- Дети… - сказал дядя и замолчал, качаясь на облоке.
Я столько раз выходила к доске - пол там был твердый.
- Это - душманы… - дядя показал своим тердым пальцем на одну из фотографий.
На ней, поджав ноги, на волнах песка сидели люди, похожие на дядьку Витьку - с обгорелыми на солнце лицами, сощуренными глазами. Дядька Витька тоже щурился, когда смотрел на жену. Может быть, хотел увидеть ее красивой. Но что хотели увидеть красивым эти люди с тряпками на голове и автоматами за плечами? Фонтаны с кока-колой итак красивы, стоило ли щуриться?
- А там есть море? - спросил Петька, гордясь знакомством с моим дядей.
- Там есть песок, - ответил дядя. - И душманы… - добавил он.
- Душманы - это враги Советского Союза, - помогла дяде Нина Леонтьевна, подходя к доске ближе и рассматривая фотографии.
- Да… - сказал дядя, - душманы - наши враги. И мы с ними воюем…
Я пригляделась к людям на фотографиях. Они не были похожи на врагов. У них не было свастики, они были совсем другими, и лично мне не хотелось плевать им в лицо.
- А что они нам сделали? - спросил Вовка Худенко.
Дядя снова посмотрел вбок, на дощечку, и тянул свои сорок пять минут, как жвачку.
- Нам они ничего не сделали, - Нина Леонтьевна снова ему помогла, - но они издевались над другими людьми - женщинами и детьми. Нападали на них.
- А где живут другие люди?
- Они тоже живут в Афганистане, - сказала Нина Леонтьевна. - Советский Союз всегда встает на защиту слабых. Наши солдаты защищают их.
- Вот видите эту девочку, - дядя провел пальцем по фотографии, на которой сидела девочка с закрытой головой. - Она была вашей ровесницей, - сказал дядя. - Когда мы ушли, душманы ее убили… Ее больше нет в живых.
На фотографии она была, как живая.
- А кока-кола? - спросил в конце урока Петька. - Где кока-кола?
- Кока-кола на базе, - ответил дядя.
Было видно, Петьке расхотелось мечтать об Афганистане, теперь он мечтал о базе. Я не слушала дядю, потому что была занята - я сидела на первой парте и гордилась им. Это - мой дядя. Это мой дядя защищает слабых. Это мой дядя привез мне чемодан. И это - просто мой дядя.
- Душманы так называются, потому что забирают души? - спрашивала я, когда, держась за твердый дядин палец, вместе с ним и Петькой шла домой по мосту. Петька не снимал пилотку.
- Нет.
- Потому что душат? - спросил Петька.
- Нет… Просто так называются, и все, - ответил дядя, глядя в канаву.
- А ты плевал им в лицо? - спросила я.
- Душманам? - переспросил дядя. - Нет…
- Почему?
- Потому что я - летчик-истребитель, - ответил он. - Свысока мне не дотянуться до них слюной.
- А в Афганистане есть ракушки? - спросила я.
- Наверное, есть…
- Может быть, на месте Афганистана раньше было море, потом Бог выкачал из него воду за то, что там душманы, и осталось одно дно с песком?
- Там всегда был песок…
Мы сошли с мостика и пошли по гальке, мимо магазина "Колос". Дядя шагнул в него и столкнулся с дядькой Витькой, который все еще ходил в трусах, хотя поднимался холодный ветер.
- Сейчас он его убьет, - сказал Петька. - Фашиста…
Дядькин Витькин орел клюнул моего дядю в грудь - тугую, дуговую. Но дядя поправил ремень на поясе и улыбнулся дядьке Витьке.
- А Бог есть? - спросил Петька, когда дядя вышел из "Колоса" с прозрачной бутылкой под мышкой.
- Я не знаю… - сказал дядя, и его палец в моей руке стал тверже.
- Свысока не видели? - поинтересовался Петька, и я подумала, до чего же он - Петька - умный.
- Не видел, - ответил дядя, взялся влажным от моей ладони пальцем за металлическую крышку на бутылке, дернул на себя, и крышка звякнула о гальку.
- Пальцу не больно? - спросила я.
- Он у меня нечувствительный, - ответил дядя, и глотнул из бутылки.
Я поняла, что он делал этим пальцем.
Показалось дно чемодана, и дядя вернулся в Афганистан. Он ушел, неся в руках пустой теперь чемодан, и, когда садился в поезд под мостом, из уголка улыбалась девушка. Мы с Петькой забрались на мост и, взявшись за перила, махали хвсоту поезда. Мост качался под нами - вверх-вниз. Одной рукой Петька придерживал на голове дядину пилотку. Больше дядя не привозил мне ни цветых шариков, ни кока-колы Он исчез из моей жизни так же скоропостижно, как появился.
Я часто думала про третью старушку. Где ее похоронили, ведь я не видела кладбищ в том первом городе. Там же, где сына Эммы? Может быть, под кедрами - так много в том городе кедров. Или под сугробом? Мягко ли ей лежать? Подстелил ли кто-нибудь под нее вату?
- Петька, давай мы тебя похороним, - сказала я, когда мне надоело терпеть.
- Зачем? - спросил Петька.
- Я тебя пожалею, - ответила я.
- Зачем? - спросил Петька.
- Мне нужно кого-нибудь пожалеть, - сказала я, и Петька согласился.
Петька завернулся в простыню, как я ему сказала, и лег на пол возле пуфика. Он хотел похорониться в дяди Сашиной фуражке, но я надела ему на голову целлофановый пакет. У нас не было свечи, и я поставила на грудь Петьки небольшой светильник, зажгла его.
- Ты умер, Петька, - сказала я. - Ты умер.
Петька заплакал.
Я сидела на коленях возле него на полу с крышками от алюминиевых кастрюль в руках.
- Тан-тан-тан-тан-тан… Бах… Тан-тан-тан-тан-тан… Бах…
Петька плакал, а я думала, хорошо, что у него замотаны руки, и он не сможет снять очки. Когда пришла тетя Галя и узнала, во что мы играем, она отхлестала полотенцем сначала Петьку, потом меня. На следующий день мы пошли с дядей Сашей на море, качались на мосту и прыгали по шелковым барашкам.
Я пересыпала песок из кулака в ладонь. Песчинки не были такими мелкими, как в песочных часах. Эти были частицами измельченных ракушек, иногда в песке попадались обточенные волной стеклышки. Песок сыпался, сыпался, и мы снова переехали - с окраины города в центр.
А старый Петькин дом так и не снесли. Сначала он стоял и ждал своей судьбы, казавшейся такой же неизбежной, как судьба кроликов, нами съеденных. Но прошло время, а дом стоял, как будто его передумали сносить или о нем забыли. Из земли по-прежнему торчали все те же деревянные колышки, огораживающие территорию палисадника. И, наконец, через несколько лет в него въехали какие-то люди, которым был нужен дом. А дом оказался вовсе и не таким старым. Он даже поновел, напрочь забыв про старых своих жильцов, про меня и про Петьку, про тетю Галю, которая хотела жить по-человечески.
Я пошла учиться в другую школу. За партой со мной сидел уже не Петька. Со стены над доской сняли Ленина, на его месте осталось только светлое пятно. К тому времени уже всем стало понятно, что никаких желаний Ленин не исполняет.
Дядя Саша получил участок земли за городом. В летние дни мы выезжали на его красном Запорожце на огород, где дядя Саша разбил очень ровные грядки под огурцы и помидоры. Работал он в белой панамке и все тех же синих спортивных штанах. Петька носил воду, я рыхлила землю тяпкой. Было весело. Мы пели - я первым голосом, Петька басом. Дни рождения мы отмечали вместе - я, Петька и дядя Саша родились в один день февраля.
Песок сыпался, и постепенно я начала отмечать дни рождения отдельно от Петьки.
Однажды Петьку назвали недоразвитым. Прямо в автобусе. Я посмотрела на Петьку и так, и этак. Он казался мне вполне доразвитым. Если верить Чернышевскому, то Петька - наоборот, был очень развитым. Он любил истории - слушать и рассказывать. Он знал про каждого его историю. Петька был развитым. У него было все, что нужно человеку. Все, что нужно для того, чтобы жить по-человечески.
Не помню, куда мы ехали. Какой-то пассажир толкнул его в плечо.
- Что встал, недоразвитый? - сказал он Петьке. - Посторонись.
Петька посторонился и не заплакал. Лицо дяди Саши стало мягкой булкой. Тетя Галя прижала Петьку к себе, теперь он доходил ей до груди. Петька вырвался, у тети Гали не было сил его удержать.
- Сам ты недоразвитый! - крикнул Петька басом, у него уже начал ломаться голос, и когда Петька разговаривал со мной, мне казалось, что-то сломано в моем ухе.
Дядя Саша схватил Петьку за плечи.
- Стой на месте. Стой на месте, - повторял он в Петькино ухо.
Петька толкал дядю Сашу, бил его кулаком в мягкий живот, и говорил "Пусти… пусти…", а тетя Галя кричала: "Петя! Петя!". Петька вырвался, но когда подбежал к обозвавшему его пассажиру, стоящему у закрытой двери на подножке, то не стал месить его кулаком, как только что дядю Сашу. Он просто расплакался, стоя напротив него. Тетя Галя тоже заплакала. А дядя Саша отвернулся к окну вмиг почерствевшей булкой. Пассажир пристально посмотрел Петьке в глаза, не знаю, как он выдержал Петькины клювы, еще раз назвал его недоразвитым и спрыгнул на остановке. Тетя Галя не стала собирать рассыпавшиеся шпильки, а Петька весь тот день был очень тихим.
Не менялось только море, оно всегда было вполне предсказуемым. Если утром шел дождь, оно штормило. Но кто ж соберется купаться в дождь? А бывало на улице пекло, от жары трескался асфальт, и сгорала листва на деревьях. Но подходишь к морю, а вода ледяная, ноги сводит. Впрочем, и это тоже было вполне в духе моря.
Как-то дядя Саша поленился придавить камнями морское покрывало. Ветер поднялся в секунду. Покрывало улетело - болталось вялым парусом в воздухе, обессилев, падало на песок, и снова поднималось, когда ветер вдыхал в него новую силу. Небо потемнело, нависло буграми, становилось ближе и ближе, казалось, вот-вот свалится на нас.
- Над седой равниной моря ветер тучи собирает! - крикнула я, стоя к морю лицом и глядя прямо в его бездну.
- Между тучами и морем гордо реет буревестник!
Каждая новая волна была выше предыдущей. Сначала море толкало меня в колени. Потом поднялось до пояса, заревело и ударило в живот.
- Гордо реет буревестник!
Море бросило мне в лицо песок, порезало глаза.
- Гордо реет буревестник! Черной молнии подобный!
Я успела оглянуться на дядю Сашу, на его глубокий пупок над резинкой длинных трусов.
Море ударило меня по лицу. Сбило с ног. Я ушла вместе с отхлынувшей волной, и под водой моя голова продолжала работать, производить мысли. Я думала о том, что сейчас доплыву до самого глубоко дна, и увижу разбросанные по нему ракушки - белые и черные, свернутые в завитушки или похожие на кричащие рты. То-то интересно, что мне скажет третья старушка. И что я скажу сама, когда начну говорить из ракушек?
Дядя Саша потянул меня за ногу.
Я попрыгала на берегу сначала на одной ноге, потом на второй. Из ушей вытекла морская вода.
- Буревестник, пора собираться. Шторм начинается, - закричал дядя Саша, и море унесло его голос.
Дошли до лагуны. Дождь потек крупными каплями. Ветер бросался в нас песком, и он прилепал к мокрой коже. Я оглянулась. Море поднималось стеной воды. Чем мы ему не угодили? Его пена лизала низко нависшее небо и стекала с него густыми тяжелыми каплями.
- А вдруг Бог есть? - спросил Петька невпопад.
- Глупый Петька робко прячет тело жирное в утесах… - невпопад ответила я.
- Люблю Лермонтова… - невпопад отозвался дядя Саша, глядя на волну влажными глазами, а потом поспешил к рельсам, сняв намокшую панамку и сунув ее в карман.
В девятом классе Петька уехал на родину дяди Саши - в Воронеж. Тетя Галя ходила голыми ногами по новому паркету и вовсю жаловалась на пятки. Пуфик она задвинула в угол, от него пахло пылью. Новый еще на моей памяти диван стал старым.
Петька приехал на новый год. Тридцать первого декабря он прилепил к лицу вату, натянул на себя мою шубу, рукавов которой не хватило ему на запястья.
- Тук-тук-тук! - постучал по полу палкой от швабры. - Я - дедушка Мороз! Подарки вам принес!
Дядя Саша развернул газетную бумагу и вынул из нее парусник.
- Сынок… - тихо протянул дядя Саша.
- Дяденька, какой я вам сынок! - пробасил Петька. - Я - дед Мороз!
- Хорошо, Петенька, хорошо… - отозвался дядя Саша.
И тут, на этом самом месте мне очень хочется закончить свой рассказ про Петьку, и сойти уже с подоконника, на котором жестко сидеть часами. Мне нравится такая концовка. Но с самого детства я привыкла к тому, что мои желания никого не интересовали, никто их не исполнял, а я, как уже много раз говорила, очень хорошо помню свое детство. Поэтому я закончу рассказ так, как мне не нравится.
Мне стало скучно во втором городе. Низкие дома давили на меня. Не помню ни дня, когда бы у меня не щемило. Это чувство, которым я заразилось в первом городе, стоя у бочки с квасом, приходило все чаще. Петька слал письма, он собирался поступать в военное училище.
Я поменяла второй город на третий. Вокруг меня все так часто менялось, пора было и мне что-то изменить. Изменить самой. Я не видела Петьку лет пять. Встретились мы в Москве, когда он был проездом из Воронежа. Петька назначил мне встречу в метро.
Он сидел на скамейке в центре зала в кашемировом пиджаке, очень широком в плечах. Когда Петька встал, то оказался не таким высоким, как обещали подплечники.
- Давай выйдем из метро, - предложила я. - Тут ничего не слышно.
Петька сжал ручку своей дорожной сумки.
- Лучше здесь посидим, - сказал он.
Петька рассказывал про родителей и Воронеж. Когда говорила я, он не хотел слушать и мотал головой. И я решила, пусть говорит он. Его голос по-прежнему ломался или просто когда-то сломался окончательно, и теперь починке не подлежал. Я вспомнила, как в детстве он говорил, что это не у него голос ломается, а у меня искривление барабанной перепонки.
- Петька, а помнишь… - произнесла я.
Петька замотал головой, он, кажется, ничего не хотел помнить. Или воспоминания перестали быть ему нужны, и он захлопнул за ними дверь.
На платформу приходил поезд, состав забирал Петькин голос, и Петька умолкал. Когда состав уносил грохот в тоннель, Петька своим изломанным голосом продолжал рассказ с того самого места, где остановился. Петька разлюбил слушать истории. Он хотел только рассказывать, и я долго слушала, то его, то составы, но в конце оказалось, что никакой истории у Петьки и нет.
Составы проносились мимо нас с двух сторон, и в минуты пауз мы просто, улыбаясь, смотрели друг на друга. Петька снял очки, вынул из кармана носовой платок и потер стекла, чтобы чем-то заполнить очередную паузу. Когда он поднял глаза, я посмотрела в них, и поняла, что он - недоразвитый.
Про себя я решила, что никогда не поеду в Воронеж. А потом как-то взяла и съездила.
Я сидела на подоконнике. Листья с дерева облетели. Я могла опустить оранжевую штору, ветки которой всегда в цвету, но за шторой не видно было бы Москвы. В ту осень у меня щемило и со шторой, и без, и я подумала, что если не поеду сейчас же в Воронеж, мой подоконник не выдержит и провалится подо мной. И я выстрелила из окна.
Сойдя с поезда, я отправилась в церковь. Утром в ней отпевали, в обед - венчали. Я села на скамейку, желая досидеть до конца и увидеть то и другое. Я уснула и проспала все. Мне ничего не приснилось. Когда я проснулась, в церкви было пусто.
Петькин рассказ о Воронеже оказался точным, как путеводитель.