В тот день они отмечали день рождения дачного приятеля и соседа, имя которого Мельчук давно забыл. Помнит только, что высокий и белобрысый. Помнит еще, что он рассказывал о девушках - как он с ними обходится, несмотря на ранний возраст. И верилось, и не верилось, но рассказы его слушали, хихикая. И вот отмечали его день рождения.
Добрая мама именинника, приплакивая от радости, угощала вишневкой и охотно выпивала сама. А потом они поехали кататься. Гоняли сперва по дачному поселку, потом направились к лесу мимо пруда. От пруда шла девушка чуть старше их, тоже дачница, белобрысый ее знал, окликнул, пригласил покататься, она согласилась. И охота была ей трястись сзади на жестком металлическом багажнике… Нет, согласилась. Приехали, сели на лужайке, выпили еще наливки, которую взял с собой белобрысый в армейской фляжке - подарок, уверял он, отца-фронтовика, умершего от ран через десять лет после войны. Гоняли на мопедах меж деревьев друг за другом, потом все вместе за девушкой, потом Мельчук увидел, как белобрысый со своим товарищем (маленький такой, но дерзкий) стоят рядом и о чем-то говорят с очень серьезными и таинственными лицами. Мельчук сразу почувствовал - что-то не то. Хотел уехать, но они его позвали. И четвертого. Того Мельчук даже и лица не помнит.
- В общем, я сейчас с ней ла-ла ла-ла, - возбужденно говорил белобрысый, - а потом вон туда пойдем, а вы подгребайте минут так через десять.
- Я второй, - сказал маленький.
- Заметано. А ты третьим, а ты четвертым, - указал он на Мельчука. - Или боишься?
После этих слов уехать было невозможно.
Выждав десять минут после ухода белобрысого, они пошли туда.
А белобрысый уже сам, радостный, ломился сквозь кусты им навстречу.
- Идите, ждет!
В неглубокой ложбинке, похожей формой, как подумалось Мельчуку, на вогнутость ложки или на вмятину от яйца лежала девушка - совсем пьяная и улыбающаяся, лежала в такой позе, что Илья тут же отвел глаза.
А маленький смело побежал к ней, хихикая, и вот уже чего-то завозился там, заерзал. И вскоре, довольный, с широкой улыбкой, будто объелся малины в чужом саду и не пойман, идет обратно, важно застегивая штаны. Пошел третий, и тоже ерзал, и тоже вернулся с гордостью.
Илья же понимал, что не сможет.
- Нет, - сказал он. - Живот болит.
Белобрысый возмутился.
- Чего такое? А ну иди! - сказал он и замахнулся кулаком.
- Да я не против… Только живот… - бормотал Илья, направляясь к ложбинке. Он упал и лежа стаскивал с себя штаны, а потом залез на девушку, а она была так пьяна, что ничего не понимала и не чувствовала, только бормотала:
- Эдик, Эдик! Я только его! Я люблю Эдика! Отойдите все.
Но, однако, любя Эдика, при этом не сопротивлялась, а прижимала к себе Илью. Он, глянув вбок, понял, что товарищам не все видно. Поэтому он подергался, изображая, но ничего настоящего не делая.
Возвращаясь, они хвастались друг перед другом, кричали, смеялись, боясь хоть на секунду замолчать.
Девушка явилась домой пьяная и растерзанная, а мать у нее была женщина действенно строгая - тут же принялась пытать дочь и допыталась до всех подробностей, потащила ее в милицию, потом к врачам на экспертизу.
Четырем друзьям грозили суд, приговор, колония строгого режима для несовершеннолетних. Но родители бились яростно, наняли лучших адвокатов, адвокаты уговорили родителей девушки согласиться на материальную компенсацию, а саму девушку - забрать заявление… Все кончилось благополучно. А Илье было даже обидно: друзья совершили настоящее преступление, а он ничего не сделал, только изобразил ради товарищеской солидарности (иногда думалось, что, возможно, и они изобразили - включая белобрысого…)
Потом была долгая законопослушная жизнь, все оправдавшая и списавшая, но Мельчуку мнительно казалось, что кто-то об этом знает, кто-то затаился и вдруг объявится в самый неожиданный момент и скажет: "А между прочим, этот уважаемый и приличный человек в групповом изнасиловании участвовал!"
У мнительности глаза еще больше, чем у страха: едва Притулов и Маховец приступили к новому судилищу, Маховец уже думал: они же из тюрьмы, вдруг в тюрьму попал тот самый белобрысый (слухи были, что тем и кончил), рассказал им давнюю историю, а они запомнили, они откуда-то знают, что это именно он…
Да нет, глупости, ерунда, не может такого быть.
Мельчук вытер платком лоб, когда подошли Маховец и Притулов, и сказал, стараясь не спешить, веско и просто:
- Ну, можете приговорить: уклонение от налогов, финансовые махинации.
- И приговорим. Пять лет хватит тебе? - спросил Маховец.
- Вполне.
- Пять лет, - утвердил Маховец. На этот раз он не просил никого голосовать.
Впереди у него была цель и он не хотел слишком затягивать время.
- Ну, с Галиной Яковлевной мы уже выяснили, - повернулся он направо.
- Любовь Яковлевна!
- Никак не запомню. Вы согласны с приговором?
- Ничего я не согласна. Всю жизнь живу, как люди живут, - обиженно сказала Белозерская. - Никому зла не сделала.
- Вот! - поднял палец Маховец. - В самую точку! К чему мы и ведем всем ходом наших…
- Дебатов, - подсказал Притулов.
- Да. Дебатов. К тому мы ведем, что именно все люди так живут. То есть - все преступничают.
- Ничего я не преступничаю!
Маховец не захотел больше с нею спорить.
- А это ваша дочка? - спросил он, глядя на Арину.
- Моя - и не приставайте к ней. А ты если тронешь, - сказала Любовь Яковлевна отдельно Притулову, - то я не посмотрю на твое ружье, я тебе все глаза вырву, понял?
Притулов улыбнулся:
- Пока не собираюсь.
- И потом не собирайся!
Маховец поднял руку:
- Тихо! Дайте девушке сказать. Признавайся, девушка, в чем виновата. Быстро дадим тебе годик и пойдем дальше.
- Аборт сделала! - сказала Арина с вызовом. Вызов был адресован не столько Маховцу и Притулову, сколько матери. Та одернула ее:
- Никто не просит на весь автобус орать!
- А везти меня в Москву - кто просил? - еще громче сказала Арина.
- Есть страны, за аборт в тюрьму сажают! - крикнул Димон.
- Ты можешь помолчать, идиот? - повернулась к нему Наталья.
- Ага! - ухватился Маховец за новый поворот. - Значит, не девушка виновата, хотя тоже виновата, а мама ее подбила! И еще строит из себя неизвестно что! Любовь Яковлевна, это как понимать? Вам известно, что за подготовку преступления дают больше, чем за само преступление?
- Не лезьте в семейные дела! - отрезала Любовь Яковлевна.
- Неуважение к суду, - заметил Притулов. - А мы вот что сделаем. Пусть дочка мамашу сама судит. Тебя как зовут, девушка?
- Арина, - ответила она, отводя глаза от нехорошего взгляда Притулова. - Не буду я ее судить.
- Будешь! - твердо сказал Притулов.
- Вы совсем, что ли? Родную дочь на родную мать натравливаете! - закричала Любовь Яковлевна.
- Да неужели? - изумился Маховец. - Нам и натравливать не надо, она вас и так ненавидит. Скажи, Арина. Только правду. Скажи.
И Арине очень захотелось это сказать. Она, в общем-то, было дело, говорила матери разные слова, в том числе и ругательные, но, во-первых, это было не при людях, а, во-вторых, от матери все отскакивало, как от стенки. "Кричи, кричи, - приговаривала она. - От крика умней не станешь".
Она казалась Арине иногда какой-то несговорчивой глыбой, для которой одна радость в жизни - давить на дочь и не давать ей жить. Арина даже сон видела, страшный: будто берет она в руки большой молоток, каких в жизни не бывает, бьет равномерно мать по голове и кричит: "Скажи, что ты дура!" - а та спокойно улыбается и отвечает: "Сама дура!"
И Арина громко сказала:
- Ненавижу! Чистая правда!
- Ариша! - ахнула Любовь Петровна. - Ты что?
- Да, ненавижу! - твердо повторила Арина. - Я сто раз тебе говорила, а ты не верила! Вот теперь будешь знать! А то убьют, а ты так и не узнаешь. Вот, знай теперь!
- Люди же! - просила Любовь Яковлевна.
- Слышала! - ответила Арина. - Только и слышала: люди, люди, люди, что подумают, что скажут! Тебе кто дороже вообще, люди или я? И кому вообще надо все, что ты со мной делаешь, мне или тебе?
- Да тише ты, господи! Что я делаю-то, опомнись!
- Дышать не даешь!
00.25
Зарень - Авдотьинка
Маховец оставил мать и дочь доругиваться, а сам, сопровождаемый Притуловым, шагнул к Наталье и Куркову.
Курков был готов сознаться в чем-нибудь вымышленном, потому что преступлений за ним не водилось. Не считать же таковым пустячный случай мелкого воровства, о котором Леонид если и вспоминает, то с улыбкой - и даже, возможно, слегка гордится им, потому что не деньги украл, не кусок колбасы, а краски, два тюбика краски украл у художника-ветерана, модерниста в русле традиции, Альберта Жувачева, жившего в окраинной избушке, которую гордо именовал мастерской. Жувачев был настолько же бездарен, настолько и гостеприимен, то есть - безгранично и с азартом. Где-то в городе была у него нормальная квартира и нормальная семья, которую он навещал раз в неделю, чтобы помыться, а остальное время сидел в своей избушке, заросший бородой, и вечно у него собиралась художественная и артистическая молодежь. Там Курков встретил Наталью и возникла у них во время выпивки взаимная симпатия, скоро перешедшая в отношения.
Жувачев в тот вечер угощал - как, впрочем, и всегда: брат у него жил в Германии, занимался какой-то коммерцией, а заодно рассовывал по салонам творения Жувачева, спрос на них был, а вывозил их брат за границу хитроумно, предъявляя таможне в виде самодеятельного творчества своего сына, не имеющего художественной ценности (творчество имеется в виду, не сын). Мальчик стоял тут же и кивал, таможня давала добро. Таким образом, деньги у Жувачева водились.
Он угощал, показывал свои новые полотна, которые плодил обильно, как таракан потомство, молодые люди похваливали, скрывая усмешки, Леонид дурачился таким же образом, задумчиво и, как бы скрывая восхищение, говорил: "Здорово!"
Картины сменяли одна другую, и вдруг Леонид поймал себя на том, что ему нравится. Может, выпил лишку, может, настроение было такое, но он увидел в мазне Жувачева вовсе не мазню, а вещи со смыслом, с движением, с наполненностью. Может, не такие дураки эти заграничные покупатели? Может, Жувачев вообще гений, а они, все из себя непризнанные гении, запомнятся только тем, что были знакомы с Жувачевым?
Леонид оглядел избушку, и она вдруг показалась ему прибежищем настоящего свободного художника. Подрамники, холсты на полу вдоль стен, большой стол, заляпанный краской, разномастные стулья и табуреты, нарочитая захламленность во всех углах, кровать, застеленная мохнатым одеялом, банки и бутылки по полу, мусор - все это ему казалось раньше логовом добровольного нищего, а теперь увиделось мастерской неприхотливого гения, который, возможно, и не понимает, что он гений. Леониду захотелось состариться, отпустить бороду, засесть в такой же избушке, выпивать, писать гениальные картины и плевать на то, что о тебе думают.
Чтобы сбить глупые мысли, он вышел на улицу, постоял под старым тополем, полюбовался вечерним закатным колоритом, запоминая его на будущее, потом вернулся в дом и увидел в крохотном чуланчике коробку, в коробке - тубы с масляными красками. Дорогие, это он сразу понял, такие в магазине "Искусство" стоят от восьми рублей и выше за штуку. Им в художественном училище масляных красок не дают, если хочешь - покупай, а на какие шиши при стипендии тридцать пять рублей? Жувачеву же, наверное, выделяет бесплатно местное отделение Союза художников. Или брат из-за границы присылает. Главное же: ему они для чего? - мазню малевать? А Леонид давно задумал небольшой станковый цикл… Короче говоря, Леонид сунул в карман куртки две тубы.
Жувачев то ли не спохватился, то ли не захотел об этом говорить: гостей было полтора десятка, мало ли кто взял.
И, кроме этой мелочи, нет за Курковым грехов, исключая тех, которые под уголовный кодекс не подпадают, и которых здесь упоминать неуместно.
Курков выдумал преступление бытовое, наказуемое, но при этом довольно благородное.
- Человека избил до полусмерти, - признался он.
Наталья глянула на него с удивлением - она знала его как мужчину спокойного, не склонного не только дракам, но даже и к ссорам.
- Это кого? - спросила она.
- Меркитина.
- Того самого?
- Того самого.
Меркитин, тоже художник, пытался отбить у Куркова Наталью. И она, был момент, сомневалась, кого предпочесть. Меркитин был заметнее, выше, горластее, наглее, не стеснялся называть себя гением, а остальных художников подмастерьями - то была позиция добровольного юродивого, выгодная тем, что юродивому все можно.
- И за что ты его? - спросила Наталья.
Маховец и Притулов слушали: разговор ведь и для них.
- Был юбилей Фридмана, Фридман всех пригласил, потратился, ресторан заказал. Меркитин приперся и начал тост произносить - ну, в его стиле. За торжество идеальной посредственности, без которой не виден настоящий талант…
- Выразился хорошо, - оценила Наталья. - Идеальная посредственность, действительно.
- Да шут с ним, как он выразился, но надо же место знать! Не нравится тебе Фридман - не ходи! А он, главное, в такой это форме сделал, как обычно, не поймешь - шутит или нет. Поэтому гости хихикают. А меня возмутило. Он издевается над всеми, над тем же Мишей, но, подлюка, себя обезопасивает. Или как сказать? Обезопашивает?
- Такой формы нет. Можно сказать: ухитряется себя обезопасить. Описательно.
- Ну пусть так. То есть все, как оплеванные, а придраться не к чему. И я не выдержал. Встал и говорю: Сёма, ты не верти вола, скажи прямо: Михаил - плохой художник. Не про торжество посредственности, а прямо: ты, Миша, - плохой художник. Что ты всем тут намеками головы морочишь?
Наталья рассмеялась: ей нравилась история. Вдохновленный Леонид продолжил:
- Он аж весь покраснел. Начинает бормотать: да нет, я не про это, Миша-то как раз гениальный художник. Это ты на всех углах твердишь, что Миша бездарь.
- Вот подлец!
- Именно! Тут же все перевел на меня. А я говорю: да, может, и твержу! И обо всех твержу, потому что и другие то же самое твердят, так уж мы, творческие люди, устроены - и пусть тут хоть один скажет, что он не считает себя самым гениальным!
- Удачно сказал.
- Ну вот. И дальше: но, говорю, во-первых, не такой уж Миша бездарь, уж получше тебя, а потом - меня позвали на юбилей, я пью и ем и не плюю, как ты, в еду и в лица окружающим!
- И?
- И он в меня кинул стаканом. Я не смог его вытерпеть и… Главное, он был уверен, что меня уложит одним ударом. Все-таки выше, здоровее, если объективно. Но я был в такой ярости… Короче, ребро ему сломал, руку вывихнул. Он потом написал заявление в милицию. Чуть до суда дело не дошло.
На самом деле все было иначе. Леонид все это собирался сделать, но просто не успел - Меркитин уже кончил свой спич. Пришлось ему сказать правду в гардеробе, Меркитин озлился, бросился, они косолапо схватились, Курков оторвал его от себя, оттолкнул, Меркитин неловко упал на стойку гардероба и, как потом выяснилось, действительно сломал себе ребро и действительно говорил всем, что подаст в суд на Куркова, но не подал. История обросла фантастическими подробностями и, если Наталья по приезде в Сарайск захочет кого-то расспросить, все равно не доищется правды.
- Нам еще помолчать или уже можно? - осведомился Маховец.
А Притулов сказал:
- Административный кодекс. Штраф в самом худшем случае. Не то. Да и врет он.
- Почему это я вру? - Курков прямо посмотрел в глаза Притулову.
А Притулов смотрел странно, наученный в тюрьме особому взгляду: не в глаза, а в переносицу. Вроде, в лицо смотришь, но как-то загадочно. Будто насквозь. Несведущего собеседника обескураживает.
Никаких сверхъестественных способностей у Притулова не было - он обвинил Куркова наугад. И понял, что попал.
- Подсудимый, вы знаете, что бывает за сокрытие данных от следствия? - спросил Маховец.
- Ничего я не скрывал. Больше рассказывать нечего.
- Хитрый какой, драку за преступление выдает! - возмутился Маховец. - Ты художник, как я понял?
- Ну да.
- Картины продаешь?
- Продаю.
- Вот! Это совсем другой состав преступления! - сообщил всем Маховец. - Видел я эти картины! Где у людей совесть, интересно? Рама - ну тысячу, две стоит. Краска - ну тоже тысяча, не знаю.
- Больше, - сказал Леонид.
- Ну, две, три. А картина - пятнадцать тысяч! Это не грабеж? Скажешь - за работу? Ну, рисовал ты ее день, два. Пятнадцать тысяч за два дня - это где же столько платят?
Наталья решила вмешаться:
- Творческая работа оплачивается не так, как… Не так, как работа землекопа.
- Землекопы хуже? Они не люди? Он горбится, копает землю, а потом приходит и покупает твою картину - ты ему в трудовой карман залез! - втолковывал Маховец Леониду.
- Залез, залез, - сказал Леонид, чтобы отвязаться.
- Три года строгого режима! - объявил Маховец.
- И еще год за вранье, - добавил Притулов. - Никого он не бил. Его самого били.
- Мне лучше знать, - огрызнулся Курков.
- Нет, а если ты такой храбрый, почему ты не встанешь и не дашь мне по морде? - с интересом спросил Притулов.
- Потому что у тебя ружье.
- Да? А вот нет ружья! - Притулов отдал карабин Маховцу и раскинул руки, приглашая.
Курков смотрел перед собой.
- Не надо! - прошептала Наталья.
Леонид и сам понимал, что не надо. Вот недавно же, после прямого нападения, стерпел. Но сейчас что-то изменилось.
И он вдруг вскочил, рванулся - и натолкнулся ну руку Маховца, которая опустила его на место.
- Доказал, доказал, смелый, - похвалил Маховец.
И вернул ружье Притулову.
00.30
Зарень - Авдотьинка
Наталья решила не придумывать, а сознаться в настоящем преступлении, которое у нее, к счастью, было. Единственное плохо - такого рода поступки часто совершают дамочки из женских романов и американских киношных мелодрам, есть в этом что-то обыденно-психопатическое. Это клептомания, воровство из магазинов самообслуживания.
Началось все легко и естественно, при том, что состояние в тот вечер было очень тяжелым. Она сидела одна, выпив остатки, желая продолжения и не видя для этого никакой возможности. Сожитель-режиссер в отъезде, на съемках, будет через месяц. Некому позвонить, не у кого попросить взаймы.
Она оделась и пошла к магазину - сама не зная, зачем.
Постояла у входа, делая вид, что кого-то ждет.