– Так получилось, что постмодернизм – единственное реальное (настоящее) сегодня направление в мировой литературе, я – единственный настоящий постмодернист, – говорит он.
– Самый интересный современный русский писатель – это я, Владимир Лоринков, – говорит он.
– И пишу я сейчас лучше всех в мире, – говорит он.
Крупно – пьяненькие глаза, улыбка, испарина на лбу. Затемнение.
Лоринков стоит в проходе, пошатывается. Говорит на весь салон, громко. Пассажиры делают вид, что его нет.
– Современная русская литература – это, говоря прямо, вторая лига. Есть исключения, конечно. В высшей лиге играю я, – говорит он.
–… я совершаю самое увлекательное путешествие в мире, которое, как писал Миллер, только и можно предпринять, – путешествие, не требующее денег, сил и передвижений в пространстве, – путешествие в себя, – говорит он.
– И я видел там бездны и вершины, – говорит он грустно.
Достает фляжку, пытается отпить, поняв, что она пустая, отбрасывает. Звук удара. Слышится чей-то негодующий вопль. Затемнение. Яркий свет. Это темные шторки распахиваются. Крупно – стюардесса и один из пилотов. Напротив них, в конце прохода – Лоринков на четвереньках. Рот раскрыт, почти в ауте. Слюна капает на рубашку.
– Я на самом деле считаю, что ээээээ… – говорит он.
–… среди нынешних писателей мне нет равных, – говорит он, мучительно долго выговаривая слова.
– Э-э-э-э, э-э-э, – рвет его.
– Ну а место в профессии вообще? – говорит он, хотя его, конечно, никто не спрашивает.
– Скажем, мировая двадцатка последнего полувека, – бормочет он, пока пилот оттаскивает его к свободным сидениям в конце самолета.
–… Паланика и Уэльбека обошёл, – бормочет он и падает. Попытавшись подсчитать пальцы на руке, которой опирался.
–… с Хеллером, Мейлером или Барнсом иду вровень, – шепчет он.
– А-а-а, – зевает он.
– Кто там мля… еще… – говорит он.
–… до Маркеса полкорпуса, – пытается он встать, но из-за ремня, который не видит, у него не получается, и он вновь падает в кресло.
–… а вот Костера, Шекспира или Толстого не достану никогда, слишком велик разрыв, – говорит он и начинает плакать.
– Мужчина, прекратите!!! – не выдерживает кто-то из женщин на борту.
– А еще интеллигент! – говорит кто-то.
– Ну так и времена были другие… мля… времена титанов, – говорит обессиленно писатель, и, видимо, утешившись этим, перестает плакать.
Тишина. Лица пассажиров постепенно смягчаются. Некоторое время показан общий план салона. Лампы, кресла, пассажиры, гул… Потом сначала очень тихо, а затем все громче, в шумовой фон врываются нотки чего-то… чего-то нездешнего. Это тихий, слабый плеск воды… Он громче, громче, еще громче. Наконец, мы ясно различаем журчание. Звонкое, мощное. Те, у кого нет наушников, сначала обеспокоенно переглядываются… потом уже тревожно вертят головами, чуть ли не вскакивают. На ковровом покрытии появляется стремительный поток.
– Да это же… – говорит кто-то.
– Да, господа-с, это я-с, – кричит мужчина в костюме, который явно раскрепостился.
– Я-с, я-с, – кричит он.
– Аа-хахахаха! – заразительно громко хохочет он.
Пытается вскочить, ничего не получается, – ремень, да, все еще ремень, – тогда он как-то выворачивается, боком, на полусогнутых ногах… и умудряется оросить пару рядов перед собой. Крики, визг, камера показывает потолок салона, потом – огромное разъяренное лицо пилота. Стремительно опускается его кулак.
Темнота.
***
Камера отъезжает
Мы видим полицейского в черной форме с золотыми лампасами, – обычная форма молдавского МВД, – который пишет что-то. Обычный мусор, каких много в мире: он мог бы заполнять свои бумажки в участке где-нибудь в Нью-Йорке, Бомбее, или Йохансбурге… Получилось так, что сегодня это Кишинев. Мусор откидывается на спинку стула и делает гимнастику для глаз. Выглядит это так, будто он кот, который хочет погадить, да не может. Может быть, у него запор, а, может, кто-то зашел в туалет? Мы думаем об этом, глядя, как вытаращенные глаза – крупный план, – вращаются. Сначала медленно, потом быстро, еще быстрее… зритель должен почувствовать головокружение.
– Значит, американка… – в диссонанс с безумным лицом очень спокойным голосом произносит мусор.
– Да, и я прошу вызвать сюда американского консула, – говорит Натали.
Мы видим, что одежда девушки стала намного грязнее, чем по прилету. На брюках появилось пятно, рукав блузы слегка порван. На лице у нее легкая ссадина – на левой щеке – то ли след падения, то ли удара. Она сидит очень прямо, губы поджаты. Мусор смеется.
– Консула, адвоката и право на последний звонок, – говорит он задумчиво.
Это молодой человек, ему не больше 25-30 лет.
– Командир, отпусти девчонку, – слышен еще чей-то голос.
Камера берет общий план кабинета. В углу, на кушетке – как в медицинских кабинетах – сидит наш писатель. Он очень похож на киногероя Данилу Багрова из кинофильма "Брат-2" – в сцена после драки с неграми – и, как человек, видевший этот фильм, ведет себя, как Данила Багров. Скуп на слова, голова наклонена, взгляд суров и непреклонен. Если бы не порванные на левом колене брюки, он выглядел бы соответственно роли. На нем нет наручников.
– Командир в армии, – беззлобно отзывается мусор.
– Начальник… – говорит с издевкой писатель.
Мусор потягивается. Говорит, закрыв глаза:
– Эх, мля, знали бы вы, сколько мля ребят молодых сейчас из органов уходят… – говорит он.
– На прошлой неделе трое мля уволились из комиссариата, – говорит он.
– Ладно бы в деньгах дело было, – говорит он.
– Работы больше стало! – говорит он.
– Народ озверел мля, мочат друг друга, идиоты, – говорит он.
– Раньше жмурик был ЧП городского масштаба, а сегодня пациентов по 60 штук в штабеле в сутки пакуем блядь, – говорит он.
– На фиг, – говорит он, подумав.
– Небось, не понимаешь, что я говорю, иностранка хренова? – говорит он.
– Отлично понимаю, – говорит Натали.
У нее легкий – почти незаметный – акцент, но она прекрасно говорит по-русски.
Короткая ретроспектива (черно-белая). Все взято снизу вверх, чтобы было понятно, что мы видим ретроспективу детства Натальи – как говорится, когда деревья были большими. Отец Натали, на пикнике – традиционный американский пикник, человек 40, все веселятся, Широко Улыбаются, – заглядывается на край полянки, где его жена чересчур близко наклонилась к какому-то мужчине, и роняет на ногу жаровню. Крупно – грудь жены в вырезе – глаза чувака, который эту грудь, конечно, видит, – лицо отца Натальи, его рот.
– Б…, на…., в…, е… в рот, сука е… – колотить, в ж… б… через п….. – орет он.
Полицейский кабинет. Лицо Натальи.
– Я Прекрасно понимаю, о чем вы говорите, офицер, – говорит она.
– Одобрит ли ваше начальство ненормативную лексику, вот в чем вопрос, – говорит она.
Мусор смеется. Короткая ретроспектива: человек в генеральском мундире с орденами, уронивший на себя бокал с шампанским во время приема – на фоне шеренги студентов академии полиции в парадной форме – прыгает на одной ноге и орет:
– Б…, на…., в…, е… в рот, сука е… – колотить, в ж… б… через п….. – орет он.
Снова кабинет. Мусор говорит:
– Мы мля, трудимся не покладая рук, – говорит он.
– Бытовуха цветет мля пышным кустом, – говорит он.
– А вы блядь, интеллигентишки чертовы, – говорит он.
В это время открывается дверь и раздается крик:
– Капитан Петреску!
– Я, – лениво отзывается мусор и выходит.
Наталья сидит так же прямо, старается не смотреть в угол. Писатель, низко склонив голову, сцепив руки в замок, тоже молчит, сопит.
– Гребанный папа! – говорит Натали по-английски.
Молчание. Сопение.
– Гребанный папа, гребанная Молдавия, гребанная… – говорит она.
– Гребанная… гребанные… гребанное… – размышляет она вслух.
– Гребанные папиросы "Жок"! – восклицает она, заметив дымящуюся папиросу на столе.
В это время она становится очень похожа на отца.
– Гребанный папа, – вспомнив, вместе с нами, его, говорит Натали.
– О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий… – говорит по-английски избитый пьяница.
Наталья поворачивается.
– И ты, чья радость лишь омыла… – продолжает она стих.
Приходит время удивляться писателю.
– Первый раз вижу американку, которая знает "Короля Лира" наизусть, – говорит он.
Понятно, что этим он хотел сказать всего лишь "первый раз в жизни вижу американку".
– Я учусь в школе актерского мастерства, – говорит с неожиданно детской улыбкой Натали.
– Мой папа не одобряет этого, – говорит она со вздохом.
– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – говорит она.
Писатель молчит. До Натальи доходит, что эти две фразы "О ты, чья месть отцу взывала к бытию тех фурий" и "Первый раз вижу американку, которая знает "Короля Лира" наизусть", – и есть все, что ее собеседник знает на английском.
(Прим. В. Л. – само собой, таких строк в "Короле Лире" нет, и я уверен, что этого никто не заметил, а если вы сразу так подумали, то я вас поздравляю – Вы очень продвинутый хипстер, интеллектуал, посетитель Пермских выставок и педераст.
– Я учусь в школе актерского мастерства, – повторяет она на русском.
– Мой папа не одобряет этого, – повторяет она со вздохом.
– Ему кажется, что я бы больше преуспела в семейном бизнесе, – повторяет она.
– Что с нами будет? – спрашивает она без паузы.
Мужчина пожимает плечами:
– Ну, в одном можно быть безусловно уверенным, – говорит он.
– Мы все умрем, – говорит он.
– Папа предупреждал меня, что русские мужчины склонны к излишним философствованиям, – говорит Натали, становясь похожей на педантичную американку (собственно, на себя саму – прим. В. Л).
– Твоя папа Гитлер, что ли? – спрашивает Лоринков.
– При чем тут Гитлер? – холодно спрашивает Наталья.
– Так это он так говорил, – говорит Лоринков.
– Мы евреи, – ледяным тоном говорит Натали.
– Так мля Гитлер и был еврей, ты че, не знала? – говорит Лоринков.
– Это гнусная ложь, – говорит Наталья сухо.
– Чья? – спрашивает Лоринков.
– Гитлеровской мля пропаганды? – говорит он.
Наталья проделывает невозможное – испепеляет ледяным взглядом собеседника. Но тот настолько с похмелья, что ему даже не неловко. Смотрит на Наталью с вызовом. Обе меряют друг друга презрительным взглядом, каждый – забыв о том, как сейчас выглядит сам. Наконец, отводят взгляд, Лоринков снова смотрит в пол, Наталья на окурок "Жока".
Видно, что они сумели не понравиться друг друга за очень короткий срок.
***
Мы видим перед собой гигантского чертика, сплетенного из резиновых трубочек. Таких в пост-СССР делают в местах заключения осужденные. Остатками трубочек они переплетают ручки, которые шлют своим девушкам с записками "ты только жди". У каждой уважающей себя девчонки в конце 80-х была такая ручка. А у автомобилиста – чертик.
Камера отъезжает, и мы видим, что это и правда автомобильный талисман. Он болтается на зеркале заднего вида. В нем мы видим недовольные лица Натана и Иеремии. А еще – лицо полного, краснорожего мужчины, с золотыми зубами. Тот, хохоча, рассказывает. Общий план машины, салона, дороги. Мы видим, что таксист умудряется: а) курить, б) есть семечки, в) вести машину, г) жестикулировать.
На одном, особо лихом, повороте побледневший Иеремия машинально крестится.
Натан глядит на него, высоко подняв брови.
Иеремия краснеет, и отворачивается.
Таксист, хохоча, говорит:
– Ну и, значит, к нему приходят внуки и говорят, Мойше, ты че, мля, собрался подыхать, и не откроешь нам этого мля секрета заварки?
– И он говорит им класть больше заварки, – говорит с кислой миной Натан.
– Знаете, да? – спрашивает, обернувшись (машина оказывается без управления) таксист.
– Да, – говорит Натан, и уже не смотрит на Иеремию, который снова испуганно крестится.
– Ну тогда про яйца и навар, – говорит таксист, ничуть не смутившись.
– Еврей берет яйца по рублю, варит, продает по рублю, – говорит он, все так же обернувшись к пассажирам, и придерживая руль лишь коленом.
– А в чем смысл такой торговли? – спрашивает Иеремия, не утративший национальную страсть к торговле даже на краю гибели.
– Так навар остается! – хохочет таксист.
Дикий хохот. Натан страдальчески морщится. Иеремия тупо глядит в спинку сидения шофера.
– В чем смысл? – спрашивает он у Натана на иврите.
– Говори по-английски, они не должны заподозрить в нас израильтян, – говорит Натан.
– К чему такие предосторожности? – спрашивает Иеремия, но уже по-английски.
– Ой, я тебя умоляю, – говорит Натан, и видно, что он издевается над самой этой фразой. – А то ты не знаешь…
– С нас, евреев, спрос мля тройной, – говорит он.
– Англичане могут какому угодно президенту яйца отрезать, даже в прямом эфире, – говорит он.
– Ну, конечно, в обычном камуфляже МИ-6 – борода, армия спасения джихада от неверных, черные маски, Аллах Акбар, все такое, – говорит он.
– Американцы мочат кого хотят, и это по телевизору транслируют в перерывах матчей по баскетболу, – говорит он.
– Даже русским разрешили супы полонием заправлять, – говорит он.
– Месячишко потом газетчики покудахчут и все, – говорит он.
– А если где учуют след Моссада, так вони будет на сотни лет вперед, – говорит он.
– А почему нас так не любят, Натан? – спрашивает Иеремия.
– Ну, понимаешь, говорят, все началось со сказки про Хрис… – начинает говорить Натан.
– Да нет, Натан, – перебивает его Иеремия.
– Я имею в виду, за что не любят нас, Моссад – говорит он.
– А, – говорит Натан.
– Да вот хрен его знает, если честно, – говорит он.
– Но на всякий случай, говорим по-английски, – говорит он по-английски.
– Ладно, – говорит Иеремия.
– Кстати, нам обязательно было этих двух мудаков-голубых убивать? – говорит он, с отвращением глядя на одежду гастарбайтера, надетую на себя.
– Ну, я думаю, нет, – говорит Натан.
– Ну тогда почему мы не проехали по удостоверением "Интерпола"? – говорит Иеремия.
– Они бы перед нами на границе расстелились все, – говорит он, – сказали бы им, что девчонка преступница…
– Их полиция за нас все бы сама сделала, – говорит он.
Потом осекается.
– А, ну да, – говорит он.
– Деньги, – говорит он.
– Верно, малыш, – говорит Натан.
– Мы из них потом деньги будем сто лет выбивать, – говорит он.
– Да и еще один аспект есть, – говорит он.
– Мы, конечно, могли бы и как официальные представители Интерпола въехать, – говорит он.
– Но тогда какие мы, на хрен, секретные агенты? – спрашивает он.
Молчание длится меньше секунды. Таксист, дождавшийся, когда оба пассажира замолчат, моментально вклинивается. Он кричит:
– А про Абрама в цирке, а?
– А-ха-хах-а! – разогревает он себя перед выступлением.
Крупно: золотые зубы во рту, потом – каменные лица Натана и Иеремии.
***
Кабинет полиции. Натали и Лоринков все еще вдвоем.
– Страшный кавардак! – не выдерживает Наталья.
– Бардак, – мрачно поправляет ее Лоринков.
Девушка нехотя – а что делать, другого собеседника нет, – опять поворачивается к нему. Спрашивает:
– А вы здесь…?
– В самолете, знаешь, плохо стало, – говорит Лоринков.
– Давление, перепады, то, се, – говорит он.
– Надо же, я тоже только сегодня прилетела, – говорит она.
– И что, в аэропорту украли что? – спрашивает он.
– Нет, я… ну я выпила… – говорит она.
Он смотрит на нее с усмешкой. Потом, в приступе похмельной откровенности, говорит:
– Гребанная Молдавия! – говорит он.
– Ну, что я здесь делаю? – говорит он.
– А что вы здесь делаете? – спрашивает девушка.
– Вообще, я писатель, – говорит он.
– Великий писатель, меня во всем мире знают, – говорит он.
– Лоринков, – представляется он.
Девушка чуть хмурится.
– Нет, я не слышала, – с англо-саксонской прямотой говорит она.
– Ну, вы американцы ни черта вообще не слышали, – бросает Лоринков.
Видно, что он расстроен. Чтобы поскорее замять тему, спрашивает:
– А ты чего сюда?
– Что? – спрашивает она, фраза "зачем ты сюда прилетела" была бы ей намного понятней.
– Ну, чего прилетела? – спрашивает он.
– Э-э-э, на могилу дедушки, – говорит она.
– Ясно, – говорит он, – на еврейском кладбище?
– Нет, он в провинции, – говорит она.
– Ларга, – говорит она.
– Ничего себе, – говорит Лоринков.
– Что? – говорит она.
– Далеко, – говорит он.
– А вы что, там были? – спрашивает она.
Лоринков смеется. Он становится похож на спившегося актера ТЮЗа, который встречает пополнение из колледжа искусств, и твердо намерен трахнуть новенькую исполнительницу роли Снегурочки, поэтому играет демона: смех актрисы Вертинской, взгляд Иннокентия Смоктуновского, поза Лермонтова… В общем, из этого микса получается что-то вроде Фаины Раневской и Ефремова в костюме балерины, только – с похмелья и в мужском рваном костюме. Но так же карикатурно и тошнотворно.
– Был ли я? – спрашивает Лоринков.
– Был ли я, деточка… – говорит он.
– Деточка, – говорит он (сходство с Раневской усиливается – прим. В. Л.).
– Да я 15 лет был репортером криминальной хроники, – говорит он.
– Я каждый день выезжал в села… в провинцию… – говорит он.
– 15 лет каждый день, это 365 на 15, это… – говорит он.
– Это… это… – говорит он.
– Это до хрена! – находит выход он, потому что посчитать в уме быстро не получилось.
– Я знаю Молдавию вдоль и поперек, я смогу с закрытыми глазами провести в любой населенный пункт, – говорит он.
– Я же, кроме этого, еще вел рубрику "История края", – говорит он.
– 15 лет истории и крови, – говорит он, зажмурившись, отчего едва не падает, потому что с похмелья с закрытыми глазами и одна нога на другой удержать равновесие очень трудно.
– Именно это дало мне уникальный жизненный опыт, благодаря которому я и стал писателем, – говорит он.
– Великим, – добавляет он сердито.
– А какая Ларга? – говорит он Наталье, которая глядит на него, как советская девочка-подросток на настоящую Барби.
– А их что…? – спрашивает Наталья.
– Деточка, – говорит Лоринков.
– Ларга есть на севере, в нее я ездил, когда мальчишка подорвался на мине второй мировой войны, – говорит он.
– Ларга есть на юго-востоке, и там гнездились пеликаны, которые перестали это делать, когда озеро забросали ядовитыми отходами с местной птицефабрики, о чем я написал острый репортаж, – говорит он.
– Ларга есть на Западе, там жеребец откусил яйца хозяину, который решил его кастрировать, я об этом тоже писал, и эту заметку потом ретранслировало СиЭнЭн, – говорит он.