У горизонта я увидел низкие горы, среди которых терялось шоссе. С востока на нас надвигалась ночь. Какого цвета пустыня ночью? - спросил я сам себя несколько дней назад, когда сидел один в мотеле. Вопрос риторический и глупый, но подспудно я связывал его с собственным будущим или, пожалуй, даже не столько с будущим, сколько со способностью переносить изводившую меня боль. Однажды на занятиях в литературной студии один парень спросил, почему я пишу стихи и как долго намерен их писать. Директриса при этом не присутствовала. В студии находились пять учеников - столько их всего и было. Четыре мальчика и одна девочка. Двое из них были совсем бедно одеты. Девочка, низенькая и тощая, одевалась, я бы сказал, простовато. Тот, кто задал вопрос, мог бы учиться в университете, но вместо этого вкалывал простым рабочим на мыльной фабрике, самой большой (и, скорее всего, единственной) в штате. Еще один парень служил официантом в итальянском ресторане. Двое других учились в подготовительном (перед поступлением в университет) классе. Девочка не училась и не работала.
Неожиданно для себя я ответил ему. Какое-то время мы шестеро сидели молча. И я между тем взвешивал возможность остаться работать в Гомес-Паласио, остаться здесь навсегда. Прежде я замечал в патио пару учениц из студии живописи, которые показались мне красивыми. Если повезет, я могу жениться на одной из них. Та, что попривлекательнее, выглядела и более заурядной. Я вообразил долгий и сложный период ухаживания. Вообразил мрачный прохладный дом с густым садом. Как долго вы намерены писать стихи? - спросил парень с мыльной фабрики. Я мог бы ответить что угодно. Но выбрал самый простой вариант: не знаю. А ты? Я начал писать, потому что поэзия делает меня более свободным, учитель, и я никогда от нее не откажусь, сказал он с улыбкой, которая плохо скрывала гордость собой и некий вызов. Ответ грешил расплывчатостью, а также излишним пафосом. За этим ответом я увидел, однако, не рабочего с мыльной фабрики, не того человека, каким он стал сейчас, а того, каким был в пятнадцать лет или, пожалуй, в двенадцать, я видел, как он бежит или шагает по окраинным улицам Гомес-Паласио под небом, похожим на горную лавину. А еще я увидел его друзей-приятелей: вряд ли они выжили, подумалось мне. Вряд ли. И это, надо полагать, вполне в порядке вещей.
Потом мы читали стихи. Из всех студийцев только девочка обладала хоть каким-то намеком на талант. Но я уже вообще мало в чем был уверен. Когда мы вышли на улицу, директриса ждала меня вместе с двумя незнакомыми типами - как оказалось, чиновниками из администрации штата Дуранго. Я почему-то сперва подумал, что это полицейские и они явились меня арестовать. Ребята простились со мной и отправились кто куда - тощая девица вместе с парнем, трое остальных - отдельно. Я смотрел, как они шагают по коридору с облупленными стенами. Потом двинулся за ними к дверям, словно забыл кому-то что-то сказать. Там я остановился и стал смотреть, как они исчезают в разных концах улицы.
Тут директриса повторила: это моя лучшая подруга - и замолчала. Шоссе уже не стелилось перед нами одной прямой лентой. В зеркало заднего вида я увидел огромную стену: она поднималась за городом, который мы покидали. Я не сразу сообразил, что это ночь. Из магнитофона полилась новая песня. Речь шла о затерянной на севере страны деревушке, где счастливы все, кроме нее. Мне показалось, что директриса плачет. Это были безмолвные, полные достоинства, но неудержимые слезы. Однако точно сказать, плачет она или нет, я бы не смог. Я ни на миг не отрывал глаз от дороги. Потом директриса достала платок и высморкалась. Зажги фары, велела она едва слышно. Я продолжал вести машину.
Зажги фары, повторила она и, не дожидаясь ответа, наклонилась над приборной доской и сама зажгла фары. Тормози, сказала она чуть погодя уже более твердым голосом, в то время как певица вела свою песню к концу. Какая печальная песня, сказал я, только чтобы хоть что-то сказать.
Машина остановилась у обочины дороги. Я открыл дверцу и вышел; было еще не совсем темно, но день уже угас. Земля вокруг, горы, за которые уходила дорога, - все было темно-желтого цвета, но при этом такого яркого, какого я никогда в жизни не видел. Словно свет (хотя это был никакой не свет, а именно цвет) был чем-то напитан, сам не знаю чем, - и это вполне могла быть вечность. Мне стало стыдно, что в голову пришла столь нелепая мысль. И я решил размять ноги. Мимо, сигналя, проехала машина. Я послал ей вслед непристойный жест. А может, и не только жест. Может, я выругался, а водитель увидел или услышал. Но это, как и все прочее в данной истории, маловероятно. К тому же когда я думаю о нем, то вижу только одно - свое отражение в его зеркале заднего вида: у меня тогдашние длинные волосы, я худой, на мне джинсовая куртка и чересчур большие очки, отвратительные очки.
Машина затормозила, проехав несколько метров, и остановилась. Никто не вышел, и заднего хода она не дала, сигналов я тоже не слышал, но от ее присутствия будто бы взбухло пространство, которое теперь мы разделяли вместе. Я благоразумно зашагал назад, туда, где осталась директриса. Она опустила окошко и спросила, что случилось. Глаза у нее выпучились еще больше, чем обычно. Я ответил, что не знаю. Какой-то мужчина, сказала она и перебралась на водительское место. Я сел рядом. Сиденье, которое прежде занимала она, оказалось горячим и влажным, словно у директрисы был жар. В окошко я мог различить силуэт мужчины и затылок мужчины, он, как и мы, смотрел на ленту дороги, змеившуюся в сторону гор.
Это мой муж, сказала директриса, не отводя глаз от стоявшей машины и словно разговаривая сама с собой. Потом она перевернула кассету и прибавила громкость. Моя подруга иногда звонит мне, когда отправляется в турне по незнакомым городам. Однажды она позвонила из Сьюдад-Мадеро - всю ночь пела в клубе профсоюза нефтяников и позвонила в четыре утра. В другой раз - из Рейносы. Как хорошо, сказал я. Нет, это не хорошо и не плохо, ответила директриса. Просто звонит, и все. Иногда у нее возникает такая потребность. А если отвечает мой муж, вешает трубку.
Какое-то время мы оба молчали. Я вообразил себе мужа директрисы с трубкой в руке. Он спрашивает, кто это, потом слышит, как на другом конце провода дают отбой, и тоже вешает трубку, словно зеркально отражая чей-то жест. Я спросил у директрисы, не надо ли мне выйти, подойти к той машине и сказать что-нибудь водителю. Нет нужды, сказала она. Ответ показался мне здравым, хотя на самом деле это был безрассудный ответ. Я спросил, что, по ее мнению, сейчас сделает ее муж, если водитель той машины - и на самом деле ее муж. Будет стоять, пока мы не уедем, сказала директриса. Тогда лучше нам взять да и уехать наконец, сказал я. Директриса, видимо, погрузилась в свои мысли, но на самом деле, как я догадался позднее, она просто закрыла глаза и буквально до последней капли впивала в себя песню, которую пела ее подруга из Дуранго. Потом она включила мотор и медленно тронулась с места, пока не поравнялась с машиной, остановившейся впереди. Я посмотрел в окошко. Но именно в этот миг водитель повернулся ко мне спиной, и я не смог разглядеть его лица.
Ты уверена, что это твой муж? - спросил я, когда мы опять мчались по направлению к холмам. Нет, сказала директриса и рассмеялась. Думаю, это был не он. Я тоже рассмеялся. А машина-то как будто его, выговорила она между приступами смеха, но вроде бы это не он. Вроде бы? - спросил я. Если, конечно, он не сменил номеров, сказала директриса. Только тут я понял, что все это было шуткой, и закрыл глаза. Между тем мы миновали холмы и попали в пустыню - ровную поверхность земли мели огни автомобилей, ехавших на север или, наоборот, по направлению к Гомес-Паласио. Уже наступила ночь.
Знаешь, сказала директриса, сейчас я покажу тебе очень необычное место. Именно так она и сказала. Очень необычное.
Мне хочется, чтобы ты это увидел, сказала она, это мне больше всего здесь, на моей земле, нравится. Машина свернула с шоссе и остановилась на чем-то вроде площадки для отдыха, хотя в действительности ничего там не было, только земля и большой участок для стоянки грузовиков. Вдали светились огни - может быть, огни поселка, а может, и ресторана. Мы по-прежнему сидели в машине. Директриса указала на какую-то неясную точку. На кусок шоссе километрах в пяти от того места, где мы сейчас находились, или немного дальше. Директриса даже протерла тряпкой переднее стекло, чтобы мне было лучше видно. Я посмотрел и увидел фары автомобилей: цепочка светящихся точек изгибалась - там, вероятно, был поворот. И тут я увидел пустыню и увидел какие-то зеленые формы. Ну? - спросила директриса. Да, огни, ответил я. Директриса посмотрела на меня: ее глаза навыкате блестели, как, наверно, блестят глаза зверьков, водящихся в штате Дуранго, в неприветливых окрестностях города Гомес-Паласио. Потом я снова посмотрел туда, куда она показывала: сперва я не увидел ничего - только мрак, отблески поселка или неведомого ресторана, потом проехало несколько машин, и пучки света с отчаянной неспешностью пропороли пространство.
Но эта отчаянная неспешность нас больше не раздражала.
И потом я увидел, как свет - через несколько секунд после того, как автомобиль или грузовик вроде бы уже проехал по этому месту, - переворачивался и зависал, зеленый свет словно дышал, на доли секунд становился живым и отраженным - посреди пустыни, когда разорваны все путы, зеленый свет, который напоминал море и который колыхался как море, но сохранял всю хрупкость земли, зеленое колыхание, изумительное, одинокое. На том повороте что-то - рекламный щит, крыша заброшенного сарая, разложенные на земле гигантские пластиковые листы - должно было этот свет порождать, но для нас, наблюдавших его с некоторого расстояния, он возникал как сон или как чудо, что, в конце-то концов, одно и то же.
Потом директриса включила мотор, развернулась, и мы двинулись в мотель.
На следующий день мне предстояло ехать в столицу. Когда мы добрались до мотеля, директриса вышла из машины и немного проводила меня. Не доходя до моей комнаты, она на прощание протянула мне руку. Я знаю, что ты сумеешь простить мои чудачества, сказала она, ведь, в конце-то концов, мы оба с тобой читаем стихи. Я был благодарен, что она не сказала: мы оба с тобой - поэты. Перешагнув порог комнаты, я зажег свет, снял куртку, выпил воды прямо из крана. Потом подошел к окну. Ее машина все еще стояла на площадке у мотеля. Я открыл окно - и ветер пустыни хлестнул меня по лицу. В машине никого не было. Чуть подальше, у самого шоссе, стояла директриса, как стоят люди, созерцающие реку или внеземной пейзаж, она слегка приподняла руки, словно беседовала с небом, или читала стихи, или словно опять стала девчонкой и играла в "морская фигура, замри".
Спал я плохо. На рассвете она приехала за мной. Довезла до автобусной станции и сказала, что, если я все-таки решу взяться за эту работу, здесь, в студии, мне будут рады. Я должен подумать, ответил я. Разумеется, сказала она, всегда надо думать. Потом сказала: ну, давай обнимемся, что ли. Я наклонился и обнял ее. В автобусе мне досталось место с другой стороны, поэтому я не мог увидеть, как она уходила. Смутно помню ее фигуру, она стояла, глядя на автобус, а может, глядя на свои часы. Потом мне пришлось сесть, потому что по проходу шли новые пассажиры, кто-то устраивался на соседних местах, и когда я снова глянул в окошко, ее уже не было.
Последние сумерки на земле
Ситуация такова: Б и его отец едут в отпуск в Акапулько. Отправляются они очень рано, в шесть утра. Б проводит ночь у отца. Ему ничего не снится, а если и снится, то, едва открыв глаза, он все забывает. Он слышит, что отец в ванной. Смотрит в окно - на улице еще темно. Б одевается, не включая света. Когда он выходит из комнаты, отец сидит за столом и читает вчерашнюю спортивную газету, завтрак готов. Яйца а-ля ранчера. Б здоровается с отцом и идет в ванную.
Машина отца - "форд мустанг" семидесятого года. В половине седьмого утра они садятся в машину и медленно выезжают из города. Город этот - Мехико, год же, когда Б с отцом покидают столицу, отправляясь на короткий отдых, - 1975-й.
Дорога в общем и целом оказалась приятной. На выезде из столицы и отец и сын слегка замерзают, но когда равнина остается позади и начинается спуск к жарким землям штата Герреро, становится довольно тепло, им даже приходится снять свитера и открыть окошки. Сначала все внимание Б поглощено пейзажем, Б вообще склонен к меланхолии (или так ему кажется), но несколько часов спустя монотонно чередующиеся горы и леса надоедают ему, и Б решает почитать книгу.
Перед самым Акапулько отец Б тормозит перед придорожным ресторанчиком. Там подают игуан. Попробуем? - спрашивает отец. Там же можно увидеть и живых игуан - они едва реагируют, когда Б с отцом подходят взглянуть на них. Б смотрит, опершись на капот "мустанга". Не дожидаясь его ответа, отец заказывает по порции игуаны для себя и для сына. И только тогда Б трогается с места. Он идет к четырем столикам, расположенным под навесом, едва колышимым ветром, и садится за самый дальний от шоссе столик. К мясу игуаны отец заказывает пиво. Оба расстегивают рубашки и закатывают рукава. Рубашки у того и другого светлых тонов. Мужчина, который их обслуживает, наоборот, одет в черную футболку с длинными рукавами, и, кажется, жара ему нипочем.
Вы в Акапулько? - спрашивает он. Отец Б кивает. Других клиентов тут сейчас нет. По отличной дороге проезжают машины, но не останавливаются. Отец Б встает и направляется в заднюю часть ресторана. Сперва Б думает, что отец пошел в туалет, но быстро догадывается, что тот решил заглянуть на кухню, чтобы понаблюдать, как готовят игуану. Мужчина молча следует за ним. Б слышит их голоса. Сначала говорит отец, потом раздается голос мужчины и, наконец, голос женщины, которой Б до сих пор не видел. Лоб у Б покрыт бисеринками пота. Очки запотели. Он снимает их и протирает краем рубашки. Когда он снова надевает очки, он замечает, что отец смотрит на него из кухни. На самом деле Б видит лишь отцовское лицо и часть его плеча - остальное скрыто красной занавеской в черный горох, и Б вдруг кажется, что эта занавеска отделяет не кухню от столовой, а одно время от другого.
Тогда Б отводит глаза от отца и возвращается к своей книге, которая лежит на столе открытая. Это стихи. Антология французского сюрреализма, переведенная на испанский Альдо Пеллегрини, аргентинским сюрреалистом. Б вот уже два дня читает эту книгу. Ему нравится. Ему нравятся фотографии поэтов. Фотографии Юника, Десноса, Арто, Кревеля. Книга толстая и обернута в прозрачный пластик. Но это не Б обернул ее (Б никогда не оборачивает своих книг), а его до крайности аккуратный друг. Итак, Б отводит взгляд от отца, листает книгу и наугад выбирает место - это Ги Розей, фотография Ги Розея, стихи. Когда Б снова поднимет взгляд, голова отца уже исчезла.
Жара стоит удушающая. Б с удовольствием вернулся бы в столицу, но он не вернется туда, во всяком случае сейчас не вернется, это он знает. Вскоре отец садится рядом с ним, оба едят игуану с острым соусом и опять пьют пиво. Мужчина в черной футболке включил транзистор, и теперь музыка, которую с натяжкой можно назвать тропической, смешивается с шумом леса и с шумом машин, проезжающих по шоссе. Мясо игуаны напоминает куриное. Оно более жилистое, говорит Б, но не слишком уверенным тоном. Вкусно, говорит отец и просит еще одну порцию. Они пьют кофе-олью. Тарелки с игуаной им принес мужчина в черной футболке, кофе подает та женщина с кухни. Молодая, почти такая же молодая, как Б, на ней белые шорты и желтая блузка с белыми цветами, но Б никак не может угадать, что же это за цветы, хотя скорее всего таких и вовсе не существует на свете. Когда они пьют кофе, Б вдруг чувствует, будто что-то у него внутри разладилось, но вслух ничего не говорит. Он курит и смотрит в сторону навеса, который едва колышется, словно на нем остался тонкий слой воды после последней бури. Но ведь такого не может быть, думает Б. Куда ты смотришь? - спрашивает отец. На навес, отвечает Б. Надувается как вена. Но последнюю фразу он не произносит, она только проскальзывает у него в голове.
К вечеру они приезжают в Акапулько. Какое-то время колесят по тем улицам, что поближе к морю. Окна в машине опущены, и легкий ветерок играет их волосами. Они тормозят возле бара и заходят туда. На сей раз отец Б заказывает текилу. Бар вполне современный, с кондиционером. Отец Б беседует с официантом, расспрашивает про гостиницы, расположенные недалеко от моря. Когда они возвращаются в свой "мустанг", на небе уже появились звезды, и отец Б впервые за весь день выглядит усталым. Тем не менее они заглядывают в пару гостиниц, и те по той или иной причине их не устраивают, пока им не попадается то, что нужно. Гостиница называется "Бриз" - маленькая, расположена в двух шагах от моря, с бассейном. Отцу Б гостиница нравится. Б она тоже нравится. Так как сейчас не сезон, гостиница почти пустая и цены вполне приемлемые. Отведенная им комната имеет две отдельные кровати и маленький туалет с душем; единственное окно выходит в патио с бассейном, а не на море, как хотелось бы отцу. Быстро выясняется, что кондиционер не работает. Но в комнате довольно свежо, и ругаться они не идут. Итак, отец с сыном остаются в этом номере, каждый разбирает свой чемодан, раскладывает вещи в шкафу. Б кладет свои книги на ночной столик. Затем они переменяют рубашки, отец Б принимает холодный душ, а Б лишь ополаскивает лицо, после чего они отправляются ужинать.
Внизу за гостиничной стойкой они видят низенького типа с кроличьими зубами. Молодого и, как им кажется, симпатичного. Он рекомендует им ресторан неподалеку от гостиницы. Отец Б интересуется каким-нибудь более оживленным заведением. Б сразу понимает, что имеет в виду отец. А вот портье не понимает. Чтобы было с перцем, говорит отец Б. Где можно снять девочек, поясняет Б. Ага, говорит портье. Б с отцом еще некоторое время продолжают стоять у стойки, но уже совершенно молча. Портье наклоняется, исчезает где-то под стойкой, потом опять выныривает, но уже с карточкой, которую и вручает отцу Б. Тот смотрит на карточку, спрашивает, насколько надежно заведение, затем вынимает из бумажника купюру, которую портье ловит на лету.
Но тем вечером, поужинав, они возвращаются в отель.
На следующий день Б просыпается чуть свет. Стараясь не шуметь, принимает душ, чистит зубы, надевает плавки и покидает комнату. В гостиничном ресторане нет ни одной живой души, поэтому он решает позавтракать где-нибудь еще. Улица, на которой стоит гостиница, перпендикулярно спускается к пляжу. Там нет никого, кроме паренька, сдающего на прокат доски для серфинга. Б спрашивает, сколько стоит взять доску на час. Паренек называет цену, она кажется Б приемлемой, поэтому он берет доску и заходит в море. Напротив пляжа виднеется островок, к которому Б и плывет. Поначалу у него плохо получается, но вскоре все налаживается. Море в этот час кристально чистое, и, не доплыв до острова, Б вроде бы видит под доской красных рыб, рыбы большие, сантиметров по пятьдесят длиной, и они плывут в сторону пляжа, пока Б гребет к острову.