*
Но вот Господь возроптал. Господь выразил недовольство устами своего аббата. Ребенком Мари-Жозе любила изображать "бакалейщицу" в отцовской лавке, заменяя вместе с сестрой Брижит сбежавшую мать. Теперь ей претило сидеть за кассой по приказу сестры, навязывать покупателям дешевые топорные изделия, носить застегнутый доверху халат продавщицы. Аббат Монтре в черной сутане приходил к ним за сушеной мятой и ромашкой для вечерних отваров.
Это был маленький тщедушный человечек, похожий на монаха времен Меровингов. На его лице застыла трагическая скорбь, отмечавшая лики святых, чьи выщербленные фигуры дети видели на порталах старинных деревенских церквей. Он сам выбривал себе тонзуру, да так усердно, что каждые два месяца являлся перед прихожанами почти лысым, с расцарапанной макушкой. Глаза у него были блеклые, почти прозрачные. Служил он в Мене и одинаково боялся что людей, что животных. Часто звал Патрика Карьона помочь ему во время первой утренней мессы. Без десяти шесть звонил в дверь его дома, стоя среди цветов, в предрассветном тумане, который поднимался от реки и окутывал все вокруг.
Отслужив мессу, аббат Монтре и маленький Патрик завтракали в доме священника. Им подавала служанка Марсель. Иногда аббат просил мальчика звонить по телефону: аппарат внушал кюре необъяснимый и непреходящий страх.
- Помощь твоя нужна, - говорил он.
И Патрик дозванивался от его имени какой-нибудь старой крестьянке, умиравшей на краю деревни или в нетопленой комнате фермы. Набирал номер, соединялся, и лишь тогда аббат Монтре нерешительно брал трубку. От испуга он почти утыкался губами в эбонитовый кружок и, хотя обычно говорил вполне связно, тут начинал мямлить и заикаться.
Патрик Карьон стал любимым служкой аббата Монтре. До такой степени, что в последующие годы кюре Мена отличал и возвышал его, как только мог. В 1953 году, когда мальчику исполнилось двенадцать лет, американские войска стали покидать Корею, а советские войска начали расстреливать немцев в Берлине, он назначил его кадилоносцем. Кадилоносец - это ребенок, который носит ладан в кадиле; он спускается по ступеням от алтаря к прихожанам и резким, но величавым движением встряхивает кадильницу, распространяя по церкви аромат, столь угодный обонянию Всевышнего.
*
Шел 1954 год. Однажды днем, когда по радио объявили, что французы оставляют Индокитай, аббат Монтре отворил дверь бакалейной лавки; на лице его читалось возбуждение, глаза совсем утратили цвет, в руке болталась длинная черная сетка для продуктов. Мари-Жозе уже пришла из школы и дежурила в лавке вместе с Патриком.
- Малыш, мне помощь твоя нужна.
Патрик тут же взялся за трубку телефона, стоявшего рядом с кассой.
- Нет-нет, - сказал аббат. - Я решил назначить тебя главным обрядником.
Это было самое почетное звание, на какое мог рассчитывать мальчик. Главный обрядник проводит все церемонии в храме: звонит в колокольчик, приглашая к коленопреклонению, руководит органистом и причетником, дирижирует детским хором, иногда даже помогает служке кадить, разгоняя дымок от ладана по церкви, призывает паству склонить головы, молча обратиться к Господу и каяться во всех грехах вплоть до первородного, молится вместе с нею, запевает - сперва еле слышно, затем все громче и громче - церковный гимн, славящий муки распятого Спасителя.
*
Во время Второй мировой войны Мен жил, затаив дыхание, и его обитатели до сих пор помалкивали: за несколько лет трудно искоренить глубоко въевшийся страх. Они узнали, что такое немцы. Теперь они с изумлением узнавали, что такое американцы, которые в свою очередь наводнили Орлеанский округ, возводили какие-то сооружения, расширяли базы, натягивали километры колючей проволоки для охраны своих складов, оборудования и чистеньких магазинов, а заодно контролировали с помощью врачей и санитарных предписаний все окрестные бордели.
Муниципалитет Орлеана выпустил призыв "Let’s be friends!" (Будем друзьями!). Звездно-полосатое знамя развевалось над казармой Колиньи. По Орлеану бродили три тысячи бездомных. Американские офицеры занимали виллы и замки. Так, генерал, командующий Орлеанским гарнизоном, поселился в замке Лa Мотт на берегу Луарэ.
Генвиль, хозяин ресторана "У Луизы", повесил на двери своего заведения табличку: "Американским оккупантам вход запрещен".
Самые прогрессивные граждане Орлеана и Мена, завистливо наблюдавшие за роскошной жизнью офицеров на бульваре Шатоден и клеймившие их нравы, уже страстно мечтали о том, чтобы пришли русские и прогнали эту саранчу. После Освобождения в городке по инициативе местного каменщика Ридельски была организована ячейка французской компартии.
Над входом в кафе, в десятке метров от дома доктора Карьона, на серой стене висела красная морковка. Правда, морковка была скорее бурой, чем красной, и не светилась. Это мрачноватое украшение прекрасно сочеталось с размытой дождями старой вывеской на улице Ла Мов. Там находился местный табачный склад. Там же собирались члены ячейки - каменщик Ридельски, кузнец из Клери, двое учителей из Мена и два-три студента, учившихся в Орлеане. Они говорили: "Мы - живые мертвецы. Мы хуже рабов, мы подлые холуи. Дважды за десять лет мы по-королевски принимали врагов. Немецкая оккупация приучила нас к смирению и коллаборационизму. Мы покорно отдаем им свои дома, и цены на жилье растут. Мы их кормим, и жизнь дорожает".
Пьер Пужад говорил: "Государство желает нам смерти". Коммунисты предостерегали население от постыдной, унизительной зависимости. "Тот, кто примет их у себя, - возглашали учителя, - тот вольется в ряды захватчиков. Вы будете работать на оккупантов, питаться подачками с их рук, надевать их обноски, подражать их нравам; вам понравится пить то, что пьет ваш тиран, и мыслить так же, как он. Вы жаждете рабства, вы жаждете собственной гибели".
На дорогах, ведущих к базам НАТО, стали появляться лозунги "US GO НОМЕ", крупные белые буквы на обочинах шоссе, на стенах заводов, на парапетах ремонтируемых мостов были видны издалека.
Они выходили из домов на заре, с ведрами в руках, будто рыбаки.
И писали все ту же фразу - кто щеткой, кто кистью, окуная их в ведра с масляными белилами, оставлявшими подтеки на оголенных каменных стенах. Советские войска как раз вошли в Венгрию. Призраки утренних рыбаков уверяли, что вовсе не они разливают по асфальту масло перед проездом американских автоколонн, после чего машины идут юзом и падают вниз с откоса. Вовсе не они подсыпают сахар в баки коричневых "тандербердов" и "фордов", чтобы офицеры и солдаты сидели по казармам и захотели поскорей вернуться домой.
*
- Положи сюда руку!
- Нет, Патрик.
- Ты меня любишь?
- Да.
Они разговаривали шепотом. Внезапно он рванул к себе руку Мари-Жозе и прижал ее к низу живота. Она с криком вырвалась.
- Я не хочу! Только не так! - возмутилась она.
В первый раз, когда Патрик потребовал от Мари-Жозе доказательств ее любви, он получил решительный отпор. Им исполнилось по четырнадцать лет. В своих играх, вкусах и размышлениях они были почти близнецами. Еще десять лет назад малыши обнаружили несходство своих тел, изучили их, констатировали непоправимые различия, сполна насытили свое любопытство. И забыли об этом. Перестали доискиваться объяснения тайны, казавшейся им скорее жалкой, чем непостижимой, скорее грязной, чем загадочной. Они попросту отвернулись от нее, как от глупого ребячества.
И вот Патрик вознамерился заново открыть и познать все то, что отрочество скрывало под покровом стыдливого отдаления. Он увозил Мари-Жозе на остров, где они, сняв одежду, без конца целовались. А когда папаша Вир объезжал в своем грузовичке фермы и поселки Солони, они шли на второй этаж, в комнату Мари-Жозе, и там неумело терлись друг о друга телами, ощущая лишь разочарование и стыд.
*
В 1958 году американские войска вторглись в Ливан. Английские войска вторглись в Иорданию. Мари-Жозе исполнилось семнадцать лет. Всего за одно лето она волшебно преобразилась. Грузная неуклюжая девочка вытянулась, стала тоненькой и стройной. Ее лицо поражало не красотой, но яркой гаммой чувств. Нервное и печальное выражение сменялось внезапной сверкающей улыбкой, белоснежные зубы ярко блестели в темном полумраке рта. Когда она говорила, ее черные глаза сияли.
Однако стоило ей умолкнуть, как взгляд вновь тускнел, становясь брезгливым, почти мрачным. Она вдруг решила ходить только в темных платьях и блузках. На попреки отца Мари-Жозе ответила, что носит траур по матери, и получила оплеуху. Она стала суеверной. Плакала, если на лбу или на носу вскакивал прыщик. Мыслями уходила в какие-то неведомые дали, свысока глядя на Патрика. Говорила, что ей не нравится его рубашонка. Что он одет, как маленький мальчик. Патрик клялся себе, что придушит ее, если она и впредь будет унижать его или навязывать свои вкусы.
- Сбрей ты наконец этот пух под носом!
Она без конца оскорбляла его. Дразнила. Провоцировала. Тринадцатого мая телевидение вместе со старым генералом захватило власть в стране. Шарль де Голль не подал руки Гастону Моннервилю. Зайдя в комнату Мари-Жозе во второй раз, Патрик расхрабрился и потянул ее хрупкие пальчики к своей ширинке, но она опять вырвала руку. И Патрику пришлось ублажать себя самому на кровати Мари-Жозе, пока она с негодованием уверяла, что любит его.
В те времена еще не знали противозачаточных пилюль. Еще не кончилась эпоха старых франков. Уже кончалась эпоха лошадей. Предохраняться никто не умел. И наслаждение было неотделимо от страха беременности.
Мари-Жозе отвернулась от Патрика, когда его тело напряглось в стремлении к оргазму. Отойдя подальше, она села на сундук.
Мари-Жозе, окутанная дымком своей сигареты, загадочно смотрела вдаль. Она обожала книги Сесброна. Могла часами рассуждать на такие отвлеченные темы, как зло, Бог, любовь, мир, романтизм, доброта, большие города, комфорт, бессмертие. Они были одного возраста, но именно поэтому она была взрослее его.
В лицее Патрик часто завязывал внезапные жестокие драки, за что его регулярно оставляли в классе после уроков. Это лишь усиливало и оправдывало жадный, ненасытный голод тела, одолевавший его к концу дня. Он упорствовал в своих желаниях и втайне стыдился их, не вынося на презрительный суд Мари-Жозе. Он прятал их так глубоко, что иной раз и сам не мог потом отыскать.
*
С началом учебного года, в сентябре 1958-го, школьные товарищи Патрика шутки ради придумали ему новое имя и стали звать его на американский манер, по инициалам - "Пи-Кей". Сначала это его озадачило. Потом оскорбило. Со временем он все острее реагировал на эту кличку и клял себя за то, что отзывается на нее. Они окрестили его "Пи-Кеем", не одобряя странного увлечения американским образом жизни, тем более что оно явно становилось непопулярным. В то время русские усмиряли Венгрию. Русские поднимали Кубу. Русские проникли в Египет и возводили Асуанскую плотину.
Мари-Жозе переиначила выдумку мальчишек и теперь звала его "Пуки", при этом страшно веселясь. Эта новая каверза приводила его в неистовый гнев. Она перешла в другой лицей и встречалась с ним только на острове. Он приносил ей чулки и пачки американских сигарет LM, купленные на "черном" рынке мужского лицея. Она медленно просовывала длинную тонкую руку в чулок и рассматривала его на свет. Долго, с наслаждением нюхала пачку сигарет перед тем, как распечатать ее. Потом, улегшись на берегу, наконец чиркала спичкой и выдувала первое облачко дыма. Она безумно боялась забеременеть и ни под каким видом не давала Патрику снимать белые трусы - ни с нее, ни с себя. Только изредка соглашалась возбудить его рукой через ткань.
- Ну помоги же мне! - взмолился он шепотом в третий раз.
В последнюю субботу февраля 1959 года они опять приплыли на остров Плакучих ив. Стояла необыкновенно теплая погода.
Наконец она решилась и сунула руку ему в трусы. Патрик излил свою страсть в ее сжатые пальцы. Это оказалось еще противнее, чем она думала. Влажный пенис Патрика напомнил ей липкие стебли кувшинок. Или судорожно бьющиеся тельца уклеек, которых он некогда выуживал из воды и стискивал в кулаке, чтобы извлечь крючок. Мари-Жозе нагнулась к Патрику и тихо, но твердо сказала ему на ухо, что больше они никогда этим заниматься не будут.
Патрик отшатнулся, гневно взглянул на Мари-Жозе. Но смолчал. Вдруг с неба на них обрушился оглушительный грохот. Над Луарой пронесся американский военный вертолет. Он летел на запад. Патрик опустил глаза.
Он разглядывал тоненькую юную женщину, которая сидела по-турецки на засохшей, растрескавшейся илистой земле и курила сигарету, стараясь заглушить дымом едкий запах спермы на пальцах. Длинные черные волосы Мари-Жозе разметались по обнаженным плечам. Стояла жара. На остров вновь опустилась тишина. Только мелкие волны с тихим шелестом набегали на камни и опоры плотины. Не повышая голоса, он объяснил, как глубоко она заблуждается: он любит ее и, естественно, хочет обладать ею до конца. И тихо добавил, что ему нужна не одна рука, но и рот, и все остальное.
Мари-Жозе встала.
- Никогда! - ответила она. - Никогда!
И сказала, что он ужасно глуп. Что любовь выражается вовсе не в этом. Говоря, она приподнимала руками тяжелые черные волосы. Ее глаза подернулись слезами. Она нервно теребила пачку LM. Она стояла прямо над ним, почти голая, в одних белых трикотажных трусиках. Высказалась и замкнулась в упорном молчании. Оделась. Сжав зубы, Патрик столкнул на воду черную плоскодонку. Когда лодка достигла берега, они разошлись в разные стороны без единого слова.
Патрику не хотелось сразу идти домой. Он вывел из сарая в "заднем" саду велосипед и поехал на плато. Долго катил он в темноте наугад. Потом оказался у проволочного ограждения базы. Он смотрел на черные облака, бежавшие над его головой, в черной небесной бездне. Около одиннадцати пошел дождь. Капли шумно запрыгали по булыжникам дороги. Патрик поехал назад мимо замка.
*
Он увидал их, когда они молча размалевывали стену соседнего дома.
Он ехал на велосипеде вниз по улице Рампар. Дождь сек его по лицу и рукам. Он тщетно пытался затормозить на скользкой мостовой. Этот дурацкий дамский велосипед марки "пежо", с V-образной рамой, негодным тормозом и тусклым фонариком, еле-еле разгонявшим темноту, достался ему от двоюродной бабушки с материнской стороны.
Вдруг он увидел пикап "рено"; горящие фары освещали стену его дома. Он притормозил ногами, соскочил с велосипеда и, заглянув в кузов машины, заметил два ведерка с белилами; из одного торчала ручка большой малярной кисти. Дом доктора Карьона находился на Церковной площади. Там же стоял и дом архитектора, а дальше, по улице Ла Мов - кафе с табачным киоском, дом органистки мадемуазель Ламюре и, наконец, бакалейно-скобяная лавка Вира и Менара, где на втором этаже обитало семейство папаши Вира.
В ярких лучах автомобильных фар он различал белые облачка пара, вырывавшегося из ртов и носов.
И еще он увидел кисть, которая уже вывела буквы "US…" на стене его дома, вернее, на стене, примыкавшей к садику, где его мать разводила цветы. Он бросился к ним под проливным дождем, с криком: "Эй, вы, прекратите!"
И получил жестокий удар под дых палкой от малярной кисти.
Он упал. Потом вскочил на ноги, и ему удалось вырвать кисть из рук студента. Кто-то сказал: Фидель Кастро захватил Гавану, или что-то в этом роде, он не понял. В этот самый миг его грубо толкнули в спину, и он рухнул вперед, с размаху ударившись лбом об острый край ведерка с белилами. Краска залила его короткие волосы. Он упал лицом в водосток. И потерял сознание.
*
Американский унтер-офицер, ехавший с базы, резко тормознул, чтобы не врезаться в грузовичок "рено", выскочивший на полной скорости с улицы Ла Мов. Серый "шевроле" сержанта У. Х. Каберры занесло в сторону. Рядом с сержантом Каберрой сидел низкорослый кругленький человечек лет пятидесяти на вид, белокурый, со смешливым пухлым лицом и двойным подбородком. Это был лейтенант по фамилии Уодд.
Сержант Каберра умело выровнял машину. Однако доехав до Церковной площади и собираясь прибавить газ, чтобы подняться вверх по крутой улочке, он вдруг опять затормозил.
Лейтенант Уодд открыл дверцу со своей стороны: у колес лежало тело Патрика Карьона; сержант Каберра бегом обогнул машину и приподнял голову потерявшего сознание юноши. Струйка крови смешивалась на мостовой с каплями дождя. Кровь заливала глаза.
Правый глаз был широко открыт и полон крови. Словно вытек.