Ох уж эти до боли знакомые вопросы! Мне уже столько раз приходилось отвечать на подобное, и хотя я так и не знал, какой же правильный ответ, все же испытывал некоторое утешение при виде старых знакомых. Пока я корпел над своими ответами, Нада (как позже выяснилось) была приглашена на роскошный обед деканом Нэшем и его супругой, высокорослой дамой атлетического сложения, напоминавшей игрока в гольф, не утратившего форму с годами. Эта дама, независимо от своей спортивной формы, неизменно появлялась на вечерах, устраиваемых моими родителями. Да и декан, как выяснилось, был чист в отношении Нады. Дурацкими оказались все мои страхи.
- Они такие изумительные люди! - говорила Нада в тот вечер Отцу.
При этом ее глаза загорались особым блеском, что означало: у них и деньги, и обаяние, и вкус, и образованность, и, значит, они должны пополнить круг ярких личностей, восхищавших Наду, а Отцу надлежало ради мира в семье ей подыгрывать.
Но обо всем этом я узнаю позже, за ужином, а пока я не ведаю ничего о веселом, радостном и невинном обеде, который состоялся в тюдорианском доме со старинными полами, с двумя концертными роялями и двумя турецкими коврами, и о милой, взаимолюбезной и умиротворяющей беседе, какая только и может вестись в подобных домах. А я все корпел над тестами, и мне казалось, что я пытаюсь взлететь, но мои крылья мокры от пота, перья изорваны, растерзаны, держатся еле-еле, а верхом на мне, пятками вонзившись мне в бока, полная возбужденного нетерпения триумфально восседает Нада, - и я, дитя, ощипанный ангел, изо всех сил машу крыльями и реву от стыда. А Нада, моя мать, все сильней давит пятками мне в бока, бранится и понукает лететь ввысь. Я что есть силы стремлюсь вверх, глаза наливаются кровью; сердце привычно рвется из груди в предвкушении мига, когда наступит предел…
Между девятым и десятым вопросами "Теста на умение соотносить понятия" меня стошнило остатками завтрака, но я держался молодцом, и все старался затереть кучку ногой, чтобы Фэррел не увидел. Воняло отвратно, но я так спешил все написать, все прочесть и все охватить, что некогда было пересаживаться за другой стол. "Вперед! Вперед!" - точно изношенные трубы отопления, хором гудели во мне кровеносные сосуды. Я сучил каблуками по полу в некоем заданном ритме: делаю вдох, прочитываю вопрос, неугомонные подошвы выписывают под столом круг против стрелки; делаю судорожный выдох, быстро строчу ответ, и снова сучу ногами, теперь уже по часовой стрелке. Вскоре следы исчезли - либо затерлись, либо просто испарились, но все же овальное пятно подо мной осталось и его мог углядеть проницательный Фэррел, а я все продолжал трудиться, вот осталось всего три страницы, две и наконец - последняя. Но тут мне попался вопрос на "соотношение понятий в абстрактном мышлении": "X состоит в родстве с С, но С - не кровный его родственник. Отношения X с социальной единицей МДЖ примерно тождественны отношениям С с С, хотя единица МДЖ представляет собой временное объединение. Если X…" Тут мой набухший мозг чуть было не лопнул, но совладал с собой и снова принялся погружаться в смысл вопроса, пока, наконец, его не заклинило окончательно, и я, жалкий неудачник, залился слезами. Я рыдал, уронив голову на стол. Слезы заливали проспект, и все мои труды были бы напрасны, погребены, сметены оттого, что я дал волю чувствам, если бы не Фэррел. Тихонько, мягко ступая, он вошел в класс, и я, еще не успев почувствовать на себе его взгляд, невольно уловил какое-то стеснение.
- Закончили? - спросил он.
12…
Поступил ли я в Школу имени Джонса Бегемота? Как вы поняли, конечно, поступил. А не турнули ли меня оттуда? Да, печально, но факт. Однако изгнание мое имело место в радостные майские дни, тогда как мои воспоминания так или иначе застряли на 20 января. Я намерен для убедительности ломать хронологию событий, чтобы ярче выявилось развитие - нет, не так! - перерождение малолетнего героя. Потому позволю себе произвольно объявить 20 января 1960 года днем, когда все во мне начало разваливаться.
13…
Итак, я начал учиться в Школе имени Джонса Бегемота, и жизнь в проезде Неопалимая Купина несколько отошла для меня на задний план. Нада вступила в местный Женский клуб, который возглавляла Хэтти Нэш (как утверждала Нада, "личность необыкновенная"). Вместе с Отцом они сделались членами сельского клуба "Привольная долина", президентом которого являлся один из коллег Отца по бизнесу; словом, родители нашли себя. Нада принялась ежедневно посещать званые обеды, а за ужином рассказывала, что Горджены всем семейством намерены попутешествовать по странам Востока, как именно Тельма Григгс собирается обставить свою гостиную (надо же, оказывается, ее супруг занят куплей-продажей античности!) и сообщала, как сама она, Нада, планирует в ближайшую и в следующую субботу устроить званый ужин - очень скромненько, пар восемь, не больше. Джинджер поможет. (Джинджер была наша служанка, существо с ярко-рыжими, темными у корней волосами.) Отец, бодро похрустывая сладкими маринованными огурчиками, что-то одобрительно промычал.
- Мне рассказали престранную историю про тот большой дом на Эппинг-Уэй, - сказала Нада, прищурившись. - Говорят, у них нет мебели, даже кроватей, они спят прямо на голом матрасе. Комнаты ничем не заставлены, а при этом - ты представляешь? - они состоят членами сельского клуба Фернвуд-Хайтс. Они… они из кожи лезут, чтобы… - и умолкла.
Отец некоторое время продолжал жевать и хрустеть, пока до него не дошло, что наступила пауза.
- Да, дорогая, ты о чем?
- Ни о чем, - отрезала Нада.
- Но ты что-то рассказывала, Таш?
- Ничего.
- Кажется, про дом, тот большой дом, да?
Нада сидела бледная, оцепеневшая; но вот она пришла в себя, взялась за сигарету. Отец чиркнул зажигалкой. Он не сводил с Нады глаз, а она даже не взглянула на него.
Ну что ты расстроилась, Таш! Не стоит верить всяким сплетням! Вот в Честнат-Хилле…
- Вовсе я не расстроилась! - буркнула Нада.
Тут гнетущая тяжесть, возникшая между ними, тронувшись с места, покатилась через весь стол ко мне. Оба взглянули на меня и стали расспрашивать про школу. Какие отметки сегодня, Ричард? А, 90,95! Хорошо! А как с математикой? Молодец! Что говорит мистер Мелон? (Историк.) Он сказал, что… А мистер Горден? Очень доволен (это о моем сочинении о курганах на Среднем Западе). Встречаюсь ли я с деканом Нэшем, любезным Арнольдом? Не часто. (Один мой одноклассник презрительно обозвал Нэша гомиком, а я со всей серьезностью и безапелляционно заявил пред всей их компанией, что ничего подобного. Мне поверили.) А французский как? Formidable, mais bien. (Месье Фрам, наш professeur, ежедневно устраивал нам контрольные на слова, и, пока мы писали, расхаживал по коридору и курил. Списывали все. Сначала я принялся дрожащей рукой самостоятельно выводить слова, пока не обнаружил, что все кругом тихонько вытягивают свои тетрадки и с привычным видом листают их под столами. В ужасе, с бьющимся сердцем я ждал, что вот-вот месье, размахивая кулаками, ворвется в класс и станет изобличать нас, однако хоть добрый professeur и прохаживался мимо самых дверей и вполне мог все лицезреть, никакого шума не последовало. Тогда я сказал сидевшему рядом малому, рыжему, как бес, придурку: "Покажешь, как написал!" И все обернулись, пораженные моим бесстыдством. Но я и глазом не моргнул. Думаю, что я, хилый невзрачный малолетка среди ребят постарше, недоросток с темными кругами вокруг глаз, я отважился на такое из чистой наглости. Сосед скоренько завершил задание и подвинул свою тетрадку ко мне. И хоть накануне вечером я уйму часов просидел за уроками и списывать мне не было необходимости, я все-таки списал.)
- Mais, qu’est-ce que c’est le grade? - спросила Нада.
Слава Богу, я мог ответить, что 95 баллов.
14…
Не помню, говорил ли я, что Отец у нас очень часто бывал в разъездах. Он то уезжал, то приезжал, то уходил, то возникал снова, каждый раз на бегу с отрывистым смешком ероша мне волосы.
- Улетаю в Сан-Франциско, парень! Такая вот жизнь!
И несся на кухню за пончиком "на дорожку", потом запихивал его в карман пальто, посыпая весь пол сахарной пудрой. Если при этом Нада, уютно пристроившись на кухне, завтракала, она ужасно грациозно и, думаю, совершенно непроизвольно поджимала ноги, чтобы не наступить на сахар. На ногах у нее были прелестные пушистые пантофли. Отец нависал над ней чмокнуть в щечку, а если подворачивался я, чмокал и меня на ходу, влажными, облепленными сахаром губами и исчезал.
- Твой отец - чрезвычайно занятой человек! - говорила, притягивая меня к себе, Нада, грустная, загадочная, растерянная Нада, и целовала меня в лоб. Мне хотелось обхватить ее руками за шею и воскликнуть:
- Пожалуйста, не грусти! Только не уходи, останься, пожалуйста!
- Я хочу рассказать тебе, Ричард, один случай. Как-то раз отправилась я кататься на коньках. Дело было вечером и за городом, кругом было пустынно и темно. Я пошла кататься одна, хотя мне этого не разрешали. Пожалуйста, имей в виду, все это неправда, только… В тот день с одной стороны пруда на солнце лед подтаял, и когда я ступила, лед подо мной треснул и я провалилась в воду. Совсем под воду я не ушла, там было неглубоко, но лед кругом потрескался и края были острые. Представляешь? Или ты не помнишь, какой бывает лед на пруду? Обыкновенном сельском пруду? Не помнишь? Я тоже… Но все-таки представь: ты, ребенок, катаешься по льду совсем один и вдруг слышишь, как лед взвизгивает и ломается, и вот ты уже в воде, и сперва она кажется теплой… представляешь, а ты там совсем один, представляешь? Так вот что, послушай, Ричард, мои слова и запомни. Тут неважно, на коньках ты или нет, важно, не подстерегает ли тебя что-то. Ведь ты же не хочешь провалиться под лед и утонуть?
Я не понимал, о чем она. Должен сказать, когда Отца не было, она часто вот так разговаривала. Она говорила мне о чем-то, негромко и скороговоркой, раззадориваемая собственными словами, как игривая кошка бумажкой. Слова для Нады были чем-то совершенно особенным, ни на что не похожим явлением - оружием, и в то же время не просто оружием, лакомством, острой приправой, уколами, вызывающими восторг или боль, - потому ее совершенно не заботило, слагаются ли они в "правду" или нет. Думаю, что в этих моих воспоминаниях все мои жизненные проблемы, метания между реальностью и вымыслом в собственной жизни - все от нее, но только она в этом совершенно неповинна.
Между тем Нада продолжала, явно не выходя из контекста:
- Я сегодня обедаю с Бэбэ Хофстэдтер и с этой, как ее, Минни Ходж. Встречаемся в двенадцать тридцать, у нас заказан в "Павлиньем хвосте" столик. Надо бы как-нибудь украсть оттуда меню. Хотелось бы его использовать, может быть, в каком то рассказике, ведь меню - это же такой кладезь всего. Ты еще мал, чтобы понять, и…
Да, да; она уходила от нас. Она от нас сбегала, бросала нас с Отцом, и мы оставались жалкими, неприкаянными холостяками. Она уходила из дома дважды: один раз - когда мне было шесть лет (Отец, напившись, уверял, что она умерла), и второй - когда мне было десять. Теперь мне почти одиннадцать, я чувствую, как снова в ней просыпается этот неугомонный дух, какие бы хвалебные слова она ни произносила в адрес Отца, и Фернвуда, и "Павлиньего хвоста". И я иду в школу, и списываю, и учусь, как все мои одноклассники, но мысли мои устремлены к Наде; я то вижу ее на обеде, то за игрой в бридж, она грациозно поворачивает голову к Бэбэ Хофстэдтер - та что-то говорит (Бэбэ - миниатюрная особа с кукольным личиком и пронзительным голосом, ее сын Густав учится вместе со мной), или вот Нада с милой растерянностью косится на только что сданные карты в руке и веселится проигрывая.
Иногда во время переменок я звонил домой, подходила Джинджер, и я вешал трубку. Услышав голос Джинджер, я отчаянно силился уловить на заднем фоне хоть какие-нибудь признаки присутствия Нады - либо услышать ее нервную громкую игру на рояле, либо стук ее высоких каблучков, - но ничего такого не было слышно, и я не смел позвать ее к телефону. Если я был дома и звонил телефон, я всегда старался поднять трубку раньше Джинджер, чтобы сказать: "Нет, миссис Эверетт нет дома, а кто это, кто ее просит?" Обычно звонили женщины. Прикидываясь писклявым малолеткой, я с невинным видом их допрашивал: "А кто это говорит? Кто, кто? Вы что, рядом с нами живете?"
Однажды позвонил мужчина, и когда я сказал ему, что Нады нет, в трубке воцарилось странное молчание. Потом мужчина спросил: "А где она?" - что меня изумило, поскольку в Фернвуде задавать такой вопрос было не принято. "Уехала, - сказал я, - ее пригласили на обед. В бридж играть". Я покрывался потом, вслушиваясь в его задумчивое молчание и не зная, о чем он думает. Наконец мужчина, так и не назвавшись, повесил трубку.
А как-то раз, когда я входил в дом, возвращаясь из школы, зазвонил телефон; опережая Джинджер, я кинулся снять трубку и услышал тот же голос: "Можно миссис Эверетт?" Я бросил трубку. Устанавливая ее как надо на рычаг, Джинджер спросила:
- Что-то нехорошее сказал? Моей матери тоже один такой звонил…
Они только и делали, что развлекались. Часто Отец, подъехав на такси из аэропорта, влетал в дом перед самым приходом гостей и, пока они собирались, он принимал душ и брился, а потом тяжело сбегал по лестнице вниз, приглаживая волосы с обеих сторон и представая перед гостями радушным, гостеприимным хозяином - ему все было нипочем! Нада была в такие вечера необыкновенно хороша, будто все ее естество, каждая пора, каждая клеточка были созданы для подобных событий, волосы горят, пылают от возбуждения, глаза сияют, точно бриллианты, вся она, стройная, изящная, прелестная; и какие муки испытывал я, видя, как один за другим, таща за собой своих жен, прибывают мужчины, и гадая, есть ли среди них тот, кому предназначен ее особый взгляд. Я лежу ничком на площадке лестницы, притаился, боюсь выглянуть за край. До меня доносятся лишь бессвязные обрывки разговора:
- Ах, как мило…
- Ах, как…
- Я так рада, что…
Если появлялась одна из прежних знакомых Нады, одна из прежних ее соседок, они обменивались суетливыми церемонными поцелуями, легонько клюнув друг дружку по-птичьи.
Если гости появлялись достаточно рано, Нада позволяла и мне встречать их. Бывало, я, одетый, как маленький джентльмен, в темные отутюженные брючки и белый блейзер с гербом Школы имени Джонса Бегемота, обносил гостей hors d’oeuvres. Ах, до чего я был мил! На мою худую, изможденную физиономию никто не смотрел, только на костюмчик, и все говорили, что я просто душка. Обдавая меня алкогольными и парфюмерными ароматами, гости все свои восклицания в мой адрес обращали к Наде, мужчины смотрели на Наду, стоявшую за моей спиной, так, как будто не стоило церемониться со мной, раз существует она.
- Скажи что-нибудь по-французски, Ричард! - небрежно кидала Нада, когда кто-нибудь из серебристо-седовласых джентльменов подносил зажигалку к ее сигарете, и я выдавал сконфуженно, скороговоркой что-нибудь французское.
- Il me l’a donné, - говорила, выдыхая сигаретный дым, Нада и демонстрировала какой-то пустячок, что я недавно ей поднес, - скажем, маленького, под слоновую кость, слоника, купленного на выставке резных фигур в Музее изящных искусств. Гости сочли меня не по летам развитым и милым.
В такие вечера наш дом наполнялся каким-то неявным, как сон, волшебством, и не только потому, что зажигались свечи, не потому, что Нада бывала в невиданном платье, но в силу чего-то еще, какой-то авантюрной истомы. Перо Нады придало бы этому описанию некое странное, зловещее звучание, что я обнаруживал в ее рассказах, хоть и было оно едва уловимо, так что, может, существовало лишь в моем воображении. Так вот, наш дом наполнялся авантюрным духом. Вы думаете, эти люди, что являлись к нам, были склонны к авантюризму? Ни в коем случае. Знайте же, мои читатели, которым несть числа, что все одиннадцать лет своей полной драматизма жизни я подслушивал, прячась за дверью, в стенном шкафу, притаившись на площадках лестниц, я подслушивал тайком, как воришка, стараясь не дышать в трубку спаренного телефона, с постоянной опаской, что вот-вот меня засекут, - и потому уверяю вас, что достопочтенные жители Фернвуда (а также Брукфилда, Уотерфорда, Шарлотт-Пуант и иже с ними) весьма далеки от склонности к авантюризму. Они не произносят ругательных слов, не напиваются сверх меры, ибо стоит им слегка перебрать, как они могут тотчас утратить контроль над собой. Они не плеснут на скатерть вино, не опрокинут подноса, не прожгут дырку на поверхности стола или салфетке, так как это будет свидетельством утраты контроля над собой, а контроля над собой они не теряют никогда. Взгляните на них! Послушайте их! Такие люди в жизни никому лукаво не подмигнут, не станут заигрывать под столом с чьей-то беспечной ножкой. Разумеется, время от времени до вас доходят слухи о том, что они разводятся или повторно вступают в брак, или случается, кое-кто из них умирает, а значит, навсегда исчезает из поля зрения. Так откуда же взяться упомянутому авантюрному духу? Исключительно от Нады! Она пребывала в авантюрном упоении. Она была в упоении от собственного дома - от своей новой дорогой мебели, мраморного столика, изысканного книжного шкафа, подаренного ей двоюродной бабкой Отца и стоившего - нет уж, я хочу, чтобы вы знали! - весьма немало. В упоении от дорогих деликатесов, вынутых Джинджер из холодильника всего за полчаса до торжества, в упоении от своего белоснежно-белого платья, от изумрудного ожерелья, от того, как цокают кусочки льда в бокалах, а также от неповторимого ощущения, что наконец-то она царит, она правит бал, сделавшись частью того тайного, невидимого мира, который владеет и правит всем на свете.
Ведь как бы то ни было, а Фернвуд являлся олицетворением этой власти.