2
Майский ураган унес так много жизней, что методистская церковь на Мейн-стрит не могла за один день вместить всех родственников пропавших.
Службы шли целую неделю, и ни на одной из них нельзя было увидеть покойника. Закон предлагает ждать три месяца, прежде чем предпринимать какие-либо действия. Время от времени это правило оправдывается: сбившись с курса в море, моряки, которых все считали утонувшими, бывало, объявлялись на собственных похоронах. Как-то раз один такой утопленник появился на паперти, и те, кто оплакивал его, потребовали ответа - где его черти носили все это время? Может, нашел себе другую женщину в Вест-Индии или, напротив, в Новой Шотландии, а весь заработок спустил на ром? Правда, обычно было куда как проще: чтобы добраться домой, уходило много времени - иногда бедолага оказывался и на краю света.
После майского урагана город ждал неслыханно долго. Целых шесть месяцев, прежде чем приступили к заупокойным службам.
Но даже тогда Корал Хадли отказалась признать, что ее муж и сыновья среди тех, по ком скорбели. Она не открыла дверь, когда к ней пришел пастор; она не присутствовала ни на единой службе, даже отправляемой в память о мужьях и сыновьях ее друзей. Были среди них и Харрис Магуайр, и Отис Вест. Еще в то утро, когда они уходили в море, Корал знала - что-то должно случиться. И это было самое ужасное: она то и дело возвращалась к тому дню и думала, как бы все могло быть по-другому, если бы она настояла на своем.
На холмике у пруда она нашла четыре голубых яйца, и в каждом была дырочка. Корал потрясла каждое яйцо - они все оказались пустыми. Плохой знак - найти такую штуку, ужасный знак, предвестие несчастья и незаконченных судеб; будущие жизни, сломанные с треском и рассыпавшиеся в мелкую пыль. Позже вечером, когда ветер усилился, она услышала, как ее громко позвали по имени. Когда она рассказывала об этом, никто не верил, но ей было все равно. Она встала и вышла на улицу в ту ночь, когда они исчезли; хотя стоял туман, она пошла в поле, где они собирались держать коров, где должна была пастись лошадь по имени Боец, и она услышала, как кто-то сказал: "Я тебя никогда не покину".
Когда пришло известие о шторме, она отказалась надеть траур наравне с другими женщинами. Тогда же она сказала, что службы не надо, что бы ни советовал пастор. И никто не мог сдвинуть ее с этого на протяжении всех последующих месяцев. Трагедия ее пропавшей семьи по-прежнему оставалась бездоказательной: не нашли ни одного тела, ни единой щепки от их шлюпа.
Женщины в городе пытались убедить Корал позволить мертвым покоиться в мире. Им уже доводилось видеть женщин, впавших в траурный бред: те переставали понимать, что реально, а что нет. Даже старая Ханна Кросби пришла к ней и сказала, что пора Корал посмотреть в лицо ужасной реальности. Если бы ее мужчины попали в лапы британцам, о них наверняка стало бы что-то известно. Джон предстал бы перед судом в Бостоне, как братья Хенри и многие другие. Да и о мальчиках было бы слышно.
- Я могу подождать, - сказала Корал.
Только это, и ничего больше.
Она засеяла поле так, как, по ее мнению, это сделал бы Джон. Хотя земля была холодной, ряд за рядом она сажала репу, потом посадила кукурузу и под конец разбросала горошинки розового душистого горошка - корм для коров, которые когда-нибудь у них будут, и еще для памяти. У Джона была особая любовь к горошку. Когда он ухаживал за ней, то приносил целые охапки этих цветов. Ее мать говорила, что это просто сорняк, но, как частенько случалось, ее мать ошибалась.
Все лето, а потом и осень Корал провела в поле с мотыгой в руках под жарким солнцем. Одетая в черное, она не боялась ни грязи, ни тяжелой работы. Она отказывалась от еды и ела только то, что приносили соседи. В память о своей семье и об их страданиях она ела только маисовые лепешки и сомов, пойманных в пруду и зажаренных на старой сковороде над очагом. Она все время помнила о тех рыбаках, которые объявлялись на собственных похоронах. Вот, например, Роберт Сервич и Натаниель Хоукс. Оба долгие месяцы пропадали где-то на островах Вест-Индии, а теперь живут себе здесь, рядом, по их переулку. Она думала о тушеной репе и об оладьях с репой и о том, как доволен будет Джон, когда попробует плоды ее трудов. Как он удивится, когда узнает, что на дальнем поле растет одичавший зеленый лук, а виноградная лоза вымахала так, что им на весь год хватит и на варенье, и на джемы, и на пироги.
А следующей весной, когда настал май и почки на деревьях раскрылись всеми оттенками желтого и зеленого, Корал поняла, что вернулся черный дрозд. У нее ушло какое-то время, прежде чем она узнала его, потому что птица стала совершенно белой. Она сидела на ветке большого дуба, похожая на легкий клочок облака. Казалось, вот моргни Корал, и видение пропадет. Но птица не исчезала. Сначала птица сидела на крыше, потом на ее окне, и как-то утром белый дрозд постучал клювом в дверь, и тогда Корал уверилась в том, что они погибли.
В один миг она поняла невозможность того, на что надеялась. Она отрезала волосы и разрезала свою одежду кухонным ножом. Она выбросила сковороду и чайник, приправы и луговой чай. Все полетело в пруд. Она могла бы умереть с голода, если бы Ханна Кросби не увидела эту птицу, кружившую над усадьбой, как стервятник или призрак. Позвали доктора. Корал предписали пить сассафрасовый чай и хорошенько отдохнуть в постели. Ханна, надо отдать ей должное, предложила Корал вернуться и жить в тех же самых комнатах, где жила вся семья до того, как Джон построил дом. Но один-единственный суровый взгляд Корал дал ей понять, что ответ будет "нет".
В другом городе, скорее всего, решили бы распродать с аукциона плоды годичного труда Корал, чтобы ей было на что жить. Но в их городе людей не продавали тому, кто даст лучшую цену. Семья Хоукс привела ей старую корову, которая все еще неплохо доилась. А Ханна Кросби была рада заняться огородом и гарантировать хотя бы приличный урожай репы.
К концу лета Корал Хадли продавала свою репу у дороги. Урожай был выставлен в ящиках на обочине с полным доверием к честности покупателей. Репы были необычайно крупными, одной могло хватить на неделю. Поговаривали, что, откусив один только кусочек, можно было прослезиться, такими они были сладкими. Покупатели взяли за правило оставлять в коробке для денег сумму большую, чем нужно. Даже британские солдаты взяли с собой домой три ящика репы, и они оставили Корал по восемь шиллингов за ящик, гораздо больше, чем те стоили.
Через семь лет после майского урагана белую птицу все еще видели у дома. Говорили, что Корал Хадли пыталась ее прогнать. Она стреляла в нее из мушкета, она швыряла в нее золу ведрами, но птица не улетала. Даже спустя все эти годы люди помнили, как она страдала. Возможно, ее соседи думали, что помощь неудачнице принесет удачу им самим. Мужчины обнесли изгородью огород Корал, потом поставили еще одну изгородь вокруг амбара. Как-то весной на своем поле она нашла пару овец. А в другой раз, в мае, обнаружилось, что к столбу, вкопанному перед домом, привязана серовато-коричневая лошадь, сильно напоминавшая животину, принадлежавшую семейству Магуайр.
Люди взяли за привычку оставлять еду и для птицы - крошки лепешек и хлеба с патокой. Считалось, что такие подношения приносят удачу. Ханна Кросби, так боявшаяся птиц, оставляла лакомые кусочки на пне посередине луга и клялась, что разочек дрозд ел у нее с ладони.
Однажды летом Корал Хадли вышла во двор ранним утром покормить овец, корову и лошадь, которую она назвала Бойцом, и увидела во дворе мужчину. Каждую весну она сажала душистый горошек, и теперь он разросся повсюду, до колена, цвел пурпурным, и белым, и розовым цветом. Корал знала, что стала совсем не такой, как раньше. У нее выпали зубы - она стерла их в ночных кошмарах. Волосы ее побелели. Люди в городе говорили, что она торопила старость, устремляясь на тот свет навстречу своему мужу Джону и детям. Но на самом деле она стремилась именно к этому моменту, к этому мгновению, к этому вздоху.
3
Майский ураган налетел на них неожиданно. Как, впрочем, и на всех остальных, кто рыбачил на Мидл-Бэнкс. Вот в эту секунду море было гладким, как стекло, а вот оно превратилось в море из горных хребтов. Они сделали все, что было в их силах. Даже Айзек старался как мог, когда они пытались идти под ветром. Но шторм был слишком силен. Шлюп раскололся на части, и никто ничего не мог поделать.
Это случилось не медленно, а сразу, будто великан подхватил их и уничтожил одним ударом. Все разлетелось на щепки, сломалось и было поглощено морем. Этого не должно было произойти, но это случилось - прямо у них на глазах.
Винсент понял, насколько все плохо, когда его брат подбросил дрозда в небо, подбросил высоко, обеими руками, в последнем отчаянном деянии любви.
Последним деянием Джона Хадли было кинуть бочонок с патокой Винсенту - чтобы тот мог плыть, держась за него. Потом Джон прижал младшего сына к груди и вместе с Айзеком почти сразу же исчез. К своему великому стыду, Винсент уцепился за бочонок.
Так его и подобрала британская шхуна. Им пришлось с трудом отрывать его замерзшие пальцы от металлического обруча, опоясывавшего бочонок. Они восхитились его мужеством, хотя и были врагами и у них не было иного выбора, как только доставить его в Дартмутскую тюрьму. Они не спрашивали, был ли он в море один, и он не рассказывал им, что видел, как утонули его отец и брат. Если это называлось мужеством, значит, оно ему было совершенно не нужно. Если это была сила, он ее не хотел. Лучше бы тогда он выпустил из рук бочонок, спасший его.
Пять лет Винсент Хадли провел в английской тюрьме. Потом закончилась война, и его выпустили без единого шиллинга в кармане. Тюрьма для него была странным сновидением, в котором он слышал, как разговаривали другие, как они разражались громкими тирадами и перечисляли свои горести. Что касается Винсента, он никогда не говорил много, хотя было очевидно, что и он горевал. Весь первый год он плакал, горько, страшно, проливая соленые слезы, потом перестал. Когда он вышел из тюрьмы, он, вероятно, не заплакал бы, даже если бы его ударили кинжалом в грудь. У него внутри не осталось воды. У него внутри совсем ничего не осталось.
Он занялся той единственной работой, которую умел делать. Он нанимался на один корабль за другим, всегда выискивая маршрут, что мог бы привести его поближе к дому. У кого-нибудь другого навсегда мог остаться вполне обоснованный страх перед морем; кто-нибудь другой мог бы так и жить в постоянном ужасе перед штормами, с которыми человеку не справиться, перед ураганами, которые налетают внезапно в тот час, когда море выглядит гладким, как стекло.
Но Винсент был бесстрашен. Если нужно было сделать что-то опасное, его нужно было просто попросить, даже командовать не нужно было. И он прыгал в самое холодное течение и соскребал ракушки с днища шлюпа. Он доставал якоря с глубины. Он сражался с луфарями, и на руках у него остались следы их зубов. И хотя во многих таких битвах он вышел победителем, сражения всегда были яростными.
Наконец он добрался до Виргинии. К тому времени ему было двадцать семь лет, и он по-прежнему был неразговорчив. У него не было ответов, и он не хотел вопросов. Он так долго пробыл в Вест-Индии, что кровь у него стала жидкой. Он стал непривычен к холоду, а он знал, что по мере дальнейшего продвижения будет становиться все холоднее.
В Виргинии он первым делом купил себе куртку из оленьей кожи. И начал медленно продвигаться на север, все время на рыболовецких суденышках, все время занимаясь самой опасной работой. И всегда, когда работавшие рядом с ним говорили: "Давайте вернемся", всегда, когда море было самым бурным, Винсент говорил: "Пошли вперед". Он подумывал было написать письмо домой, объяснить, где он был. Но он никогда не был силен в грамоте, и если бы дошло до дела, что бы он написал? Что птица обмакнула крылья в холодное взмученное море и крылья покрылись пеной? И тут дрозд понял, что утонет, но вместо этого внезапно взмыл вверх, этот любимчик брата, который никогда до этого не летал? И исчез в облаке.
У него ушло двенадцать лет на то, чтобы придумать, что же он скажет.
Мужчина из него получился высокий, красивый, спокойный; во многом он походил на отца. Женщины влюблялись в него, но подобные вещи его не заботили. Следы медного обруча с бочонка, за который он так отчаянно цеплялся, все еще были глубоко впечатаны в пальцы на обеих руках. Иногда ему говорили, что эти отметки похожи на кольца. Возможно, так оно и было. Он уже был с чем-то повенчан. И ни одна женщина в Виргинии, или Мэриленде, или Нью-Йорке не могла привязать его к себе дольше чем на несколько дней.
Когда он добрался до Кейп-Кода, было лето. Он пустился в путь по Кингс-хайвей, по изрытой колеями песчаной неширокой дороге, которая должна была привести его к дому. Когда он останавливался в тавернах и слышал массачусетский говор, ему казалось, что он отсутствовал гораздо больше двенадцати лет.
Ему хотелось пройтись пешком и проникнуться атмосферой места. Он хотел не торопясь рассмотреть ваточник, и дикую чернику, и клюквенные болота. Он так долго находился в море и был так привычен к его постоянному движению, что прошло какое-то время, прежде чем он приспособился к ходьбе по твердой земле. Он спал под дубами, а в тавернах, где время от времени останавливался, он заказывал хлеб, подливку и что-нибудь еще понемножку. Он приучил себя не жаждать воды и не голодать без еды.
В этом мире мало осталось того, к чему он был бы привязан. На руках у него горели следы укусов луфарей, но он не обращал внимания на шрамы. Он думал о том, как когда-то был уверен в себе, как считал, что он не глупее кого угодно. Он думал о стрекозах, скользящих над прудом, и о том, с каким шумом лягушки плюхаются в воду, и о желтом свете, вливающемся сквозь окна дома, построенного его отцом. Он думал о том, как любовь может заставить человека двигаться по таким дорогам, которые трудно и вообразить, просто нужно ставить одну ногу перед другой, даже если тебе кажется, что внутри у тебя уже ничего не осталось. Немного спустя до него донесся запах сирени и аромат дикого лука.
И прямо перед ним раскинулось море цветущего душистого горошка, акры цветущего горошка, заботливо выращенного из семян, розовое безбрежное море.
Ведьма из Труро
Ведьмы обычно принимают имя места, потому что место дает им силу. Необязательно, чтобы место было красивым, или обитаемым, или даже просто зеленым. Песок и соль - тоже недурно. Сосна, коринка и ежевика - еще лучше. В конце концов из горечи рождается выносливость. Семя, возросшее на трудной почве, будет намного сильнее. Поражение - молоко, которое должны пить все ведьмы; это урок, который они обязаны усвоить, и это диета, на которой им приходится сидеть постоянно.
Руфь Деклан жила на высоком крутом берегу. Само место называлось Холмом черного дрозда, и поэтому ее звали Руфь с Холма черного дрозда. Это имя шло ей, потому что волосы у нее были черные и поступь такая легкая, что она могла скользнуть мимо человека, а тот и не видел ее, просто ощущал слабое дуновение ветерка, аромат, напоминающий о фруктовых садах, и слабый запах парного молока.
Руфь держала коров. Их было всего полдюжины, но молока они давали столько, что и от двадцати коров не получить. Она выводила своих коров на прогулку по разъезженной в песке Кингс-хайвей, как любимых собачек, и вела их вниз к бухте, а там они паслись на болотной траве. Руфь с Холма черного дрозда называла коров своими детками и прижимала их к груди. Она трепала их по головам и давала сахар с ладони. И может быть, поэтому их молоко было таким сладким. Поговаривали, что по ночам она пела для своих коров, и поэтому всякий, кто покупал у нее молоко, уж наверняка был околдован.
Не то чтобы люди всерьез верили в такие сказки. Но все равно, когда Руфь приходила в город, старые женщины завязывали в узелки тесемки на рукавах - от сглаза. Руфь таких людей избегала; ей было все равно, что они думают. Она бы с огромным удовольствием оставалась у себя на холме и никогда бы не спускалась вниз. Но случились два события. Сначала оспа унесла ее отца и мать, несмотря на весь сассафрасовый чай, которым Руфь поила их, несмотря на всю любовь, с какой она ухаживала за ними. А потом пришел пожар, спаливший и дом, и землю.
В ночь пожара Руфь с Холма черного дрозда стояла в траве и пронзительно кричала. Ее было слышно аж в Истхэме и далеко в море. Она смотрела, как горели яблони и персиковые деревья. Она смотрела, как трава становилась красной, словно кровь. Она рисковала своей жизнью, спасая коров. Она вбежала в уже дымящийся хлев, и коровы в панике собрались вокруг нее, мыча и истекая молоком. Как будто мало было того, что она потеряла и мать и отца, теперь она потеряла Холм черного дрозда, с ним и себя.
Пламя бушевало два дня, пока не пошел сильный дождь. Люди в городе рассказывали, что Руфь убила жабу и прибила ее гвоздями к орешнику. Она ведь знала, что от этого пойдет дождь, но было уже слишком поздно. Холм сгорел дотла. Теперь это действительно был холм черного дрозда, черный, как ночь, черный, как взгляд Руфи, черный, как ожидавшее ее будущее.
Руфь сидела на склоне холма, пока волосы у нее не свалялись, пока кожа не стала того же серого цвета, что и небо над головой. Она могла бы вечно сидеть там, но спустя какое-то время коровы начали плакать. Они ослабели от голода, и они все еще были ее детками, и поэтому Руфь пошла с ними в город.
Однажды люди выглянули в свои окошки, и им показалось, что черный дрозд слетел вниз, а за черной птицей тянется стадо худющих дойных коров, осмоленных пламенем пожара.