Я никогда не спрашивала его о его вере. Сам он об этом со мной не говорил.
Гран говорил:
- Женщины одарены безмерно богаче мужчин. Женщине нужно только дать импульс и направление, а потом она же поведёт своего учителя вперёд.
Я мечтала стать такой женщиной. Мечтала, чтобы учитель задал мне направление, - а потом хоть трава не расти. Но мне никак не удавалось как-нибудь проявиться перед Граном, всё, что я делала, он воспринимал как само собой разумеющееся. В его рассказах девушки, чем-либо примечательные, все были либо ведьмами, либо магами, на худой конец талантливый человек. Я оставалась Мелкой.
И вдруг на моей дороге возникла та ведьма, принялась нависать Дамокловым мечом, и дни наполнились тревожным, изматывающим ожиданием. Она возникла, когда Гран на мой постоянный вопрос, куда мы идём, ответил впервые не расплывчато: "На Восток", а сказал:
- Мы идём на Озеро. Нас встретит человек. Думаю, было бы правильно, чтобы он шёл с нами.
Сердце моё забилось с тоскою: за бесполым человек, как Гран всегда и про всех говорил, неожиданно ясно услышала девушка, и не просто, ата, к которой я (Гран) иду через всю страну. Я и хотела, и не хотела спросить о ней, хотела и не хотела побыстрее её увидеть. ОНА превратилась в цель нашего движения, и мой вопрос "куда" теперь звучал как "к кому", и всякий раз, когда Гран на него отвечал, я с болезненным ощущением ловила нечто, что сказало бы мне о НЕЙ - какова женщина, к которой стремится Гран.
Она представлялась мне мудрой, спокойной, знающей суть жизни, с открытой и тёплой улыбкой, с мягким светом тёмных глаз, статной, весёлой, притягательной - короче, она мне представлялась почти такой же, как Гран, только ещё лучше. Ибо она была Женщиной, сутью всего прекрасного, что есть в мире. И когда я думала о ней так, вся моя душа стремилась вперёд по трассе, чтобы быстрей радоваться встрече.
Но тут же виделось мне, как вот мы, Гран и я, встретим ЕЁ, и когда она будет с нами, куда денусь я? Ведь я - это я, Мелкая, вечный подросток, щенок с большими глазами, дух Якиманской антресоли, что есть во мне от Женщины, как смогу я встать рядом с НЕЮ? Да и зачем я буду нужна возле Грана, когда будет она? И, думая так, я стояла с видом уставшего осла, и ни одна машина не хотела остановить на нас своё внимание.
В одну из ночей приснился сон: дылда в очках, толстая и дебелая девица, подошла ко мне, нависнув, протянула руку и стала знакомиться. Во сне я была в ужасе, проснулась в полном смятении, вспомнив, что до момента, когда встречу ЕЁ, остаются сутки, максимум двое. Если не будем ждать Сорокина в условленном месте, и того меньше. А она нас уже ждала… Это я знала наверняка: накануне Грану пришла смс, и на его лице проявилась такая улыбка, какой ещё при мне не бывало, он стал отвечать, раз по десять стирая и набирая заново каждое слово. Я надулась, как ёж, и ушла в палатку.
Решила сделать шаг, чтобы разом всё разрешить. Шаг этот мог убить двух зайцев сразу: показать Грану мою замечательность и приоткрыть мне хотя бы что-то про НЕЁ. Я пошла на хитрость; от страха, что проницательный Гран меня раскусит, ощущала свой шаг как омут, в который кидаюсь от отчаяния, но любопытство было сильнее.
- Мне сегодня снилось, что мы доехали, - сказала я и выждала паузу, глядя на Грана искоса. Мы завтракали в палатке, снаружи было пасмурно. Он молчал, зная, что я продолжу. Я продолжила.
- Нас встретила девушка, - сказала, не спуская глаз. Гран ел.
- Она подошла ко мне и протянула руку, знакомясь, - закончила с угрозой. Гран доел бутерброд и спросил:
- И как она выглядела?
Мне не хотелось говорить правду: дылда во сне никак не могла быть ЕЮ, и я это знала. Принялась сочинять, следя за его лицом:
- Ну, она была высокая… Может, не такая высокая, как ты, не знаю, но выше меня - точно. Ещё - не очень худая. Но не полная. Средняя. Волосы такие… длинные… тёмные… или русые… Не помню. И очки, - отрезала враз: пусть точная деталь не совпадёт, зато я это сразу пойму и как-то себе её представлю. Пусть хоть засмеётся и скажет: "Нет, очков она не носит, и глаза у неё голубые, а волосы светлые, и вообще - собирайся, пойдём, всё это лажа".
В глазах Грана действительно что-то вспыхнуло, но было неуловимо, и он сказал:
- А что ещё ты помнишь?
- Да… ничего.
- Может, она сказала что-нибудь? Может, представилась?
- Мда, - протянула я загадочно. - Кажется, представилась. Да, теперь вспоминаю, точно: она сказала, как её зовут.
- И как?
Я уже была уверена, что он меня раскусил и я давно играю по его правилам. Хотела было замять, но почувствовала, что мне плевать:
- Настя, - брякнула я, и лицо Грана как-то еле заметно поменялось. Выглядело это так, будто полоса прошла по экрану телевизора: изображение осталось прежним, но что-то всё-таки изменилось. Мне стало понятно, что я ничего не добьюсь.
- Ну да, точно помню: она подошла, протянула руку и сказала: "Здравствуй, меня зовут Настя".
Гран поставил кружку и вылез из палатки. С досады хотелось плакать. Но через двое суток я узнала, что ему просто нечего было добавить к моим словам: её действительно звали Настя.
Её действительно звали Настя. Она была высокая, не худая, не толстая, в небольших очках на тонкой оправе, которые придавали её лицу выражение лаборантки с кафедры точных наук. Волосы длинные, но такого для нашей страны обычного цвета, что и названия ему нет - тёмные, вот и всё. Лицо с тонкими, будто бы заострёнными чертами - скулы, брови, разрез глаз, нос, губы; они лежали одинаковыми, тонкими ленточками и от улыбки растягивались, не изменяясь в форме. В первые дни меня поражало, что её мимика почти не отражает эмоций: лицо всегда оставалось для меня непроницаемо, как, говорят, непроницаемо для европейца лицо азиата.
Разогнанные до запрещённой скорости, глядя на мир, как на вечный нам подарок, мы ворвались в тот город - а он оказался неприветлив и хмур.
- Здесь живёт одна ведьма, - сказал Гран. - Она талантлива, но я думаю, ты сможешь ей кое в чём помочь.
- Если бы ты сказала заранее, мне было бы легче. Что мне надо будет делать?
- Ничего. Просто быть такой, какая ты есть.
Какая я есть. Я - Мелкая, за спиной моей рюкзак, а на ногах - рваные кеды. Я иду по новому городу, заглядываю в лица прохожих, я несу на себе переменчивую, безумную трассовую улыбку - и что, что могу я открыть твоей ведьме, приятель, кроме того, как правильно заварить над костром чай - заварить его так, как это любишь ты?
Мы стояли напротив Московского вокзала под козырьком большой гостиницы с тёмными, отражающими нас стенами. Было жарко, и людная, машинная улица текла рядом горячей массой, а мы стояли в тени, и ни один человек не прошёл мимо в этом приятном, прохладном месте, все огибали нас - пыльных, странных.
Мы ворвались в этот город, и наши сердца колотились в ритм с нашим темпом - почти четыре тысячи километров за четыре дня - мы ворвались в город, внося с собой всё то, что дарили в каждой машине - жизнерадостность, беззаботность и огромную улыбку - но вдруг остановились, вдруг оказалось, что надо ждать. Мы ждали, отдыхали, а моё волнение, возросшее до истерического сердцебиения, сжалось и вышло, как выходит воздух при глубоком выдохе - тогда остаёшься пустым и готов принять новое. Так говорил Гран, когда учил меня понимать суть дыхания, и вот я это поняла.
Я оказалась пуста, обернулась - и тут же увидела ЕЁ. Гран ещё не увидел, стоял, рассеянно пялясь перед собой, хотя она уже вышла из-за угла, она подходила, но он не видел или не узнавал, а я поняла, что это идёт ОНА - и поднялась с рюкзаков. Она приближалась жёсткой, почти деловой походкой, и спокойствие моё становилось всё более ровным и твёрдым с каждым её шагом. Ибо в ней не было ничего, ради чего стоило бы мучиться все эти дни. И в ней не было ничего, чего мне стоило бы бояться.
За миг до того, как она приблизилась ко мне, протягивая руку, я знала, что она скажет:
- Здравствуй, меня зовут Настя.
А потом повернётся к Грану и сделает вид, что меня больше нет.
Как тяжело было сначала карабкаться! Тяжело было с непривычки мне, отставала. Настя шла впереди, Гран за нею, Сорокин где-то поодаль тропы. Настя смотрела с чувством преимущества. Я ощущала каждую мозоль на ногах, и до остального было плевать.
Потом вдруг всё как-то изменилось. Открытые холмы, скосы лугов перетекли в тайгу, из-под мха стали выглядывать камни, большие, причудливые, лес тёмный, сосны, лиственницы. Настя принялась отставать, я - убегать с Сорокиным. Мы с Сашкой шагали весело, и тропа казалось воскресной прогулкой.
А на третий день стало ясно, что мы заблудились. Об этом не говорили, но понимали все. Шли дальше, хотя настроение упало. Гран тоже никому ничего не говорил, только начал экономить запасы.
- А чего, всегда стрельнуть у кого-нибудь можем, - говорит беззаботный Сорокин, но мы ему не отвечаем: за все дни на тропе не встретили ни души.
Сашка превращается в лесовичка, на его лице рассеянная улыбка, он копошится в траве и причмокивает губами от удовольствия, а глаза за очками видят то, что не видим мы: клубнику и альпийский лук, в тенистой глубинке - бруснику, на кустах - жимолость, иногда - крыжовник, разнообразные грибы. Он появляется в стороне, то впереди нас, то догоняет, он обвешан веточками и листиками, дары леса несёт перед собою в пакете. На привалах готовит витаминные чаи и тушит в крышке от котелка грибы в собственном их соку. Я лазаю по кустам с ним вместе.
Грызём белые, волокнистые альпийские луковки. Они сладкие, а с солью и сухарями - объедение. Сорокин может доставать еду из-под земли.
- Сашка, как же мы с тобой на озёрах-то голодали?
- Так весна же была. Май, Мелкая.
Мы с Сорокиным идём впереди, далеко впереди всех и собираем съестное. Настя смотрит так, будто говорит: именного этого я ожидала, ничего другого у вас не могло получиться, теперь посмотрим, как вы будете это расхлёбывать. Она не ест наши грибы. Говорит, если мы будем останавливаться у каждого куста, то никогда никуда не дойдём. Гран становится всё мрачней и молчаливей. Он всерьёз начинает рассчитывать, насколько эти лесные дары - альтернатива и подспорье нашим запасам. Верит нашему чутью на незнакомые грибы, но некоторые сам разрезает ножом - вдруг не потемнеют. Мы с Сорокиным ни о чём не думаем, собираем жимолость, её вкусно класть в овсянку на сухом молоке.
- Как по-твоему, Сашка, мы вообще куда-нибудь придём?
- А неважно, Мелкая. Смотри, какой кайф.
Лесистые горы, разноцветные валуны среди мшистых стволов. Неожиданные просторы - то вылезем к обрыву и задохнёмся от высоты и шума, так ревёт в ущелье река, то поляна, поросшая клубникой. Снова лес, ручьи, отпечатки конских неподкованных копыт на их берегах. И каждый раз, когда заглядываю вперёд, жду, что где-то там блеснёт наше зеркало-Озеро.
- Гран, скажи, куда мы идём?
- Есть только одно направление, достойное движения, - в бесконечность.
Гран экспериментатор. Он разыгрывает партии, будто составляет шахматные задачи. Он выставляет на поле фигуры и смотрит, как они будут себя вести. Меняет комбинацию и смотрит снова. Добавляет новые фигуры и опять приглядывается, оценивает, будто ищет идеальное развитие - или просто ему нравятся эксперименты?
Только сейчас он запутался. Что-то в его партии не срабатывает, он не понимает что, но комбинацию уже не поменять, и уже кажется, что больше не он, а кто-то другой расставляет фигуры. Кто-то другой, чьи расчёты всегда верны, пускай они и не совпадают с расчётами Грана.
Он в растерянности. Он не знает, что теперь делать, и не замечает, что сам уже оказался на поле среди нас, своих шахматных фигур.
Ты водил меня по ночной Челябе и учил смотреть только на тени. Тени от деревьев, от ветвей с листьями, тонкие, узловатые, лёгкие, послушные воздуху, они становились живыми и говорили о городе, о тёплой ночи и о пыльном воздухе. Тени от оград, скамеек, столбов - они были рисунками на асфальте, монументальной памятью города. Тени от редких прохожих размывались и исчезали. Все они обладали звуком, цветом, настроением. Тени раскрывали мне мир.
- Всё вокруг - знаки, и ты можешь научиться их читать, - говорил, и мир открывался подобно гигантской книге, мир становился живым и огромным, он начинал пульсировать, дышать, звучать - и всё это вне меня, помимо меня, здесь и сейчас, рядом.
Ты учил меня доверять земле - ходить задом наперёд, не оглядываясь. Ты учил меня слушать и слышать, вглядываться и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы понимаем и можем понять.
Как же ты не смог различить, приятель, таких простых вещей, как обычная женская любовь?
Они вдруг превратились во взрослых, невероятно взрослых и скучных людей, они превратились в гири на ногах друг у друга, ходили медленно, взгляды рассредоточены.
Третий день ждём Сорокина, отставшего где-то на трассе, живём с Настей в квартире, заваленной рухлядью и пропахшей ветхостью. В ней гнездиться глухая древняя старушка. Она перебирается по комнатам, как паук, ходит медленно и тихо, она не шаркает ногами, и кажется, что давно срослась здесь со стенами, растворилась в тенях, стала пылью на мебели, плесенью на потолке, чахлыми лампочками, книгами с выгоревшем переплётом, картинами, статуэтками, ветхими украшениями и убранством, сохранившими ценность только для своей хозяйки.
Наверно, сейчас этого человека нет на свете. Но мне кажется, что и тогда её уже частично не было. Все мы, поселившиеся на время в её квартире, старались не замечать этого существа, мы относились к ней так же, как к другим предметам там - осторожничая от их ветхости, стараясь не касаться лишний раз от брезгливости, не замечая из-за неактуальности, из-за того, что время этих вещей прошло, они совсем из другого мира, где нет и никогда не было нас. Как взгляд в прошлое через поблекшую, пожелтевшую фотографию. Когда я вспоминаю её, старушка для меня более живая, чем была тогда, когда я жила с ней рядом.
В её ушах звенит слуховой аппарат. Он звенит постоянно, очень высокими частотами, и чем громче звенит, тем тише мы говорим или замолкаем вовсе, потому что догадываемся: она подкручивает звук до максимума, чтобы лучше слышать нас, живых, молодых. Но нам жалко, неприятно, неохота делиться с этим существом, уже ставшем пылью, своей силой. Она ходит под закрытой дверью, ходит мягко и почти беззвучно, она ловит наши шорохи и дыхания.
- Настя, почему у вас тихо? Почему твои друзья молчат? Настя, ты же знаешь, я не выношу тишины, - говорит, наконец, входя к нам. Звон её наушников невыносим для моих перепонок.
В квартире сидеть невозможно, мы ходим гулять, но делаем это так, будто выполняем обязательство или тяжкий труд, ходим, наматывая по городу круги, пока ноги не отказывают носить. Гран и Настя разговаривают, идя рядом, глядя в асфальт. Я чувствую себя ребёнком по сравнению с ними, не могу ходить в их темпе, убегаю вперёд, катаюсь на качелях, бегаю за собаками, поднимаю в воздух голубей. Лицо Насти становится болезненным, когда я оказываюсь поблизости. Жалею её, стараюсь держаться поодаль.
- Кто на чёрточку наступит, тот и Ленина погубит, - бормочу детсадовскую присказку, ступая по плиткам тротуара так, чтобы не наступить ни на один шовчик. - Кто на трещинку наступит, тот и Гитлера полюбит, - усложняю себе задание и иду ещё медленней и осторожней: любить Гитлера в нашем детском саду не полагалось.
Но как бы медленно ни идти, всё равно их догоню.
- А чем ты занимаешься в обычной жизни? Когда никуда не ездишь, - долетают до меня вопросы Насти.
- Дорога - это моя жизнь… - любимый ответ Грана.
Я останавливаюсь, оглядываюсь, придумывая, чем бы ещё заняться.
- По маленькой дорожке за ножкой ставим ножку, - начинаю вышагивать по бордюру, расставив руки в стороны и подражая походкой канатоходцам.
- Ах, как ты изменился!
- Это естественно. Ты тоже стала другой.
- Нет, ты как-то совсем изменился.
- Мой поиск остался прежним.
- Ах, эти твои поиски, всё это так нестерпимо абстрактно!..
Я не хочу их слушать.
- Тррр, самолёт идёт на посадку, разрешите посадку, чартерный рейс Москва-Пекин… - с рёвом проношусь мимо, маневрируя меж прохожих, и за спиной слышу:
- Ах, это невозможно, это какой-то детский сад!
Чёрт побери, как будто б я её не понимаю! Да видит бог и все его добрые посланники, понимаю, но такова моя роль здесь - быть самой собой, быть Мелкой, это цель, с которой Гран тащил меня через всю страну. Вот только как сумел разглядеть он там, на рассветном бульваре во мне, сонной, мутной Мелкой человека, который одним своим видом будет выводить Настю из равновесия?
Она цепляется за него и не сводит глаз. Она уже обмерила, ощупала, взвесила его взглядом, изучила всего, чтобы найти отличия - Гран, каким она знала его когда-то, и Гран, какой он приехал сейчас, со мной. Со мной, такой странной, неразумной, безумной, инфантильной. Она смотрит и пытается понять, что общего у нас, как я могла появиться с ним рядом. Но никогда не спросит его об этом прямо. Поэтому я продолжу играть и доиграю свою роль до конца, - а там хоть трава не расти.
И Сашка Сорокин будет мне спасением.
Горы, лиственницы, болото. Никогда не думала раньше, что в горах бывают болота. Идём, глядя под ноги, видим только рюкзак того, кто впереди. Над нами - ветки и мрачное небо. Но если взглянуть дальше, увидишь за лесом, впереди, стенами скалистые хребты. На их вершинах - ледник; его не видно за тучами, но я-то знаю, что он есть. Потому ночами так холодно.
Дождь идёт третьи сутки, и скоро мы превратимся в грибы, покроемся мхом и плесенью и будем тут жить. Хочется не двигаться, замереть в палатке и спать, зарывшись с головой в тёплый спальник. Но Гран не даёт нам этого удовольствия, поднимает и заставляет снова идти вперёд, в дождь и слякоть. Он говорит, что когда мы идём, мы хоть как-то продвигаемся к цели, а когда стоим, только едим, а продукты кончаются.
Мы идём по болотам, по узкой тропе, не видим друг друга, не знаем друг друга - только спины под рюкзаками. Мы сгорблены, ноги хлюпают и чавкают в грязи. На привалах говорим мало, в палатках молча ложимся спать. Утром встаём, чтобы идти - и не видеть, не знать, никогда не узнать друг друга.
Иногда я вглядываюсь в её походку, в фигуру под рюкзаком, а на стоянках и привалах - в глаза. Вглядываюсь, желая понять. Но лицо всегда остаётся непроницаемым, как жёлтые бронзовые лица будд. Тело зажато и твердо, ноги ставит, почти не сгибая. Что она хочет, о чём мечтает - всё скрыто, запечатано, не скажет никому, вряд ли себе. Иногда, особенно при свете костра, мне кажется, что лицо её съёживается, заплывает в морщинах, и она становится похожа на ту, с пергаментной кожей старушку, у которой мы жили.
Тогда она вела нас в квартиру, встретив у вокзала, говорила много, без умолку, вспоминала своё время с Граном - когда-то, давно - у самой двери дошла до расставания.