Он глубоко дышал, стоя в высокой траве. Ему приходилось силком заставлять себя уходить оттуда, но он уходил, и так было каждый раз. От будущего он ничего не ожидал. Он не думал о завтрашнем дне и жил только днем сегодняшним. И так могло бы быть до скончания века, пока он не превратился бы в старика, настолько покалеченного черпаком для сбора клюквы, что и ложку ко рту самостоятельно поднести бы не сумел. В старика, так скрюченного уходом за низкорослыми кустиками, что сам уже стоять прямо не мог.
Если бы он не встретился с Люсиндой Паркер в тот самый день, когда киты выбросились на берег.
Утро стояло розовое, туманное, и прилив был необычно низкий. Киты часто выбрасывались на берег там, где на месте заболоченного участка была построена дамба. В старые времена - когда не было еще ни людей, ни дорог, ни даже клюквы - здесь бухта напрямую соединялась с океаном.
Эта трагическая миграция началась где-то ночью. Возможно, китов сбила с пути полная луна, точно фальшивый маяк сияющая над водой у дамбы. А может, кто-то из них заболел, или за каким-то одним неудачным поворотом последовала целая серия других, пока сбитые с толку животные пытались снова отыскать старинный маршрут, которым их предки когда-то выходили из пределов бухты в открытое море. Но что бы там ни разладилось, киты принимали свою участь с тихой песней, будто голосили по покойнику. Это был звук, очень похожий на воду, ускользающий, вливающийся и вытекающий из людских сновидений, пугающий скот, заставляющий чаек и ястребов кружить над ландшафтом смерти и отчаяния.
Лучше всех песню китов слышала Люсинда Паркер. Она работала на семью Риди, чья ферма задами выходила на болото. Она никогда не могла похвастаться спокойным сном. А в последнее время так и вовсе почти не спала ночами. Комната у нее была над хлевом, и из единственного окошка видно было, как дрожит и поблескивает вода в наивысшую точку прилива.
Люсинде было далеко за тридцать, и она была слишком невзрачной, чтобы кто-то ею заинтересовался. За исключением Вильяма Риди, который оставлял своих жену и детей спящими в доме, а сам приходил в ее комнатушку ночами, когда она меньше всего этого ожидала. Ее всегда поражало то, что он был полностью уверен в своем праве на нее. Она никогда не могла и слова выдавить в его присутствии из страха потерять дом и то немногое от своей репутации, на что она могла рассчитывать. Она никогда не могла сказать: "Не подходи ко мне".
Люсинда услышала крики китов во сне. Она проснулась в темноте, отбросила одеяло и подошла к окну. В ту же минуту она поняла, что должна сделать.
Она направилась к бухте, как лунатики ходят во сне, не думая, не в состоянии предотвратить то, что должно случиться. Весь мир, казалось, опрокинулся вверх тормашками. Уже почти рассвело, но луна все еще стояла в небе, такая большая и яркая, будто фонарь. Вода была песком, и песок был водой.
На пляже в беспорядке лежало около семисот китов, или, как их еще называют, черных дельфинов, таких гладких и быстрых в воде, а теперь таких неподвижных. Берег был устлан умирающими и уже мертвыми животными, между ними виднелись лужицы лунного света и водоросли, слышались печальные вздохи дроздов, просыпающихся в гнездах. И в воздухе висела эта водяная песня, разбудившая Люсинду. Казалось, что болоту нет конца и края, а прилив был таким низким, что ни у одного кита не было возможности выжить.
Люсинда Паркер, в ночной рубашке и старых кожаных ботинках, несмотря на студеный воздух, рванулась через болото. Она упала на колени перед лицом чего-то грандиозного, неизбежного, исполненного такой скорби. Свои длинные темные волосы она заплетала в косу, свисавшую вдоль спины. В ней уже виднелись седые пряди. Возможно, люди в городе думали, что она слишком стара и слишком уродлива, чтобы быть настоящей женщиной для мужчины, принести ему удовольствие и создать жизнь. Никто не заметил, когда ее талия раздалась. Иногда, приходя в город, чтобы купить продукты для хозяев, она плакала. Но никто не озаботился поинтересоваться, что у нее были за неприятности. Она была уродливой, ну подумаешь, стала еще чуть-чуть страшнее. Она была неинтересной и толстой, ну подумаешь, стала еще чуть толще. Чтобы никто не услышал ее стонов, она укрылась в коровнике за три ночи до того, как почувствовала, что готова. Но она не стонала, она даже не вскрикнула, она только пожелала, чтобы мир кончился, чтобы человек, сделавший это с ней, рухнул на землю и умер и чтобы дневной свет никогда не засиял снова.
Теперь у Люсинды был ребенок. Дитя, спрятанное под шалью так, что его можно было принять за что угодно - за морские ракушки, найденные на берегу, за спаржу, собранную на огороде, за голубку, упавшую с неба. Дитя было без единого изъяна. Она развернула его и поцеловала, хотя раньше боялась делать это, чтобы не начать чувствовать что-нибудь. В душе у нее царила пустота, безбрежная, как открытое море.
Она понесла новорожденного по тропке между умирающими китами, пока не дошла до границы низкой воды, где тростниковые заросли стояли высоко, как камыш. Слой соли был такой толстый, что выглядел как корочка льда. Она стояла там, в лунном свете под розовыми облаками, глядя на то, как поднимается солнце, разбивая мир на полосы желтого и голубого, снова возвращая дневной свет, неотвратимый дневной свет в мир, не оставлявший, казалось бы, никакого выбора. Только инстинкт, только поступок, на который могла решиться отчаявшаяся женщина в такое утро.
В этот ранний час Ларкин был на дороге совсем один. На плече у него нетяжелой ношей лежал деревянный черпак для клюквы. Черпак давно превратился в его неотъемлемую часть, словно продолжение руки, да и выкрашен он был в такой же красный цвет, что и его живая плоть. Ларкин унюхал китов еще до того, как увидел. А когда он свернул на дамбу, перед ним предстала вся картина. Киты уже начали разлагаться, и в воздухе было полно мух-однодневок, и соли, и вони протухшего яйца.
Ларкин подумал было, что все это ему привиделось. Казалось, вдоль берега выросли горы. Он даже задался вопросом, уж не сошел ли он с ума, хотя был известен как один из самых разумных и спокойных людей на много миль вокруг.
Он двинулся по первой же тропке, ведущей в бухту. С каждым шагом он все яснее понимал, что это не видение. Сотни трупов, мечта рыбака, акры мяса и жира - подходи и бери. Собаки в городе уже начали лаять. Те немногие рыбаки, которые оставались на берегу, старый капитан Аарон и даже Генри Харди, скоро проснутся со слезами на глазах. Неужели наконец подарок судьбы свалился на них с небес, когда его меньше всего ожидали, неожиданная удача, надежда, причина выбраться из постели?
Времена были скудные, и больше трех сотен местных мужчин пошли сражаться за Федерацию. Остались только старики, такие как Генри Харди и капитан, или мальчишки, как братья Берн, настолько глупые, что и домой-то дорогу толком не могли найти, не говоря уже о том, чтобы добраться до какого-нибудь отдаленного поля боя. Еще оставались несколько семейных мужчин, как Вильям Риди, к примеру, которому нужно было заботиться о своем выводке из семи ребятишек - а скоро их будет восемь.
Ну и конечно, остались в городе все больные, раненые, хромые - те, про кого было ясно, что сражаться их не позовут. С Ларкином Ховардом тоже не все было в порядке, хотя выглядел он хорошо сложенным и здоровым. Он был слеп на один глаз и глух на одно ухо с той же стороны. Вскоре после того, как погибли его родители, у него была лихорадка, а когда болезнь прошла и он сумел подняться на ноги в своей съемной комнате, где за ним никто и не ухаживал, оказалось, что один глаз у него видит нормально, а в другом все было как в тумане. Кто-то заговорил с ним - его хозяйка, миссис Дилл, ожидала, что он будет работать по дому в оплату за проживание. Ларкин видел, как двигаются ее губы, но не слышал ни слова, пока не повернулся к ней левой стороной.
Из-за этих недостатков Ларкин так и не выучился стрелять из ружья. Он никогда не покидал города и ни разу не был в море. До сих пор он слышал звон в глухом ухе.
В то странное утро он прикрыл свой затуманенный глаз и посмотрел на бухту. На лужи упал розовый свет зари, окрасив их в красный. Прилив все еще не достиг своей низшей точки, и пока Ларкин смотрел, еще несколько китов выбросились наберет. Запах стоял невыносимый.
Чтобы дышать, Ларкин натянул шейный платок на рот. И в тот момент он увидел женщину в ночной рубахе, с длинной косой, присевшую в грязи. Сначала ему на ум пришла дикая мысль, что она тоже попала в ловушку. Ларкину показалось, что ее вместе с китами выбросило на берег и теперь она, одна из семисот, умирает на теплеющем воздухе.
Пока Ларкин бежал по заросшей травой тропинке, страстно желая понять, что там происходит, звон в глухом ухе отдавался эхом. В голове тоже стоял звон. Вонь была чудовищная, звук, издаваемый умирающими китами, невозможно было понять - то ли стон, то ли пение. Он звучал как гром, потрясая песок у Ларкина под ногами.
- Позвольте помочь вам, - сказал Ларкин или подумал, что произнес именно эти слова.
Но женщина наверняка услышала нечто другое, потому что, когда он наклонился вытащить ее из грязи, она обернулась к нему и ударила так, будто он собирался напасть на нее. Она ударила его во второй раз и в третий, руки ее так и мелькали. Ларкину пришлось отбросить свой черпак для клюквы, чтобы защититься. Он оттолкнул ее, стараясь не сделать ей больно.
- Вы что, с ума сошли?
Она отшатнулась от него, и он решил, что так оно и есть. Он узнал ее, это была батрачка с фермы Риди. Может быть, она рехнулась от жуткой вони, из-за бессмысленной гибели такого невероятного количества живых тварей. Ее ночная рубашка была вся заляпана грязью, а лицо перекошено.
- Я просто хотел посмотреть, может, вам что-нибудь нужно.
Ларкин нагнулся, чтобы поднять свой черпак, и только тогда увидел ребенка. В грязи между двумя китами плакал младенец, морща крошечный ротик и махая кулачками в воздухе.
Ларкин перевел взгляд на женщину. Люсинда пристально смотрела на него. Она не промолвила ни слова.
- Могу я что-нибудь сделать?
Теперь у Ларкина звенело и в глухом, и в здоровом ухе.
- Ты хочешь сделать что-нибудь для меня?
Люсинда встала. Она вся была измазана черной грязью и воняла китами. Она даже не понимала, что плачет.
- Измени мир.
Над ними было множество чаек, готовых попировать на мертвых. Скоро сюда сбежится весь город. Младенец посмотрел на розовое облако. Он наконец перестал плакать. Кожа его была вся покрыта солью.
- Хорошо. Прекрасно, - сказал Ларкин. - Так я и сделаю.
Люсинда Паркер рассмеялась, но смех ее был не из приятных.
Ларкин показал на ферму на противоположном берегу бухты, ту самую ферму, которая так ему нравилась и на которую он так любил смотреть по пути на работу, представляя себе, что она принадлежит ему.
- Такого изменения тебе хватит?
Люсинда закрыла глаза. С закрытыми веками она могла видеть луну. Она могла видеть всю свою жизнь.
- Я подарю эту ферму тебе, - сказал Ларкин.
Все, чего он хотел, - это чтобы ребенок не расплакался снова.
- Просто позаботься о нем, пока я все устрою.
Люсинда открыла глаза. Она по-прежнему оставалась в том же мире, и ребенок начинал капризничать.
- Когда же это будет? - спросила она Ларкина. - Никогда? Или на следующий день после никогда?
Бедный Ларкин Ховард был глупцом, пытавшимся остановить неизбежное. Разве мог он что-нибудь изменить? Они находились в бухте неминуемости и скорби, ошибок, уже сотворенных, и ошибок, которым еще только предстояло случиться, всего, что было потеряно за мгновение или за всю жизнь. Этот мальчик Ларкин вряд ли мог понять хоть что-нибудь. Люсинда чувствовала себя достаточно старой, чтобы быть его матерью. Да так и могло бы быть, если бы она родила этого ребенка давным-давно, когда Вильям Риди пришел к ней в первый раз и ей было всего пятнадцать.
Младенец в грязи захныкал. Он весь лоснился, кожа у него была такой же глянцевой и влажной, как у китов. Если бы у Люсинды когда-нибудь был ребенок, ее собственный ребенок, которого она могла бы оставить себе, она бы хотела, чтобы у него были такие же голубые глаза, как у этого. Морская вода, вода слез, вода с неба, такая же голубая, как небеса, какие представлялись ей, когда она была маленькой девочкой, хотя теперь ей уже казалось, что она была совсем другим человеком по сравнению с той девочкой, полной надежд и загадывающей желания.
- Дайте мне две недели, и я сделаю это, - сказал Ларкин.
Он вспотел. День обещал быть жарким, и все рыбаки города уже наверняка спешили на берег. И все же вдруг показалось, что будто ничего никогда не существовало, кроме этого момента. Этой единственной возможности сделать что-то правильно.
- С чего это мне давать тебе что-то? - Люсинда явно не собиралась облегчать свое спасение. - Мне кто-нибудь хоть что-нибудь когда-нибудь дал?
- Две недели. - Теперь он был еще больше уверен в себе. - Это все, что мне нужно.
Обещание было глупым, но Люсинда Паркер на него согласилась. Ларкин стоял и смотрел, как она подняла ребенка и счистила с него грязь, не обращая внимания на его вопли. Ларкину пора было идти на болото. Но он стоял как вкопанный.
- Да сказала же я, что ничего не сделаю, - пообещала Люсинда, увидев, что он смотрит на нее так, будто не доверил ей бы и тюк сена, не говоря уже о ребенке.
Она снова завернула младенца в шаль. Она могла прятать его в своей комнате еще какое-то время. Могла зажимать ему рот рукой, если он раскричится ночью. Она быстро пошла прочь, чтобы успеть обратно до того, как проснется кто-нибудь в доме. И когда она карабкалась по поросшему травой склону холма, ведущего от болота, поспешая изо всех сил и запыхавшись, случилась очень странная вещь. Она почувствовала, как у ее груди бьется сердце ребеночка. "Две недели, - подумала она. - И ни минутой дольше". И все равно она вспомнила ту девочку, какой была когда-то давно, девочку, исполненную надежд, девочку, ожидавшую чего-то от мира.
Ларкин работал на болоте Мортонов. Аж в самом Истхэме. К тому времени, как он туда дошел, он решил, что поговорит со стариком Мортоном, который всегда был рад дать хороший совет. Он выждал до полудня, когда все сели поесть то, что жена Мортона приготовила для них. День был жаркий. Ларкин, пальцы которого кровоточили после утренних трудов по пересадке, спросил хозяина, что бы тот сделал, если бы ему срочно понадобилось много денег.
- Надеюсь, ты не собираешься грабить банк? - рассмеялся Мортон.
Руки у него были красные по самые локти.
- Предпочел бы этого не делать.
Ларкин ответил так небрежно - никто бы и не подумал, что теперь, когда эту мысль закинули ему в голову, он рассматривает ограбление как вариант.
- Женись на богатой девушке, - предложил Мортон.
- Да кто за меня пойдет.
Что было, в общем-то, верно.
Они ели лепешки и бобы Мэри Мортон, сдобренные луком и топленым свиным салом. Ларкин был хорошим работником, а Мортон - одним из лучших фермеров, на которых ему приходилось работать.
- Хочешь начистоту? Для такого, как ты, в наши дни есть только один способ срубить деньги по-быстрому. Продай свою душу.
Теперь пришла очередь Ларкина расхохотаться. Потом он подумал о китах, уже разделанных и поделенных. Он подумал о грязи и о младенце, уставившемся в розовое небо.
- Да кто ее купит? Немногого она стоит.
- Стоит она триста долларов. Любой из рекрутеров в Бостоне с радостью выложит денежки. А тебе лишь придется идти воевать вместо какого-нибудь мальчика, семья которого готова заплатить за то, чтобы он оставался дома в безопасности.
- У меня ведь глаз слепой.
Ларкин думал о трехстах долларах, и о том, что ему самому никогда в жизни такой суммы не заработать, и как он по-прежнему будет работать на земле других людей, даже когда станет таким старым, как Мортон.
- Да плевать им на твой слепой глаз, ежели ты захочешь отправиться на войну вместо другого. Черт побери, пусть у тебя хоть копыта вырастут, все равно тебя возьмут, и еще с превеликой радостью. Готов побиться об заклад, так оно и будет, если ты, конечно, окажешься идиотом и решишься на сделку.
В тот день, топая пешком домой, Ларкин чувствовал себя не таким усталым, как обычно. В воздухе все еще стоял тяжелый запах, но он не обращал на него внимания. Он упорно думал о трехстах долларах и о младенце. У него было ощущение, что до этого он ни разу в жизни ни о чем не думал. Мысли роились в голове, и он ничего не мог с этим поделать, точно так же, как не мог избавиться от шума в ушах.
Он подошел к дамбе и услышал голоса соседей и песню немногих китов, еще остававшихся в живых. Мужчины принесли в бухту пилы, чтобы приняться за работу, даже самые маленькие ребятишки тоже были там и носились как угорелые по грязи туда-сюда с ведрами и тележками. Китового жира хватит на целый год. Благодаря смерти скудные времена обратились в изобильные. Ларкин тоже мог бы подзаработать лишних деньжат, если бы включился в работу, но их было бы недостаточно для его планов. Сумма все равно не достигала бы трехсот долларов.
На следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, он пошел в городскую ратушу. Никогда раньше он не пропускал ни единого рабочего дня, только если лежал в лихорадке. Он понимал, что Мортон наверняка удивляется, куда же он запропастился. И уж в самом страшном сне ему бы и в голову не пришло, что Ларкин обсуждает покупку старой фермы, на которую так любил смотреть.
В тот же самый день он подписал долговое обязательство, хотя того, что он обещал, у него еще не было. Тем вечером он вымылся в лохани с горячей водой, долго скреб свои руки, чуть не содрал с них кожу. Они все равно остались красными, наверное, всегда такими будут, так что, прежде чем выйти из дому, он надел перчатки. Он сказал миссис Дилл, что идет в таверну, хотя сам направился совершенно в другую сторону, ведомый луной, еще достаточно полной и такой яркой, что глаза болели, если смотреть на ее свет, особенно у такого человека, как Ларкин, ведь зрение у него было так себе.
Найти сарай ему все-таки удалось. Строение выглядело весьма непривлекательной берлогой, оно стояло так близко к болоту, что при высоком приливе в полнолуние вода плескалась под ним, напевая колыбельные тощим коровам и мулу. Животные не издали ни звука, когда Ларкин зашел внутрь и поднялся по лестнице, ведущей в жилище Люсинды Паркер.
Она сидела у окна и смотрела на серебряные, плещущие волны высокого прилива. Она так привыкла к тому, что мужчина входит в ее комнату без приглашения, что даже глазом не моргнула. Дитя лежало в корзинке, в которой раньше хранился корм для цыплят. К его ручкам и ножкам кое-где прилипли маленькие семечки и крошки жира. Когда Ларкин наклонился над корзинкой, младенец замахал кулачками в воздухе. Этим вечером он выглядел получше. Крепкий пацаненок, любой мужчина был бы рад такому сыну.
- Ты хорошо его кормила?
- Выбора особого нет. Молоко само льется, приходится перетягивать грудь, когда выхожу.
Она не сказала Ларкину, что старается пересушить молоко, хотя это и очень больно, и поэтому дает ребенку тряпку, смоченную коровьим молоком, вместо своей груди.
Ларкин поставил корзину на пол. Он наклонился к ребенку, и тот попытался ухватить его за палец.
- Я подписал бумагу на ферму, что на том берегу. Завтра сажусь на пароход и еду в Бостон за деньгами.