачка Точка"
Образумь нас всех, Господи, если еще не поздно!
Простая просьба
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
- Это похороны?! Это карнавал! Это свадьба, клянусь честью! - возмущался плотный старик с широким лицом, взрытым морщинами, подобно треснувшему блюдцу.
Старика звали Нюма… Наум. Наум Маркович Бершадский. Но он как-то отвык от своего имени. Все последние годы к нему обращались исключительно как к Нюме. И дворник Галина, и участковый уполномоченный Митрофанов, и председатель жилконторы Маргарита Витальевна, и почтальонша Люся, не говоря уж о соседях по площадке.
Что там соседи? Его звали Нюмой даже в ближайшей сберкассе, где он получал свою пенсию. Оформят, как положено, все бланки, вручат сопроводительный жетон и подскажут, как маленькому: "А теперь, Нюма, в кассу"… А все началось после того, как умерла мадам Бершадская - Роза Ильинична. Обычно она часами сидела на скамейке у подъезда дома и трубным голосом - у нее была какая-то болезнь горла - невольно посвящала окружающих в семейное имя мужа. Старик Бершадский так свыкся с этим, что при любом новом знакомстве представлялся как Нюма. Чем, в свое время, озадачил квартиранта Самвела Рубеновича Акопяна.
Тот довольно долго обращался к Нюме по имени-отчеству, пока не произошел казус. Надо было вызвать "скорую" для соседа-гипертоника, и Самвел Рубенович назвал фамилию и адрес больного. На что диспетчер уточнила: "Это Нюма, что ли? Сейчас приедем!" И приехали. Буквально через десять минут… С тех пор Самвел Рубенович стал обращаться к соседу, как все…
- Раньше были похороны, это да, - Нюма не сводил глаз с экрана телевизора. - Впереди шел оркестр. В солнечный день трубы блестели, как свечи. Шел барабанщик. Он прижимал к животу огромный барабан и бил по нему палкой с набалдашником. А тарелочник?! Когда он цокал своими тарелками, люди приседали. Это было красиво. Тарелочником ставили Витьку Старосельского, бухгалтера овощного магазина. Когда он умничал со своим дебетом и кредитом, непонятно. Ведь люди умирали без согласования с Витькиным завмагом. И последнее, что они слышали, так это был марш Мендельсона…
- Марш композитора Мэндельсона играют на свадьбе, - с легким армянским акцентом проговорил Самвел, тощий, словно сплющенный, старик.
- Здрасьте! - возмутился Нюма. - А что, по-твоему, играют на похоронах?
- Играют Бэтховена, был такой композитор, немец. Но главное, играют Шопэна, он был поляк. Это - первое! - Самвел вскинул руку и согнул один палец. - Второе! Похоронный оркестр всегда шел за процэссией, а не впереди процэссии. - Самвел согнул второй палец.
- "Процэссии!" - передразнил Нюма. - Не знаю, как было у вас в Баку, а у нас, в Одессе, оркестр ставили впереди. Чтобы не застать людей врасплох, когда "процэссия" уже пройдет. И некого будет спросить: кого хоронят, отчего человек умер и кому что оставил, - Нюма продолжал пялиться в телевизор…
Телевизор был собственностью Нюмы. В связи с этим обстоятельством Самвел старался не спорить с соседом, себе дороже. Но если предметом разговора становилась музыка, Самвел не мог допустить никаких безответственных рассуждений. В былые времена Самвел заведовал хозяйством Бакинского музыкального училища и в музыке считался авторитетом. Особенно у себя во дворе, в Арменикенде, нагорном районе Баку, где до трагических событий конца восьмидесятых годов проживало много армянских семей.
- Бэтховен, это тебе не какой-нибудь Мэндельсон, - не смирялся Самвел. - Конечно, Мэндельсон тоже хороший музыкант, но не Бэтховен…
Нюма посчитал, что замечание соседа носит некоторый национальный оттенок. А в таких вопросах старик был весьма щепетилен. Хотя, кроме Мендельсона, он мало кого мог назвать из знаменитых музыкантов. Да и Мендельсон был для него авторитетом в основном по откровенному звучанию фамилии…
- Может, для тебя и Фогельсон плохой музыкант? - вдруг вспомнил Нюма.
- Во-первых, Фогельсон вообще не музыкант, - Самвел негодующе всплеснул руками. - Фогельсон сочинял стихи для песен. Я точно знаю. На фронте хорошо знали его песню "Летят белокрылые птицы"…
- Не птицы, а чайки, - веско поправил Нюма.
- Пусть чайки, - миролюбиво согласился Самвел. - Как будто чайка не птица…
Нюма промолчал, с преувеличенным интересом глядя на экран телевизора. Похоронная процессия, распавшись на группы, заметно поредела. И, казалось, не очень торопилась за плотной колонной, сопровождавшей вычурный катафалк, что скрылся за воротами кладбища. Завершая репортаж, телевизионный комментатор посетовал о том, что традиции сицилийской мафии живучи и в конце нашего, двадцатого века. И мало кого удивит, если у свежей могилы покойного возникнет кровавая перестрелка. По этой причине телерепортеру запретили находиться на территории кладбища…
- А жалко, - вздохнул Нюма и добавил неожиданно: - Интересно, почем в той Сицилии сейчас кило мяса?
- Баранины? - уточнил Самвел и добавил с обидой: - Разве об этом скажут? Вот о гангстерах и перестрелке скажут. Как будто у нас все хорошо. На улицу выйти страшно… Сицилию показывают, хотят сказать - везде так…
- Только у них мясо есть, а у нас в мясном магазине одни ржавые банки с килькой в томате, - согласился Нюма.
- Вчера в магазине давали сайру. По две банки в одни руки, - вспомнил Самвел.
- Ты взял? - подозрительно прищурился Нюма.
- Какой взял… Такая была толпа. Людей с тротуара на дорогу выжимали. А там машины, Невский проспект, сам понимаешь…
- Я люблю сайру, - мечтательно произнес Нюма. - Чтобы холодная была, из холодильника. На белый хлеб положить толстый кусок. Масло стекает… И со сладким чаем… A у вас, в Баку, сайра была?
- Ты что говоришь?! - возмутился Самвел. - Сайра! В каждом доме черная икра. Банками. Спекулянты носили, осенью. Кто за деньги продавал, кто менял на что-нибудь. И осетрину… Каспийское море, сам понимаешь… Ладно, пойду к себе. А то одно расстройство…
Самвел обхватил смуглыми пальцами подлокотники, напрягся, переждал мгновение и принялся медленно вытягивать себя из глубины кресла.
- Говорил тебе: садись на стул, - сочувственно произнес Нюма. - Со стула тебе легче подниматься…
Наконец Самвел обрел устойчивость, оставил подлокотники и медленно выпрямился, словно расправил ржавый складной нож.
- Стул-мул-бул, - пробормотал он. - Какой стул, дорогой сосед? У меня от твердого сиденья спина болит, ты же знаешь.
Конечно, Нюма знал. Самвелу крепко досталось во время жутких событий в Баку, когда азербайджанцы изгоняли из города армян… После чего Самвел и оказался в Ленинграде, в доме на Бармалеевой улице. Стервозная дочь Бершадских Фира впустила в свою комнату квартиранта, дядю своего приятеля-студента. Тем дядей и оказался Самвел Рубенович. Однако едва вселившись, он попал в больницу. Со спиной. И пролежал довольно долго. Нюма даже думал, что он умер. Да и племянник куда-то пропал. Пока однажды не раздался телефонный звонок и мужской голос попросил к телефону Самвела Рубеновича. Нюма ответил, что сосед в больнице. А жив он - нет, Нюма не знает. Мужчина обеспокоился, попросил Нюму уточнить. Нюма разозлился. Он прокричал в трубку, что он не мальчик, что в Ленинграде десятки больниц. А если кому и нужно, пусть сам и узнает. На что мужчина ответил, что он племянник Самвела. Тот самый, что снял у Фирки комнату для дяди. Что звонит он из Калифорнии, из Лос-Анджелеса и приехать в Россию сейчас не может. И если Нюма все разузнает, то получит хорошие деньги… Тогда-то Нюма и подумал, что дело темное. И в который раз помянул свою дочь Фиру робким еврейским матком: "дер тайвл зол дир неман" - что означало "черт бы тебя взял". Хотя эта стерва заслуживала хорошего русского мата, который Нюма знал не хуже дворника Галины, а то и позаковырестей. Когда Галина подметала у пивной точки на Бармалеевой улице, покупатели в изумлении забывали сдуть пивную пену. И только Нюма, бывший экспедитор Торгового порта, мог профессионально прокомментировать виртуозные словоизвержения. Но Нюма помалкивал, Нюма испытывал к Галине особое уважение. Помнится давно, когда в ожидании "скорой" задыхалась от астмы его жена Роза, именно Галина бросилась куда-то и притащила бригаду врачей… После чего Галина в сердцах крикнула Фире, что она "шалава двужопая". Но Нюма за дочь не обиделся. Нюма понимал, что дворник права. Потом уже, когда Роза умерла, когда Самвел всерьез обжился в соседней комнате, Галина повстречала Нюму в булочной на Большом и сказала, что такую дочь, как Фира, у них, у татар, за "манду" бы повесили. Это ж надо - к родному отцу подселить больного старика-беженца. Нюма лишь вздохнул и развел руками. Что он мог сказать? Характер у дочери еще тот. У покойной Розы был характер не дай бог. А у дочери еще покруче. Словно Фиру с детства кормили сырым мясом…
- Ты не забыл? Вечером футбол, - и Нюма поднялся со своего места.
- А кто играет?
- Забыл… Какая-то заграница… Ты мне еще долг не отдал за тот раз.
- Какой ты, Нюма, злопамятный. Может быть, сегодня я выиграю.
- Хорошенькое дело! - возмутился Нюма. - Отдай старый долг, потом выигрывай сколько хочешь…
Самвел хотел что-то объяснить, но не успел - раздался дверной звонок.
- Кто там еще! - забеспокоился Нюма.
- Наверно, твоя газэта, - предположил Самвел.
Нюма был единственный жилец на весь подъезд, кто получал газету. Даже две газеты. Центральные "Известия" и местную "Смену". А так как все почтовые ящики были расколошмачены в щепки, то почтальон приносила газеты прямо в квартиру. Благо Нюма жил на первом этаже. Однако последние три дня газет не было. Нюма и звонил на почту, и сам вчера зашел. "Нужны нам очень ваши газеты! - крикнули на него с порога. - Придут, принесем, не затырим. Два дня воды у нас нет, в туалет не ходим, а вы, Наум Маркович, со своими газетами". Нюма ушел, пораженный не столько взаимосвязью между отсутствием на почте воды и отсутствием газет, как обращением к себе по имени-отчеству… И вдруг - звонок…
Оба соседа разом вышли в прихожую. Досадуя друг на друга - прихожая была тесной и вдвоем тут не очень разгуляешься. Еще этот Фиркин велосипед на стене! Казалось, велосипед уже впечатался в темные обои…
- Слушай, если газета, что ты выскочил сюда, как ракета? - пробухтел Нюма.
- Интересно, - ответил Самвел.
Нюма молча возился с замком. Он думал о странности своего соседа. С некоторых пор Самвел с особым нетерпением ждал появления почтальона - молоденькой и кокетливой Люси. Однажды Нюма не выдержал и сказал: "Слушай, она тебе во внучки годится!" - "Ара, нэ твое дело", - ответил важно Самвел. Нюма промолчал и лишь усмехнулся. А бывало, при сигнале входного звонка Нюма кричал в дверь соседней комнаты: "Самвел-джан, почта пришла, не спи!" И Самвел выскакивал в прихожую, едва набросив цветастый восточный халат… А когда самому Самвелу доводилось встречать почтальона, он появлялся в комнате Нюмы и, бросив на стол газеты, говорил: "Ара, возьми свою газню!" И удалялся, не скрывая расстройства… Одно время это гортанное слово "ара" раздражало слух Нюмы. Когда соседу звонили из Америки, Самвел разговаривал исключительно по-армянски, то и дело вворачивая это словцо. Нюма полагал, что "арой" кого-то зовут. Оказалось, это просто непереводимое обращение…
- Сколько можно возиться с этим замком?! - нетерпеливо проворчал Самвел.
- Ара, помалкивай! Этот замок еще помнит царя, имей к нему уважение.
У Нюмы всегда поднималось настроение, когда приносили газеты. Ничего хорошего от газет он и не ждал. Просто сказывалась привычка, точно наркотик…
Что касается замка, то замок был как замок, пока к нему не приложил руки один из Фиркиных ухажеров. По словам Розы, он был и не особенно пьян, так, выпимши. Но надо знать Розу! Покойная Роза слыла при жизни крутой женщиной. На что в те годы Нюма был крепкий мужчина, но и он не всегда мог устоять перед Розой. А тут какой-то студентик, с которым Фира завела шашни. Приревновав к кому-то Фиру, студентик выпил для храбрости и явился на Бармалееву улицу, скандалить. Фиры дома не было, была только Роза. Тогда он устроил скандал Розе. Словом, студентик так потом спасался от Розы, что вырвал с мясом замок. Замок, конечно, отремонтировали. Но иногда что-то смещалось и приходилось повозиться, как сейчас…
- А если пожар?! - скрипел над ухом Самвел.
Наконец замок сдался, и Нюма открыл дверь…
На площадке стоял какой-то мальчик в облезлой заячьей шапке. К ногам мальчика прижималась собачка, скорее - щенок…
Нюма высунул голову в дверной проем и оглядел площадку. Никакого почтальона, только этот шмендрик и щенок.
- Нюма, тебе не нужна собака? - спросил мальчишка. - Хорошая собака.
- Собака?
Нюма все рыскал глазами по лестничной площадке в надежде увидеть почтальона.
- Какой он тебе Нюма, мальчик? Он тебе дедушка, - расстроенно проговорил Самвел из-за плеча соседа. - Иди гуляй, мальчик.
- Хорошая собака, - отчаянно повторил мальчик. - Охранять будет.
Тут щенок коротко тявкнул. Понимал, что решается его судьба…
- У нас нечего охранять, мальчик, - строго проговорил Самвел. - Закрой дверь, Нюма, заболеешь… Возьми себе эту собаку, мальчик.
- Мама не хочет, сказала, кормить нечем, - ответил мальчик. - Сказала, отдай Нюме, он еврей. У евреев всегда есть что охранять собаке.
- Вот как?! - засмеялся Нюма. - А ты откуда, шмендрик, где живешь?
- Я не шмендрик, я Дима, - ободрился мальчик. - А живу в доме, где почта.
- Вот как? - повторил Нюма и его осенило. - Слушай, Дима! Слетай на почту, спроси, почему Бершадскому не несут газеты? Или почтальон заболела, или что?
- А собака?! Мне так и бегать по улице с собакой в такую погоду?
- Ладно. Пока оставь у нас собаку, - решил Нюма. - Только одна нога там, другая здесь…
Едва Нюма отстранил себя от косяка двери, как собачонка дунула в глубь прихожей и скрылась в первой попавшейся комнате.
- Куда?! Куда?! - закричал Самвел. - Почему ко мне?!
- Ара, потом разберемся, - развеселился Нюма. - Вернется этот шмендрик, разберемся.
- Какой шмендрик?! Пока он будет бегать, собака где-нибудь насрет. Кто будет убирать? Ты? А если твой шмендрик вообще не вернется? И что это за слово такое - шмендрик?
- Твое детство, Самвел, прошло в замызганном нефтью городе, среди вышек и труб. Вряд ли ты способен уловить аромат этого одесского слова, - с пафосом проговорил Нюма. - Ты беден душой, Самвел. Мне тебя жалко.
Самвел выкатил изумленные черные глаза и по-кавказски хлопнул ладонью о ладонь.
- При чем тут вышки, при чем тут трубы… Между прочим, и в Баку когда-то жили остроумные люди. Просто в Одессе было больше всяких пройдох и выскочек…
Самвел умолк, желая добавить что-нибудь пообидней. Слова толкались в его горле, подобно толпе, что пытается разом проникнуть в узкую дверь запоздалого трамвая. В итоге, Самвел лишь всплеснул руками и прошел в свою комнату.
Нюма поплелся на кухню.
Просторная кухня носила кодовое название "Восток-Запад". Код придумал Нюма после появления в квартире нового соседа. Первое время Самвел называл кухню кухней. Потом, желая потрафить хозяину квартиры, смирился. И привык, затаив особое мнение…
Ту часть кухни, которую Нюма нарек "Западом", представлял громоздкий буфет "Буль" с бронзовыми накладками под ключ. Толстые узорные стекла прятали тарелки, стаканы, блюдца. В пузатые ящички зарылись мельхиоровые ножи-вилки-ложки. Рядом с буфетом притулился стол, под ним два табурета. Над столом плакат-календарь за давний 1988 год с мордашкой белого кролика. Именно тогда, четыре года назад, и умерла жена Роза, но Нюма плакат хранил.