До этого Митя видел спекулянтку только раз, в Тбилиси. Ему было лет пятнадцать, наверное. Мама взяла его с собой. Нужно было купить подарок её сотруднице, у которой родился ребёнок. Дом был на площади Ленина. Они вошли в арку возле универсама. Спешили. Нужно было успеть до часу. Впускали каждые полчаса. Из арки они прошли в какую-то дверцу, в тёмный предбанник, где в тишине стояли молчаливые люди, старавшиеся дышать тихо и не шуршать одеждой. Ровно в час в дверь шумно, так, что её бойкий разговор с кем-то, остающимся наружи, был слышен ещё издалека, вошла молодая грузинка в халате. Замолчав, она улыбнулась сама себе, и улыбка так и осталась на её лице. В её позе с изломом бедра под блестящим шёлком, в жестах рук, будто любующихся собой, чувствовалось, насколько она превосходит каждого, пришедшего сюда. Она открыла ещё одну, железную, дверь в глубокой нише, и вошла туда. Следом за ней гуськом потянулись ожидавшие. За железной дверью оказался склад. На полках лежал товар. Люди подходили, предварительно выцелив что-нибудь издалека, осторожно брали вещь. "- Сколько?". Она присматривалась к тому, что ей показывали, поднимала глаза, считала вполголоса, с каким-то весёлым бесстыдством в открытую складывая и умножая цифры, и называла цену.
Поэтому, когда Валера, бывший Валерий Петрович, говорил про себя: "спекулянт", - Митя морщился. Пушкин и спекулянты, казалось Мите, стояли по разные стороны барьера. В конце концов, разве Дантес - не собрат нынешним спекулянтам, разве не готов он был на всё, чтобы выбиться в люди?
Но всё же Митя попробовал. Он купил мешок какао в обычном магазине на Сельмаше. В магазине какао почему-то стоило дешевле, чем на рынке. Он расфасовал его в пакетики на весах для взвешивания проб и повёз на рынок. На рынке таких, как он, волнующихся и прячущих глаза, оказалось много. Прямо возле входа они выстроились в коридор, выложив кто на газетку, кто на коробку то, что принесли продавать. Продавали разное. От домашних тортов до поношенных туфлей. Время от времени приходили менты, разгоняли. Учились быстро: просто подхватывали свой товар и растворялись в рыночной толпе. Менты уходили, и коридор торгующих выстраивался на прежнем месте. Потом приходили босяки, пинавшие товар и требовавшие уплатить за торговую точку. Но торговля у Мити шла бойко. Прячась и от ментов и от босяков, он умудрился продать почти весь мешок за каких-нибудь три часа. Он дышал как победивший гладиатор и уже собирался домой, когда вынырнувший из толпы наряд подхватил его под руки: "Пройдёмте". Быстренько пробежавшись по карманам, они оставили ему ровно на автобус - особенное ментовское благородство.
…Марина смотрела на него. Ему тоже хотелось посмотреть на неё, рассмотреть новые светлые волосы. Но он читал "Сказку о царе Салтане", читал и постоянно сбивался. На столе лежала пачка денег.
ПВС, которой заведовал Сергей Фёдорович, находилась в центре. Помещение выгодно отличалось от ПВС Ворошиловского района. Это было настоящее административное здание, с каменным полом и высокими потолками. Митя ещё раз заметил: какая непобедимая магия растворилась в слове "центр". Советская каббала. Особая геометрия жизни: любое пространство состоит из центра и прилегающего не-центра, кисленького и серенького, нужного только для того, чтобы существовал центр.
Холл был заполнен хмурыми людьми. Интересно, подумал Митя, сколько среди них не-граждан? К начальнику стояла длиннющая очередь. Хорошо знакомая - усталая, злая, напуганная, изнывающая от многочасовых стояний и безысходности очередь. Сказано было явиться в три и зайти - и поэтому нужно было делать то, что сам делал крайне редко, и ненавидел, когда это делали другие. Напялив бульдожью физиономию, постоял возле двери кабинета, и дождавшись, когда дверь отворилась, раздвинул всех плечом и вошёл.
- Я от Валентины Николаевны, она Вам звонила.
Сергей Фёдорович, невзирая на возраст, оказался бесповоротно лыс. Лысина отбросила линию волос на затылок, как остатки сломленной армии - за последний бастион. К тому же он был хмур. Ещё более хмур, чем люди в холле. Ну да, рассудил Митя, у лысого любая эмоция умножена. Улыбается - улыбается вместе с лысиной. Хмурится - до самого затылка.
- Паспорт давай, - буркнул Сергей Фёдорович, глядя ему в ноги.
Митя отдал ему паспорт. Сергей Фёдорович шевельнул лежащей на столе рукой: садись. Митя сел на предложенный стул, а он принялся крутить диск телефона.
- Николай Петрович, - сказал он в трубку неожиданно игриво. - Сергей Фёдорович беспокоит. А как уж я рад тебя слышать, бодрым и весёлым… Ну да, в последний раз в больничной палате… Так вот… Ну, мы-то трудимся, трудимся не покладая рук. Работы - непочатый край… Ну да, ну да… Ну, домик с бассейном не строим, знаешь ли. Когда пригласишь-то? Что? А когда готов будет? Смотри, я застолбил, меня в первой партии… Смотри, ловлю на слове… Слушай, такое дело. Есть тут человечек один, - он заглянул в Митин паспорт. - Вакула Дмитрий Николаевич… Да вроде наш человек, - тут он впервые поднял глаза на Митю, будто бы проверяя. - Проблемка тут у него с гражданством вышла… Да. Так что, пусть подходит? Ага. Ну давай, давай, поделись, что ли, секретами, - дальше Митя не прислушивался.
Приближалась кульминация пытки. Митя понимал: отблагодарить его нужно потом, когда всё будет улажено. Но сомневался.
Нет, в самом деле, нужно потом, потом, так всегда делается, убеждал себя Митя. Обычай. Правда, здесь всё несколько не так, иначе. В Грузии - там было мудрёно. Деньги не каждому предложишь. Нюансы. Если привёл-направил тебя его родственник или, может, человек, которому он сам чем-то обязан, ни за что денег с тебя не возьмёт. Обидится. Это значит, что в знак благодарности нужно накрывать стол, приглашать его и того родственника - или человека, которому он обязан - на хлеб-соль. В другой раз к тебе кто-нибудь придёт: "Здравствуйте, я от такого-то". Так и сплетаются кланы. А тут, в России, всё с точностью до наоборот. Чем ближе знакомство, тем дороже оно стоит. Со своих - тройная цена. Митя сначала терялся - своим-то как платить? обидятся! - потом освоил новые правила.
Сергей Фёдорович отдал ему паспорт, сказал:
- Иди к нему, сегодня ещё успеешь.
Митя забрал паспорт. Не думал он, что будет краснеть, как в шестнадцать лет. Никак не мог попасть паспортом во внутренний карман пальто. Наконец, сунул его в карман, неловко развернулся и, прожевав "спасибо-до-свиданья", вышел в холл. Ему казалось, что из подмышек у него льёт как из кранов.
"- Надо", - сказал он себе, стоя на улице и судорожно ища сигареты по карманам. Мысль на самом деле сходить "к адвокатам", как выразилась инспектор по гражданству, он всерьёз не рассматривал. Мало ли куда посылают!
Что сделано, то сделано. Не он первый придумал заходить в боковые двери. Пойди он напрямую к начальнику своей ПВС, тот наверняка бы отказал, а так, сбоку, глядишь, и получится. Митя в несколько затяжек сожрал сигарету и двинулся к остановке.
Ванечка-Ваня, пройду всё это, вырвусь к тебе!
К начальнику Ворошиловской ПВС была отдельная очередь, компактная. Пока Митя ехал через весь город, начальник куда-то отлучился. Они ждали его, сбившись в стайку возле узкой двустворчатой двери. Погода была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу. От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился как в сауне и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи обмахивались платочками. Какая-то женщина хлестала по щекам плачущую девочку.
Он вернулся после обеда. По тому, как человек в дымчатых очках и погонах майора двинулся к двери, очередь поняла: начальник, и торопливо расступилась. Выглядел он на удивление неопрятно. Помято и обмякло. Майорские погоны смотрелись на нём как на новогодней ёлке. "Вот он, - тяжело подумал Митя, - человек с красным карандашом. Вот он, Тот, Кто Выдаёт Гражданство".
- Заходить можно?
- Да я сам ещё не зашёл. Во дают! Позову, когда можно.
Дверь за ним закрылась, очередь вздохнула. Они ждали и ждали, но из-за двери не слышалось ни звука.
- Я зайду? - спросил Митя у впередистоящих.
Ни у кого не было желания нарываться, но и сил стоять не осталось. Кто-то в очереди рассказал, что вчера он начал принимать за полчаса до конца рабочего дня. Очередь равнодушно промолчала. Держа наготове паспорт, Митя протиснулся в кабинет.
Начальник стоял боком, из-под форменной сорочки выглядывала полоска волосатого живота. Перед ним стоял милицейский сержант, глядевший в пол с болезненной улыбкой. В сержанте чувствовалось напряжение.
- И где нашёл? - весело спросил Николай Петрович.
- Какая разница?
- Интересно же.
- Где нашёл, там больше нет, - сержант постарался взглянуть прямо, но тут же уткнул взгляд в пол и улыбнулся так, будто собирался кусаться.
- Нет, ну так, как ты тогда, так нельзя, нельзя. Надо же контролировать, - шепнул Николай Петрович, наезжая своими дымчатыми очками как кинокамерами, и хмыкнул. - Мало ли что.
Каким-то образом стало совершенно ясно, о чём они говорят. Будто застал в кабинете не обрывок разговора, а непосредственно события, о которых шла речь. И главное, была откуда-то уверенность, что к потере и находке пистолета прямое отношение имеет Николай Петрович. Судя по затравленным улыбкам, была такая уверенность и у сержанта.
- Да, братец, ты был в ударе.
Сержант снял фуражку, вытер лоб:
- А кто не был?
- Но потерял только ты.
Они, конечно, заметили вошедшего Митю, но нисколько не смутились. Могли бы прогнать, но не стали. Милицейский сержант скоро ушёл в соседний кабинет. Николай Петрович остался в отличном расположении духа, всё ещё посмеивался с самим собой, перебирая бумаги на столе. Наконец, кивнул Мите:
- Что там?
- Вам Сергей Фёдорович звонил по моему вопросу.
- Очень может быть. И что за вопрос?
- У меня с гражданством…
Не дослушав, Николай Петрович протянул руку, ковырнул пальцами воздух:
- Паспорт давай.
Долго он паспорт не рассматривал. Открыл на нужной странице, тут же закрыл и шлёпнул о стол.
- П…ц!
- Что, извините?
- П…ц, говорю! Ничего ты тут не сделаешь. Мог бы не приходить. Разве Сергей сам не мог тебе сказать?
- Ничего не сделаешь?
- Н-ни …!
- А почему?
- Потому что закон приняли, я ничего тут сделать не могу. Ну, давай, беги, а то там очередь.
- До свиданья. Всего хорошего.
- Давай, бывай.
Когда Митя уже взялся за дверную ручку, Николай Петрович вдруг сказал:
- Знаешь, мой тебе совет: подожди немного. У них там вроде какие-то дополнения должны рассматриваться. Может, что-нибудь тебе выгорит?
- Спасибо. Но мне поскорее надо.
Николай Петрович развёл руками.
Не думать о медведе
Всё, хватит! Не смей! Не смей о нём думать!
Для верности, чтобы занять голову, она принималась повторять про себя таблицу Менделеева. Но не дальше чем на редкоземельных сбивалась. Снова являлась из ниоткуда прозрачная тень, мягко падала на ячейки с латынью, обсыпанной цифрами. А ведь раньше Менделеев выручал её всегда - когда после учтивой пикировки со свекровью дрожали поджилки, когда грубили на улице.
Не смей! Так! Двадцать шестой… вот, двадцать шестой!
Завалившись на бок, двадцать шестой автобус тяжело, как усталый грязный мамонт, надвигался на остановку. Ура! этот не пройдёт мимо. Толпа сомкнула ряды и колыхнулась единым массивом - сначала навстречу, потом, когда он развернулся боком и потянулся вдоль тротуара - отступила, следуя его замедляющемуся движению. Долгое нервное ожидание заканчивалось другим ожиданьем: как там внутри? есть ли свободное место? удастся ли воткнуться? Автобус замер, фыркнули открываемые двери, и началась посадка. Худенький старичок в спортивной шапочке "петушок", выдавленный с тротуара, отталкивался от грязного бока рукой, тут же брезгливо отдёргивал её, кричал: "Не толкайтесь! Господа, не толкайтесь!". На что сзади раздражённо отвечали: "Господа тут не ездют". Со ступенек, нависнув над прибывающей волной голов, кричали те, кто пытался выйти: "Выпустите! Да выпустите же!".
Её вслед за старичком притиснули к автобусу, она отшатнулась от жирных бурых подтёков, но чья-то ладонь твёрдо, как на кнопку, надавила на спину и припечатала её всей грудью. Марина проглотила слёзы и полезла дальше, оглядываясь через плечо в поисках сволочи. Её намеренно, она почувствовала это, толкнули на автобус. Мелькнули одинаковые лица, одинаково озабоченные посадкой в автобус. Сволочью мог быть любой. Даже бледный старичок в "петушке". Облепленная, проглоченная толпой, Марина бушевала. Вырваться и уйти. Ездите сами в этих автобусах! Если бы она умела материться, хотя бы тихонько, про себя, было бы легче. Если могла бы толкнуть, хотя бы незаметно, символически, хотя бы вот эту мерзкую дубовую спину.
Но внутри до сих пор жила бессонная жуткая монашка с глазами, прозрачными как сосульки. Монашка была приставлена - вставлена - чтобы следить за мыслями. Матерная тирада была невозможна - впрочем, как и любая грубость. Наверное, уже достоверно не вспомнить, когда она обзавелась этой монашкой. Но скорее всего, после восьмого класса, во время школьного маскарада. От мальчиков в голубых накидках с крестами рябило в глазах - только что показали "Трёх мушкетёров". Был кардинал с редким пушком на подбородке - Володя Волков из параллельного - и монашки, Вика и Лика Турчинины, близнецы. Две идеально одинаковых монашки у всех вызывали шумный восторг, и было понятно с самого начала, что приз за лучший костюм достанется этой парочке. Сама Марина была Констанцией. Мама даже разрешила чуть-чуть накрасить веки, в первый раз. И поначалу, пока не привыкла, Марине казалось, что глаза одеты в какую-то тесную неудобную одёжку. Констанцию выбрала мама, хотя сама Марина боялась быть той, которую отравила злая блондинка Миледи.
Блондинок вообще она боялась отдельно. Однажды, повстречав на улице одну такую блондинку, мама подошла к ней и наотмашь ударила по лицу. Ударила так сильно, что вместо обычного для пощёчин шлепка Марина услышала тяжёлый колокольный звон. А блондинка только всхлипнула и схватилась за пунцовую щёку. Не говоря друг другу ни слова, они разошлись, а Марина шла возле мамы и всё оглядывалась назад, на ту женщину, которая уходила, прижав руку к щёке. Тогда Марине было лет девять. Она попробовала спросить, как только они завернули за угол, почему… - но мама оборвала её, не дав даже начать: "Никогда не смей об этом спрашивать!". Она так никогда и не спрашивала. Но взрослея, начала побаиваться блондинок.
Маскарад был выпускным вечером для тех, кто уходил из восьмого в ПТУ. Таких было немного, три мальчика и одна девочка. С некрасивой девочкой Олей, как со всеми некрасивыми девочками, Марина дружила. В тот вечер она как никогда остро переживала свою вину перед Олей. Вот Оля уходит в учиться ПТУ. "Девятый мы не потянем", - сказала Олина мама. И будет теперь Оля кондитером, толстая, в сахарной пудре. А она остаётся, она "идёт на золотую медаль". У Оли нос как самовар и жёлтые зубы. А она красавица, она понимает это. Весь восьмой класс Марина помогала Оле с учёбой, но помочь с носом и с зубами, увы, не могла. Всё, что она могла, это хоть как-то затенять, прибирать, гасить свою красоту. Делать вид, что ничего такого нет. На физкультуре, переодевшись как все в трико и майку, она подходила к мальчикам, делая вид, что не замечает их изменяющихся, скользящих глаз. И собирала волосы в простой хвостик. И отвечая урок, стояла у доски, сильно ссутулившись, чтобы грудь не выпирала. Ей было совестно за ту фору, которую давала ей природа. Мама говорила ей по утрам, оглядывая с ног до головы своими светло-зелёными прохладными глазами: "Только не вздумай вертихвостить".
Маскарад проходил в буфете, среди знакомых с семи лет картинок маслом: синеглазый ёжик с румяным яблоком на спине, белка с круто изогнутым хвостом, будто бельё, вывешивающая на просушку грибы. Взрослые время от времени ходили в кладовку и возвращались оттуда с улыбкой и запахом. Отец довольно скоро стал рассказывать длинные анекдоты и знакомиться со всеми, проходившими мимо него. И мама тоже сходила разочек в кладовку, после чего сидела необычно улыбчивая и энергично обмахивалась платком. Постепенно музыка становилась громче, свет приглушённей. Когда, наконец, ушёл директор, пожелав всё, что положено желать будущим малярам и кондитерам, начались медленные танцы. Бывало, музыка действовала на Марину гипнотически. Опутывала и вела куда-то, и не было никакой возможности опомниться и спохватиться: стоп! куда? Так было и на маскараде. Включили что-то волшебное, с восточными протяжными интонациями. Марина, вслушиваясь в набегающую мелодию, успела отметить: сейчас… Подошёл Володя Волков и пригласил её на танец.
- Идём скорей, - сказала она, не желая ждать, пока он развяжет завязки на кардинальском плаще, и тогда он лихо завернул его вокруг шеи как шарф.
Володя Волков был высокий и плечистый - тоже красивый. Именно поэтому она с ним не дружила, а когда он что-нибудь спрашивал, отвечала сухо и коротко. Но под ту восточную мелодию всё было иначе. От его руки, подрагивающей на её талии, расходились тревожные волны. Володины плечи были упругими, она погладила их под плащом. Даже пушок на подбородке не выглядел потешно, как у других мальчишек. Всё её тело сладко ломило от какой-то наверняка запретной истомы. Стало совершенно ясно, что быть красивыми вовсе не зазорно, а очень даже хорошо. Хорошо, что она красивая. Хорошо, что музыка красивая. Хорошо, что под эту красивую музыку она танцует с красивым Володей Волковым. Всё-таки хорошо, что он такой весь складный. В этом должен быть смысл… наверняка должен быть особенный смысл в этих точных линиях её и его лица, в сочных больших глазах, в той силе, которая радостно перекатывается по телу и вот именно так заставляет поворачивать голову, ставить ногу, улыбаться. Марина вдруг осознала некую приятную тайную общность с Володей Волковым - как если бы они случайно встретились в каком-то особенном месте. Она послушно поддалась его руке, прижимавшей её всё ближе и ближе. Подумала - или нет, это восточная мелодия прозвучала в её голове: "Я бы хотела попробовать это с ним. Сейчас. Никто же не узнает. И он уходит из школы". Она придвинула лицо к его лицу. В этот момент они повернулись в танце, Марина, будто её окликнули, подняла взгляд - и в неё вонзились прозрачные как сосульки глаза из-под широкополой треугольной шляпы. Она вздрогнула. Волков, приняв это на свой счёт, вздрогнул тоже:
- Извини. На ногу наступил?
Монашка смотрела на неё так, будто Марина только что посреди внезапной тишины во всеуслышание рассказала то, о чём только подумала. Вся её позорная мысль - от слова до слова, как была - читалась в том взгляде…
Через секунду Марина, разумеется, узнала свою мать, но секунды хватило, чтобы образ ожил и начал независимое существование. Она дотанцевала как деревянная кукла, на положенной дистанции, и села на один из стоящих вдоль стен стульев. Мама больше не смотрела на неё, досказывала за папу забытую им концовку анекдота. Головной убор кармелиток был теперь у неё в руке, она работала им как большим веером. Второй из двух держала учительница географии, рассматривая, как он сшит. Марине было жарко, но когда Володя подошёл и спросил, не принести ли ей воды, она сухо ответила ему, что нет, спасибо, ничего не надо - и он, слава богу, ретировался. Марина повторяла про себя с ужасом: "Как ты могла - подумать такое?", - и когда снова зазвучала медленная музыка, встала и ушла в туалет.