И ханы, разумеется, понимали, что за игру ведет с ними главнокомандующий, как понимали и то, что вечно эта игра взаимных обманов продолжаться не может…
Могла ли система ханств Южного Дагестана сосуществовать с российскими властями, выполняя некую стабилизирующую функцию? Скорее всего – да, если бы не антиперсидская и цивилизационная установка Ермолова. Но как мы знаем, Алексей Петрович поставил своей стратегической целью уничтожение ханской власти как института и превращение территории ханств в области, непосредственно управляемые русскими офицерами.
Немалая роль в этих головоломных маневрах принадлежала "беглому царевичу Александру", неоднократно упоминаемому Ермоловым и в официальных документах, и в частных письмах.
Царевич Александр Ираклиевич, сын Ираклия II, пытавшийся оспорить престол у своего старшего брата, последнего грузинского царя Георгия XII, был фигурой весьма яркой и символизирующей то беспокойство, которое ощущал Ермолов не только среди горских народов, но и в самой Грузии. В 1800 году он бежал в Персию, где на него сделал ставку Аббас-Мирза. Он был одним из вождей большого восстания 1812-1813 годов в Кахетии. Его мечтой, за которую он боролся фанатически, было восстановление самостоятельности – с помощью Персии – Картлийско-Кахетин-
ского царства. Генерал Сергей Тучков, соратник Цицианова, утверждал, что одной из причин русско-персидской войны, начавшейся в 1804 году и длившейся девять лет, был отказ персидского двора выдать грузинского царевича Александра с прочими князьями и дворянами, туда удалившимися".
После разгрома кахетинского восстания Александр скрывался в Дагестане, где у него было немало сторонников.
Ожесточение, с которым Ермолов неизменно говорит об Александре, вызвано было пониманием, что на этой фигуре пересеклись силовые линии сопротивления российской власти и в Грузии, и на Кавказе. Возможный союз потенциальных мятежников в Грузии с мятежными горцами становился чрезвычайно опасен в моменты кризисов, именно этой возможностью было спровоцировано одно из роковых обстоятельств, сломавших судьбу Алексея Петровича.
Первое из известных нам кавказских писем Ермолова было написано именно царевичу Александру 11 ноября 1816 года из Тифлиса.
"Светлейший Царевич, Александр Ираклиевич, милостивый государь! Из письма Вашей светлости к генерал-майору Дельпоццо усмотрено мною, что якобы неприбытие мое в Грузию замедляет до сего времени отъезд Ваш в Кизляр".
Дело в том, что, скрываясь в Дагестане и всячески поддерживая готовность горцев к сопротивлению, Александр одновременно вел переписку с русскими властями, предлагая им восстановить грузинское царство в обмен на прекращение борьбы.
"Ныне проходит уже месяц, – писал Ермолов, – как я нахожусь в Тифлисе, прибывши сюда в звании главнокомандующего в Грузии, на Кавказской линии и в Астрахани. Следовательно, для исполнения Вами благих намерений, изъявленных Вашей светлостью в письме к великому и всемилостивейшему государю императору, теперь, по мнению моему, нет ни малейших препятствий, если только желания Ваши искренни и постоянны. Удостоверьте же сие, милостивый государь мой! В беспредельной благости сердца христианнейшего из монархов Всероссийского государя императора также в счастье ожидающем сие в столице, я почитаю излишним, потому что первый российский министр его сиятельство граф Нессельроде уверил уже Вас в том священным именем его императорского величества. Итак, от собственного поведения Вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования: то есть, чтобы я к особенному моему удовольствию признал в Вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе Вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные на Ваш счет заключения как о беглеце, не заслушивающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не прогневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с Вами так откровенно. Я солдат, привык идти прямой дорогой и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед Вашей светлостью и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие Ваше столь далеко простерло сию дерзость, что Вы осмелились бы не исполнить обещания, данного Вами самому государю императору и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда ничего не предприму против особы Вашей светлости, для того, что я разумею Вас совсем иначе нежели другие до сих пор Вас разумели и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к Вам неуважение, похожее на самое презрение. Впрочем, искренне желаю Вам счастья, имею честь быть Вашей светлости покорнейший слуга Алексей Ермолов".
Это весьма характерный для Алексея Петровича текст. С одной стороны, он, как уже говорилось, явно понимал опасность, которую представлял собой этот воинственный и неукротимый отпрыск царского дома, популярный по своему происхождению среди грузинского дворянства и по своей воинской отчаянности среди горцев. И, соответственно, было бы полезно найти с ним некий компромисс. Особенно в свете будущей войны с Персией. Кандидат на грузинский престол, поддержанный персами и горцами, мог быть реально опасен.
Но с другой стороны, презрение, которое Алексей Петрович испытывал и к грузинской аристократии, и к персам, пересилило эти прагматические резоны. И письмо, только что нами приведенное, было явно рассчитано на то, чтобы оскорбить гордого Александра Ираклиевича и непоправимо вытолкнуть его в ряды злейших врагов.
Первые месяцы пребывания Ермолова в Грузии были временем суровой бескомпромиссности. Он предпочитал четко разделить мир на врагов и союзников, не заботясь о промежуточных категориях и не утруждая себя лавированием.
10 января 1817 года он писал Воронцову, мотивируя свое отношение к грузинам: "Давно ли был бунт в пользу царевича, которому глупостию и подлостию нет равного. Завтра большая часть Грузии будет за него, если легковерному и несмысленному здешнему дворянству чуть обстоятельства покажутся благоприятными".
Но если так, то не разумнее было бы "замирить" Александра? Однако гневно устремленная натура Ермолова, его гордыня диктовали иной стиль поведения, стиль римского проконсула, носителя высшей политической культуры, дающей право смотреть свысока на "полудикие народы".
Суровость своей позиции он с удовольствием подчеркивал. Упрекая Закревского в том, что Петербург не желает отдать ему хороших генералов, он иронизировал: "Я уверен, что отечество не согласится на сослание их в Грузию под начальство жестокого из проконсулов". Репутацию, которую он себе выстраивал, надо было оправдывать…
Тем не менее присутствие царевича Александра на подвластной ему территории явно волновало проконсула.
В уже цитированном нами письме Воронцову от 9 июля 1818 года, когда ситуация на Кавказе была Ермолову относительно ясна, он писал: "Дагестан ‹…›, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-хан…"
Алексей Петрович помнил об Александре и после своего отъезда с Кавказа. Уже в 1846 году, анализируя в письме Воронцову ситуацию в Дагестане, он снова счел нужным выразить свое презрение давнему врагу: "Не сравниваю я с Шамилем беглого грузинского царевича Александра; он ничтожен по глупости своей, но долго возмущал горцев, получая из Персии деньги, и даже делал вторжения в Кахетию; но, страшась оружия, сильные общества горцев его оставили, и он с малым числом окружавших его, скрываясь некоторое время между анцунцами, должен был бежать в Персию".
Безусловно, одной из причин ненависти Ермолова к царевичу Александру была близость последнего к Аббас-Мирзе.
Алексей Петрович вспоминал в записках: "Командующий войсками, в Кубин-
ской провинции и Дербенте расположенными, генерал-майор Пестель донес, что в Дагестане приметен зарождающийся дух мятежа.‹…›. Таковые известия сообщил беглый царевич Александр наследнику Персии, Аббас-Мирзе и министру его, Мирзе Бюзурку, приписывая деятельности своей и усердию к пользам Персии, что он возмутил Дагестан против русских.
Письма сии были перехвачены, и явно открылось, что Аббас-Мирза для сего предмета доставлял царевичу деньги".
В 1819 году картина складывалась достаточно тревожная: наращивающий свои силы Аббас-Мирза, ориентированные на него и ждущие удобного момента для открытого выступления ханы, скрывающийся в Дагестане царевич Александр, тесно связанный с Аббас-Мирзой и возбуждающий надежды на сокрушение русских не только у горских обществ, но и у значительной части грузинского дворянства и аристократии. В Имеретии нарастало напряжение, заражающее Гурию и Мингрелию. Не следовало забывать постоянные беспокойства, которые доставляли закубанские черкесы, совершавшие набеги на казачьи станицы.
Это был вулкан, готовый в любой момент извергнуть лаву мятежа.
Несмотря на почти трехлетние энергичные и внешне вполне результативные усилия проконсула…
Чеченцы были если не замирены, то во всяком случае деморализованы. После разгрома Акуши притих Дагестан.
Все это было ненадежно, но давало возможность приняться за выполнение плана, изложенного некогда в записке "Об уничтожении ханской власти".
Аварский хан, откровенный и активный недруг, был до поры защищен труднопроходимыми горами. После поражения акушинского общества, которое он поддерживал, он попытался войти в переговоры с Ермоловым, но безуспешно.
"Аварский хан ожидал ответа на присланное ко мне письмо, – вспоминал Алексей Петрович, – в котором, признаваясь виновным в глупом поведении своем, просил прощения. Я отвечал ему, что нет подлым изменникам прощения, что он лишился чина своего и жалования".
Ермолов поступил так, как и обещал императору: он карал по собственной воле, значительно превышая в данном случае свои полномочия.
"Он тотчас уехал в Аварское ханство, а я, в прокламации описавши подлую его измену, именем императора лишил его чина генерал-майорского и получаемого им
5 тыс. рублей серебром жалования.
В Парауле истреблен дом сего изменника, строение огромное и нарядное".
1 Корпус назывался Грузинским с 1815 по 1820. В августе 1820 года по представлению Ермолова корпус был переименован в Кавказский.
2 С. Эсадзе. Там же. С. 35.
3 В. А. Потто. Кавказская война. Ставрополь. 1994. Т. 2. С. 608.
13
Чтобы было понятно, насколько многообразна и хитроумна была политическая игра, которую вели между собой проконсул Кавказа и дагестанские ханы, можно пунктирно проследить отношения между Ермоловым и Аварским ханом со времени появления Алексея Петровича в крае и до окончательного разрыва.
Мы знаем, что с самого начала Ермолов поставил своей целью уничтожить власть ханов и отдать их владения под начальство русских офицеров. Но то, что писал он Воронцову и Закревскому, то, что докладывал императору, отнюдь не декларировалось на Кавказе.
Наоборот – Алексей Петрович пользовался услугами ханов и усыплял их бдительность до последнего момента – до решающего столкновения.
Выразительным примером этой политики служит переписка его с тем, кто вскоре станет злейшим врагом русских на Кавказе – Султан-Ахмед-Ханом Аварским, который, предугадывая свою судьбу, тоже вел, как ему казалось, тонкую игру с российскими властями.
Отношения Ермолова и Султан-Ахмед-Хана начались в связи с попытками выручить захваченного чеченцами майора Швецова. Это была громкая история, в которой Аварский хан сыграл свою роль.
3 апреля 1817 года Алексей Петрович адресовался к хану с лестным посланием.
Ген.-м. Тихановский доставил мне письмо в. Пр. Из оного я с особенным удовольствием усмотрел, сколь искренее вы принимаете участие в освобождении из плена от чеченцев майора Швецова. Редкие и весьма благородные правила, наипаче в сем случае обнаруживающиеся в особе в. пр., усугубляют во мне полную к вам доверенность. Я чувствительнейше благодарю вас за предложение ваше употребить сумму на сей выкуп из собственного вашего жалованья. Таковое расположение ваше служит убедительнейшим доводом отличного усердия вашего к пользам службы Е. И. В. и делает вам особенную честь. Признавая однако же несправедливым с моей стороны воспользоваться столь великодушным пожертвованием вашим в пользу Российского чиновника, я ныне же дал повеление ген.-м. Тихановскому отправить к вам из Кубинского казначейства 8000 р. с., требуемых чеченцами за Швецова. Прошу вас, искренний мой благоприятель, употребить оные на сей предмет и поспешить освобождением сего отлично-храброго офицера, столь долго томящегося в оковах. При чем могу удостоверить вас, что усердие ваше в сем человеколюбивом предприятии, увенчанное успехом, обратит на вас благосклонное внимание и милости Е. И. В. Впрочем, дабы показать пред всеми владельцами, состоящими в здешнем крае в подданстве Российской Империи, сколь я умею ценить и уважать прямые достоинства, соединяемые с истинною преданностью к Высочайшему Престолу, то аманата вашего Чапало-бека, который доселе находился в Тифлисе, в залог вашей верности, одарив прилично, отпускаю к вам без требования нового, ибо после столь благородных поступков ваших, правительство Российское совершенно может полагаться на непоколебимую вашу верность, и сим образом отличив вас пред другими владельцами, показать всему свету неограниченную свою к вам доверенность. Я сожалею, что до сего времени не имел удовольствия лично познакомиться с особою ваших достоинств. Предпринимаемый мною на сих днях отъезд в Персию еще на несколько времени лишит меня сего удовольствия; но по возвращении моем не премину иметь с вами свидание и лично удостоверить в отличном моем к вам уважении".
Однако после возвращения Ермолова из Персии по мере активизации русских войск и соответствующей реакции горцев, тон посланий проконсула к Аварскому хану стал меняться, хотя он еще соблюдал видимость личной приязни.
От 24 июля 1818 года.
Муса-Хаджи доставил мне приятное письмо ваше и приказание в. пр. в точности исполнил.
Я привык, уважая вас, говорить с вами приятельски и теперь сообщу вам полученные мною из Дагестана известия.
Вскоре должен быть съезд, на котором рассуждаемо будет о предприятиях, противных намерениям великого нашего Государя, дабы народы Дагестана жили в тишине и спокойствии. Есть злонамеренный замысел Акушинского народа и прочих обществ сделать нападение на владения Уцмия и Шамхала.
Не хотел бы я верить, что брат ваш возмущает сии народы, но прежнее его, известное мне, поведение в прошлом году, явная вражда с Шамхалом, о которой писал я к вам и просил посредства вашего для прекращения оной, заставляют меня нимало в том не сомневаться. Я, тверд будучи в исполнении воли великого Императора, не прибегая ни к каким средствам неприятным, обращаюсь к вам, как к Российскому знатному чиновнику, дабы вы, по долгу звания вашего, воздержали брата вашего, который поступками своими ни вам не делает чести, ни себя не приносит пользы, и, возмущая народ Акушинский, обязавшийся не предпринимать ничего вредного, призовет на него справедливое наказание, которого, конечно, он первый не захочет разделить с ним тягость.
Не приличествуете мне делать угрозы, и я в том нужды не имею, также ни хвастать средствами моими, но я отдаю на собственное рассуждение в. пр.: могу ли я, имея по воле великого моего Государя и власть, и силу, допустить, чтобы нанесли оскорбление верноподданным Его и чтобы я оставил то без примерного наказания? Могу ли я потерпеть своевольства такого человека, которого я потому только знаю, что он имеет честь быть братом вашим, и который разве бы низкими и подлыми сплетнями и происками мог сделаться известным?
Простите откровенности моей, но так всегда говорю я с моими приятелями и против них не умею быть не только слаб, ниже излишне снисходителен. Письмо cиe доставит вам Хаджи-Муса, которого отправляю я для того, что здесь ему делать нечего. Я принял его приличным образом и с почестью. Он доволен мною и остался уверенным, что я прежде знал, что по препоручению моему ничего он не сделает. На cиe не почел я за нужное сказать ему причины, но в. пр., когда будет надобно, я объявлю о том; просил его также более меня не обманывать, о чем полезно и вам знать.
Желаю вам благополучия и успеха в добрых делах.
По мере того, как Ермолов вникал в ситуацию, тон его писем Султан-Ахмед-Хану становился все более жестким и угрожающим.
От 18-го августа 1818 года.
"Вы уведомляете меня, что унцукульский житель Нур-Мамед отправился с лезгинами на помощь чеченцам в то время, когда сей пьяница, два раза постыдно прогнанный и побитый Российскими войсками, возвратился обратно в горы с своими разбойниками. Я не имею на него гнева, но все вообще лезгины должны наказать его, ибо как новый в здешнем крае начальник, не зная хорошо лезгин, имел я к ним несколько еще уважения; но теперь достойный Нур-Мамед меня с ними познакомил, и я вижу, что подлее трусов нет на свете и что бульшего вреда можно опасаться от блядей, нежели от них. Подданные в. пр. были также с Нур-Мамедом. Хочу верить, что о том вы не знали или не имели довольно власти, чтобы удержать их; но я уверяю вас, что за то нимало не сержусь и впредь не буду сердиться, если приходить будут к чеченцам, ибо одни трусы других стоют, а мне не труднее бить подлых сих мошенников вместе.
Надобно, чтобы народы были весьма глупы, чтобы думать препятствовать русским в их намерениях. Буду везде и все сделаю, а подлецам непокорным и пощады не будет.
Вы хотите, чтобы я не верил слухам насчет Дженгутайского бека, брата вашего? Я скажу вам, что имею о нем известия верные и советую вам остеречь его, ибо мне стоит слово сказать и не будет его владения и он подобно прочим беглецам будет скитаться в горах и просить из милосердия кусок хлеба.
Последуйте, любезный приятель, моему совету; вы меня не знаете: я умею не изменять моему слову. Скоро буду в Дагестане, и обо мне услышите".
Здесь уже слышатся отзвуки громов, которые низвергал на головы ханов единственный из почитаемых Ермоловым предшественников – князь Павел Дмитриевич Цицианов.
Алексей Петрович, правда, в отличие от князя Павла Дмитриевича, не грозил "вымыть кровью хана свои сапоги", но угроза сурового наказания проступала достаточно ясно. "Скоро я буду в Дагестане…"
В сентябре 1818 года.
"Добрый приятель мой! Ответствую на другое письмо ваше, чрез Мустафа-агу полученное:
Одобряю весьма, что ген.-м. Пестель обратился к вам, как к генералу Российскому, чтобы вы старались склонить народ Даргинский дать аманатов, ибо вы обязаны о том стараться. Они упорствуют, как вы меня уведомляете, дать их, а принимают присягу, что никакого вреда делать не будут. Я похваляю доброе cиe намерение их, но как вы упоминаете о существующих в Дагестане обыкновениях, то и я должен вам сказать о моем обыкновении.
Я когда что требую, то никогда уже того не переменяю. Аманаты от Даргинского народа мне надобны и я их иметь буду, и присягу они дать должны. Может быть, хотят они иметь войска великого государя моего свидетелями оной, то и в сей просьбе не откажу.
Не уверяйте меня, что подданные ваши не приходили на помощь чеченцам: они были; но я верю, что вы, как верноподданный Г. И., о том, конечно, не знали или удержать их не имели власти".
Ермолов сквозь зубы оправдывает явную ложь хана. Время для расплаты еще не пришло. Но Ермолов уже знал, что хан покровительствует царевичу Александру.
Хочет выиграть время и Султан-Ахмед-Хан и адресуется к Ермолову с очень характерным по интонации и аргументам посланием.