Эндрю крепче зажмурил глаза, глубже втянул воздух. Он вспомнил, как однажды старик стоял под сосной на краю лужайки. Он задумчиво трогал подбородок, глядя на тонкий темный конус над головой. "Триста лет, - медленно сказал он сам себе. - Триста лет". Эндрю сказал что-то о едва уловимом сладком запахе, разлитом в воздухе. "Это возраст, - сказал старик. - Это возраст". Он говорил с таким убеждением, что Эндрю показалось, будто он сам вот-вот растает в слабом аромате луковичек и сырой вспаханной земли.
"Из сосен делают гробы, - продолжал старик. - Гробы… вот почему там, где нет сосны, иногда пахнет прямо из земли".
Мысль о гробах заставила Эндрю открыть глаза, он снова увидел, как оплывает свеча и бородатое лицо смотрит на него снизу вверх. По чистой случайности он не коснулся рукой этой мертвой щетины. Три года промелькнули незаметно, и от настоящего защемило на сердце. Он вскочил и осмотрелся, долго ли он проспал. Что делала девушка все это время? Надо было быть слабаком, чтобы потерять сознание, и сентиментальным идиотом, чтобы размечтаться о прошлом. Настоящее требовало активных действий, если он хочет спастись, но, вспоминая все обстоятельства прошедших нескольких недель, он с болью в сердце подумал: а есть ли вообще место, где можно спастись от Карлиона? В стене напротив было пыльное, затянутое паутиной окно. Составив две коробки вместе, он смог добраться до него и определить, что может протиснуться в отверстие.
Он боялся разбить стекло из-за шума, который поднимется, и его пальцы осторожно и робко ощупывали задвижку, которая была почти запаяна от многолетней ржавчины. Он начал отковыривать ржавчину ногтями и на какую-то долю дюйма смог сдвинуть задвижку. Слабые звуки, которые он издавал, действовали на нервы, а необходимость соблюдать осторожность делала его невнимательным. Он стоял на цыпочках, частично от возбуждения и нетерпения удрать, частично чтобы удобнее было ковыряться в ужасно неподатливой защелке. С долгим протяжным скрипом она повернулась, и окно открылось, в тот же момент звук поворачивающейся дверной ручки заставил его обернуться. До сих пор он не обращал практически никакого внимания на дверь комнаты, настолько он был уверен, что она заперта, и вот она открылась, и на пороге показалась девушка. Эндрю остро ощутил, как нелепо он выглядит, балансируя на своих коробках. Он медленно и осторожно слез, не спуская с нее глаз.
Она засмеялась, но невесело.
- Что вы там делали? - спросила она.
Он пришел в ярость от того, что она застала его в таком унизительном положении.
- Пытался бежать, - сказал он.
- Бежать! - Она пробовала слово на вкус, как будто это было что-то новое. - Если вы хотите сказать, что собирались уйти, так вот дверь, не так ли?
- Да, и ты с ружьем, - огрызнулся он.
- А, ружье! - Она снова засмеялась, на этот раз не презрительно, а по-настоящему весело. - Я понятия не имею, как его заряжать.
Он подошел к ней на несколько шагов, глядя не столько на нее, сколько на дверной проем за ее спиной, который вел, как он видел, в комнату, где он так унизительно вел себя прошлой ночью. Он был уверен, что она блефует. У нее должно было быть еще что-то помимо гроба и мертвеца в комнате, что придало ей мужества встретить его так спокойно - так вызывающе, как он это для себя определил. Он еще немного продвинулся вперед, чтобы лучше было видно комнату за дверью.
- Ты хочешь сказать, что я могу идти? - спросил он.
- Не смею вас задерживать. - Нотки раздражения боролись в ее голосе с весельем. И наконец веселье победило. - Я же не приглашала вас на вечер.
- Ты слишком много говоришь, - сердито сказал он и слегка покраснел, когда она спросила, не прислушивается ли он к чему-нибудь. Он и правда сосредоточенно вслушивался, и в какой-то момент ему показалось, что скрипнул пол, а затем он услышал мужское дыхание. Но он не был уверен. Предположим, что она выходила ночью и нашла Карлиона…
- Послушай, - вскрикнул он, более не в силах выносить эту неопределенность, - что ты наделала?
- Наделала? - сказала она. - Наделала?
Он с подозрением смотрел на нее, ненавидя эту ее привычку переворачивать слова, как блины, сначала одной стороной, потом другой.
- Кого ты привела, пока я спал? Знаю я, что у вас на уме.
- Вы же мужчина? - сказала она с внезапной горячностью и встретила чисто машинальный плотоядный взгляд и ответ:
- Хочешь убедиться?
Лицо юноши казалось маской, к которой были приделаны тоненькие веревочки. Она дернула за одну - рот открылся и губы слегка скривились с одной стороны. Ей вдруг стало любопытно, за какую веревочку надо дернуть, чтобы изменилось выражение глаз, которые по-прежнему с подозрением смотрели на нее, немного испуганные, никак не соответствующие движению губ. Эндрю и сам знал об этих веревочках, которые делали его речь, рот рабами окружающих. Он всегда с небольшим опозданием пытался вернуть свои слова, не потому, что стыдился их - если бы он говорил стихами, ничего бы не изменилось, - а потому, что они были продиктованы ему кем-то другим. Вот и теперь, с небольшим опозданием осознав это, он попытался прикрыть сказанное новым сердитым замечанием:
- Что ты хотела этим сказать?
- Вы думаете, - сказала она, - мужчина когда-нибудь может знать, что у женщины на уме? Если бы я в это поверила, - прибавила она, - я бы… - Она с удивлением уставилась на него, как будто эти слова произнес он. - Идите, - продолжала она, - вас никто не держит. Почему это я должна хотеть, чтобы вы остались?
Прекрасно, подумал он. Это блеф? У девчонки отличное самообладание. Непохоже, что после того, как он вломился сюда прошлой ночью, она не попыталась с кем-нибудь связаться. А вся окрестность в то время как раз кишмя кишела беглецами и мошенниками. Он не знал наверняка, как они к нему относятся, и не верил, как Карлион, и собственную неуловимость. Однако она сказала, что он может идти, и стояла в ожидании. Что за дьявол эта женщина - заставляет его двигаться. Он больше не хотел бежать и брести наобум по незнакомым окрестностям. Он хотел лежать лицом к стене и дремать. Но она все ждала и ждала, и ему пришлось сойти с места. Он медленно и мягко двинулся к двери, ступая подозрительно, как кот в незнакомом доме.
Подойдя к двери, он распахнул ее как можно шире, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется, готовясь наброситься на него со спины. Позади себя он услышал смех и обернулся. Он чувствовал себя усталым и растревоженным, и ему было не до шуток. Волна жалости к себе накатила на него, и он увидел себя - одинокого, без друзей, гонимого жестокими врагами в безразличном мире. "Сочувствие - все, чего я хочу", - сказал он себе. Белоголовые старушки с добрыми, в сеточках морщин глазами склонялись над ним. Большие бедра, теплые груди дразнили его своим отсутствием. Маленькие колющие слезы набежали ему на глаза.
"Я знаю, я - трус и заслуживаю только презрения, - сказал он самому себе, в приступе самоуничижения пытаясь, без особой надежды, занизить себе цену. - Я знаю, что у меня нет ни грамма мужества, так что, если бы Карлион появился сейчас здесь, я бы встал перед ним на колени, но все, чего я хочу, - это немного сочувствия. Я мог бы стать человеком, если бы кто-нибудь проявил ко мне интерес, поверил в меня". Но здесь в нем заговорило его второе "я". Он знал, что представляет собой странное смешение двух характеров: один - сентиментальный, задиристый, настырный ребенок, а другой - строгий критик. "Если бы кто-то поверил в меня…" Но он сам в себя не верил.
Всегда, пока одно его "я" говорило, другое стояло поодаль и удивлялось: "Это я говорю? Неужели я и правда так живу?"
"Легко тебе смеяться", - сказал он горько. "Мне действительно горько, - удивилось второе "я", - и если я игрою роль, то кто я - марионетка или тот, кто тянет за веревочки?") Но каким оно было фарисеем - это ого второе "я"! Никогда само не завладевало речью и не произносило вслух грубых, суровых, откровенных слов, а только стояло, и слушало, и говорило колкости, и задавало вопросы. Так и теперь оно позволило его голосу продолжать искренне или притворно.
- Ты не знаешь, что такое одиночество. - Глядя в лицо, которое все еще улыбалось ему не враждебно, а почти с дружеской насмешкой, он испугался непреднамеренной подлинности собственных слов. Он был действительно одинок. Возможно, его другое "я" оставалось безмолвным не из-за лицемерия, а потому, что ему нечего было сказать. В нем не было ничего, кроме сентиментальности, страха и трусости. Одни недостатки. Как мог кто-нибудь верить в него, если его просто не существовало. Он загнал себя в тупик и был удивлен, когда она ответила:
- Я тоже была одна последние две ночи. Днем еще ничего, а ночью я теперь немного побаиваюсь после его смерти. - Она кивнула головой по направлению комнаты, на пороге которой он остановился.
Он посмотрел в глубь комнаты. Гроб все еще стоял на кухонном столе… Свечи больше не горели, но утомленно поникли в каком-то самоуничижении.
- Муж? - спросил он.
Она отрицательно покачала головой.
- Отец?
- Не совсем. Он вырастил меня. Я не помню своего отца. Я любила его. - Она опять кивнула головой. - Он был по-своему добр ко мне. Одной как-то боязно.
Казалось, она забыла обстоятельства прихода Эндрю. Они смотрели друг на друга. Она тоже была в каком-то мрачном лесу. Она тоже боялась, как она говорила, но в том, как искренне она протянула руку, чтобы поддержать Эндрю во мраке, было мужество, которое еще больше его пристыдило.
- Ночью будет хуже, - сказала она. - Надо его сегодня похоронить.
- Надо думать, - ответил Эндрю, вспомнив щетину, в которую он чуть не угодил рукой. - В доме было бы не так страшно без покойника.
- О нет, - сказала она. - О нет. - И непонимающе посмотрела на него. - Я его не боюсь. - Она вошла, встала в дверях рядом с Эндрю и посмотрела на открытый гроб. - Ему, должно быть, ужасно одиноко, но в его лице есть Божий покой. Подойди, посмотри. - Она прошла через комнату, и очень неохотно Эндрю последовал за ней.
Он не увидел в лице никакого особого покоя, о котором говорила девушка. Глаза были закрыты и, посмотрев на грубую, твердую кожу век, он подумал, что их, должно быть, трудно было закрыть. Он чувствовал, что в любой момент напряжение может стать слишком велико и веки внезапно раскроются со щелчком, как жалюзи. Вокруг рта залегли маленькие насмешливые морщинки, которые воровато разбегались во все стороны по лицу покойного. Эндрю взглянул на девушку, чтобы понять, не смеется ли она над ним, говоря о Боге в связи с этим бородатым бродягой, но она смотрела на того с тихой, бесстрастной любовью. Ему вдруг захотелось сказать ей: "Не с ним Божий покой, а с тобой", но он удержался. Это бы отдавало мелодрамой, и она бы снова стала над ним смеяться. А он позволял себе удовольствие разыгрывать мелодраму, только когда хотел добиться своего или пожалеть себя.
Он рассматривал лицо и эту торжествующую насмешку морщин и одновременно все больше осознавал постоянство мысли, которое отличало эту девушку и представлялось ему крепкой, надежной стеной по равнению с его собственным неутихающим волнением, как вдруг услышал слабые, неуверенные шаги. Страх достаточно обострил его слух; девушка позади него не двигалась. Он оторвал взгляд от покойника и нова повернулся лицом к ней.
- Так ты меня здесь держала? - сказал он. Он не до конца осознавал всю глупость своего обвинения. Одно его "я" разумно говорило ему, что он пробыл с ней после того, как проснулся, самое большее несколько минут, но разумного, казалось, как раз и недоставало в этом доме с той минуты, когда он вошел и увидел девушку, которая должна была испугаться, а вместо этого спокойно держала его на мушке между желтыми языками свечей.
А когда он пришел в себя вновь, пять-десять минут тому назад, он заново пережил свое детство в Девоне и, как он сказал себе с неожиданным приливом чувства, оказался меж двух огней: коварной, но грубой плотью и целеустремленным и храбрым духом.
Это нельзя было почувствовать за несколько минут, и он с искренней обидой обвинил ее:
- Ты меня здесь держала?
- Держала вас? - сказала она. - Что вы хотите этим сказать?
Внезапно шаги, которые были едва слышны, отчетливо зазвучали по камням.
Мозг Эндрю, в путанице неопределенных мыслей, пронзила вспышка страха, и он почти бегом пересек комнату к двери, в которую вошел прошлой ночью. Его охватило чувство безграничного отчаяния - неужели ему никогда не обрести покой, - и он неосознанно заскулил, как кролик, попавший в силок.
Натуральность этого звука показала девушке, до какой степени он напуган.
- Стойте, не туда! - крикнула она ему. Он замешкался, держась рукой за щеколду. Девушка водила кончиками пальцев по щеке. - Это всего-навсего женщина, которая здесь прибирает, - сказала она.
- Я не должен с ней встречаться, - прошептал Эндрю, боясь, что их голоса услышат на тропинке за дверью.
- Если вы выйдете в эту дверь, - сказала девушка, - вы с ней встретитесь. Сейчас она пойдет от колодца к дому. Лучше возвращайтесь туда, где вы спали. - И затем, пока он пересекал комнату: - Нет, не надо. - Румянец медленно разливался у нее от шеи по лицу.
- А теперь в чем дело? - сердито спросил он.
- Если она обнаружит, что вы прячетесь, она подумает…
- Господи, ты еще и добропорядочная, - сказал он с изумлением и обидой. Как будто земное лукавство покойного коснулось спокойного духа, сторожившего его.
Желтый солнечный луч, чистый и холодный с мороза, ворвался в комнату через окно и упал ей на лицо, противореча унылому здравому смыслу его слов.
- Нет, но вам нельзя, - сказала она, - вам не грозит никакая опасность.
Он вплотную подошел к ней, взял ее за руки у локтя и крепко притянул к себе.
- Послушай меня, - сказал он. - Мне грозит опасность. Я скорее убью эту старуху, кто бы она ни была, чем допущу, чтобы обо мне стало известно в Шорхэме. Я, видишь ли, трус, и мне легче убить ее, чем человека, который гонится за мной. Теперь ты меня спрячешь?
Он опустил руки, и она отодвинулась от него.
- Должен быть какой-нибудь еще выход, - сказала она. И вдруг она заговорила быстро: - Вы мой брат, улавливаете? Вы приехали на прошлой неделе, прослышав, что он умирает, потому что не хотели, чтобы я оставалась одна. - Она слегка скривилась, как будто это пришлось ей не по вкусу.
Звук воды, выплеснувшейся из переполненного ведра, прервал ее. Шаги зазвучали почти у самого порога.
- Вам придется сочинять, - сказала она. - Что еще? Я, должно быть, забыла…
- Как тебя звать? Твое имя? - быстро прошептал Эндрю, когда, пронзительно скрипнув, поднялась дверная щеколда.
- Элизабет, - сказала она, - Элизабет.
Дверь открылась, и показалось нелепым после паники, вызванной шагами, увидеть всего-навсего старуху с ведром воды, которая - шлеп-шлеп - плескалась через край на пол.
Это была маленькая, полная старушка, которая производила впечатление чего-то туго застегнутого на великое множество пуговиц, разбежавшихся со своих обычных мест и выглядывавших из щелей и боковых складок ее пышного платья. У нее были маленькие глазки и бесцветные, почти незаметные брови. Волосы были частью седые, частью серые, но между ними попадались отдельные прядки цвета светлой меди, которые казались слишком легкомысленными на старой голове. Когда она увидела Эндрю рядом с девушкой, она поставила ведро на пол и, чтобы присвистнуть, так стянула губы, что рот превратился в еще одно пополнение к ее коллекции пуговиц. Она так и не свистнула, но деликатно замешкалась по этому поводу, а в ее глазах удивление сменилось вопросом и наконец тайным изумлением.
Под ее откровенным, изумленным взглядом Эндрю ерзал и томительно ждал, пока заговорит его партнерша.
Наконец, не дождавшись приглашения, старуха вошла. Ее взгляд, вобрав в себя этих двоих, больше не выражал интереса. Она поставила ведро на каменный пол и начала его тереть старой и очень грязной тряпкой. Она вымыла совсем небольшой кусок, когда обнаружила, что надо отодвинуть стол, на котором стоял гроб, что она и сделала с полным и удивительным для Эндрю безразличием. Она увидела все, что хотела, и теперь ее мысли были заняты увиденным. Она внезапно хихикнула и поспешно заплескала водой в ведре и закашлялась, чтобы скрыть этот звук.
Девушка улыбнулась Эндрю и, слегка надув губки, сказала совершенно просто:
- Теперь об этом… Миссис Батлер, это мой брат.
Голос, который подала стоящая на коленях фигура, был поистине неожиданным. Он гармонировал не с белыми и не с серыми волосами, а со слишком яркими желтыми прядями. Он был нежным, почти юным, чуть ли не красивым. Он был похож на аппетитное сладкое пирожное, пропитанное портвейном. Он был бы очарователен, обладай он уверенностью очарования, но он был слишком тягучим.
- А я и не знала, что у вас есть брат, мисс Элизабет, - произнесла она.
- Он приехал неделю назад, когда узнал, что мистер Дженнингс умирает, - продолжала девушка.
- Как и подобает брату. - Она отжала тряпку над ведром и неожиданно села на пятки.
Глаза у нее были не мягкими, как голос, а маленькими и колючими. Как ненатурально они с Элизабет стоят, застыли, ничего не делая, чуть поодаль друг от друга, и все тут.
- Вы вобрали в себя всю красоту в семье, мисс Элизабет, - сказала миссис Батлер. - Ваш брат выглядит неважно - или, может, устал.
В каждом сё глазу, как мыльный пузырь, начала расти смешинка. Она росла вопреки почти видимым усилиям сдержать ее, пока женщина наконец не отпустила ее весело скакать по комнате. Миссис Батлер снова намочила тряпку и принялась яростно тереть пол, как будто хотела извести этот дух неукротимого легкомыслия.
- Если позволите, как вас звать, сэр?
- Так же, как и сестру, - ответил Эндрю, стараясь изобразить удивление и непринужденность.
- Я, сэр, имела в виду имя, - продолжала она, быстро передвигаясь по полу.
- A-а, Френсис, конечно. Неужели сестра обо мне не говорила? - В промежутках, отделявших одно предложение от другого, у него было время смотреть, как солнечный свет лепит лицо девушки, придает легкость его довольно крупным чертам, сглаживает замешательство и возвращает покой. "Темная Элизабет, - подумал он, глядя на ее волосы, - как странно". Это начало его забавлять, груз страха свалился с плеч, и он очутился в центре детской игры, в которой не было грубой действительности.
- Элизабет, - сказал он, - ты никогда не говорила обо мне миссис Батлер? Я обижусь, правда. А я-то в море представлял, что ты думаешь обо мне.
- А, вы, сэр, моряк? - сказала миссис Батлер, не потрудившись оторвать взгляда от развода на полу, над которым сновали ее маленькие пухлые ручки. - Никогда бы не подумала.
- Тогда я плохой моряк, - продолжал он, не спуская глаз с солнечного луча или той его части, которая падала на лицо Элизабет. Он был полон решимости заставить ее улыбнуться. - Когда я услышал, что он умирает, я покинул корабль. Я подумал, что сестре захочется иметь еще кого-нибудь рядом кроме вас. Вы не можете себе представить, миссис Батлер, как часто я читал о вас при звездах. - Он остановился. Он добился улыбки.