А Ваня Елшин - боялся. Презирал себя, негодовал на себя, но чувствовал страх даже физически - спазмами в животе, перехватами дыхания, биением сердца. Неужели я такой тепличный? - с укоризной думал он о себе. Неужели мое сознание так легко переключается?
Ваня ведь несколько минут назад был влюблен или почти влюблен. Это с ним не первый раз - он мог, мельком увидев красавицу в пролетающем автомобиле, симпатичную продавщицу, просто девушку на улице, думать о ней неделями, вспоминать, жарко мечтать, представлять и проигрывать варианты. Вот и сейчас - только увидел входившую в автобус Вику, тут же затосковал, заметался глазами и душой, замечтал, зафантазировал. Потом появился ее парень. Ваня и не сомневался, что так будет: он влюбляется как раз в чужих и недоступных. Есть же в автобусе еще красавица, причем красавица несомненная, зрелая и при этом свободная, но Ваня ее появление воспринял равнодушно, оценив ее красоту спокойным посторонним взглядом. И та девушка, что с матерью, тоже, в принципе, ничего. Нет, обязательно влюбиться в ту, к кому нельзя даже подойти. Обидно.
И тут Ваня вдруг понял, что боится не напавших преступников, а себя. Боится, что, когда они станут бесчинствовать дальше, в чем Ваня почти не сомневался, он не выдержит, не сможет остаться в стороне, ввяжется - и ввяжется робко, трусливо, и все это увидят… Вот от этого предчувствия и дрожит все в теле, от этого заранее тошно. У него ведь впереди учеба, творчество, слава. Неужели он будет этим рисковать неизвестно ради чего? Из-за девушки - да, стоит, она его оценит, но зачем Ване ее оценка, если он будет к тому времени мертвым, что не исключено?
Странно, очень странно было Ване. Словно где-то на войне он лежит перед наступающими вражескими танками и боится, причем уверен, что боится больше всех, но все или почти все могут убежать, а он почему-то - не может.
И тут Ваня обратил внимание, что милиционер, лежавший в скрюченной позе внизу, на ступеньках, кивает ему, на что-то показывает, скосив глаза.
Ваня посмотрел и увидел рядом с дверью красную кнопку, помещенную в застекленную коробочку, и надпись: "EMERGENCY DOOR OPENER".
Что предлагает этот милиционер? Разбить стекло, нажать на кнопку? Дверь откроется - возможно, а возможно и нет, потому что не факт, что в отечественных автобусах такая кнопка работает. То есть автобус не отечественный, но ходит-то он по нашим маршрутам, а у нас всякие мудреные штучки выводят из строя заранее, чтобы не вывели из строя пассажиры или не воспользовались, когда не надо.
Милиционер закивал активнее, зашевелил плечами.
Он хотел этим сказать: не хочешь сам нажимать кнопку, приподними меня, я изловчусь, разобью стекло лбом или носом, нажму на кнопку, дверь откроется, я выкачусь и…
Милиционер Сергей Коротеев не знал, что будет потом. Может, расшибется о землю. Но, может, и уцелеет. Убежит в лес, оторвется от преследователей, потом наткнется на какой-нибудь населенный пункт. Главное - оказаться на свободе любой ценой, исчезнуть из автобуса, из того места, где он был опозорен, где попался, как первогодок, - скорее всего потому, что никак не ожидал попасться. Сергей служит уже восьмой год, но ничего подобного с ним не случалось. Были служебные приключения, были задержания, стычки, два раза приходилось стрелять - один раз по колесам угоняемой машины, другой раз в темном переулке, в человека с ножом. Попал удачно, в руку, человека не убил, но обезвредил. Но вот так беспощадно, лицом к лицу с преступниками, да еще сразу же оказавшись беспомощным - не доводилось.
А мальчишка трусит, не хочет помочь. Должен же сообразить, что если он, Сергей, убежит, то у пассажиров есть шанс, а если останется в таком положении, может произойти что угодно. И Сергей продолжал сигнализировать глазами.
Ваня посмотрел на него, потом на бандитов.
И встретился глазами с Притуловым, который, как оказалось, в этот момент наблюдал за ним. Ваня тут же неосторожно метнул взгляд на милиционера, что Притулов тоже заметил.
Встал, подошел. Осмотрелся, увидел кнопку, все понял.
- Командир, у тебя аварийная кнопка работает?
- Нет, - ответил Козырев.
- Я проверю!
- Проверяй.
Притулов, встав на сиденье, каблуком разбил стекло коробочки, потом ткнул в кнопку.
Не сработало.
- Что, родимый? - спросил он Сергея. - Мечтаем? Не надо мечтать. И тебе тоже, - обратился он к Ване.
И пошел обратно, по пути задев плечо Арины, отчего та заметно вздрогнула.
Притулов усмехнулся.
20.10
Драницы - Мокша
Ему было заранее хорошо. Знакомое предчувствие радости. И, конечно, праведного гнева. Он не знал, как это сосуществует в его душе, да и не очень над этим задумывался - радость, доходящая до восторга, и одновременно гнев, доходящий до ярости. Ради этого он жил, этого его лишили, но сегодня он обязательно наверстает. Семь женщин в автобусе, целых семь, и все они - женщины! Притулов не делил, как некоторые, особей женского пола на молодых и старых, красивых и некрасивых. Само существование женщины на земле - провокация. Читая какую-то книгу, Притулов наткнулся на слова, подтверждающие его давнишние мысли. Он запомнил их накрепко, так как имел фотографическую память - поэтому, кстати, четко помнил всех, от кого избавил этот мир. Слова такие: "Что есть жена? Сеть прельщения человеком. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа. Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, увет дьявола!"
Радость Притулова все разгоралась и разгоралась, поэтому он даже не очень рассердился, когда раскрыл беспомощную попытку милиционера бежать.
- Молодец, Евгений! - похвалил его Маховец. - Опытный ты человек, я смотрю. За что пострадал?
- За характер, - уклончиво ответил Притулов.
Маховцу ответ понравился, он рассмеялся.
- Наш человек! А ты куксишься, кипиталист! - он хлопнул по плечу Федорова, зная, что ему это не понравится. И слово "капиталист", без того поганое, он нарочно испортил - дразнил.
Федоров скривился.
- А ты за что, Сережа? - спросил Маховец Личкина.
- За убийство, - солидно ответил Личкин.
- Неужто? Кто бы подумал! Тоже на пересуд везли?
- Да.
- Всех, я смотрю, на пересуд, - вывел Маховец. - А чего ждать? Мы и тут пересуд устроим.
- Это как? - с любопытством спросил Притулов.
Маховец, не объясняя, встал и обратился к пассажирам.
- Граждане присяжные! - и умолк, ожидая вопроса. Вопроса не поступило. - Что, никому не интересно, почему вы присяжные? Ладно. У нас тут такое дело, мы сейчас устроим пересуд. А вы будете, как в суде, присяжные. Мы грустим, граждане, мы тоскуем! Вот вы нас или приговорите, или освободите. Как решите, так и будет. А мы вам - всю правду. Годится?
Пассажиры молчали, не понимая, какую забаву им предлагают.
- Кто начнет? - спросил Маховец.
- Ты уже начал, - откликнулся Притулов.
- Да? Ну, ладно. Значит, так, граждане заседатели и судьи, - приступил Маховец к рассказу, подпуская для смеха в голос некоторую как бы жалобность, интонацию неправедно обиженного человека. - Что указывает нам наш жестокий, но справедливый уголовный кодекс? Он указывает, что надо учитывать смягчающие обстоятельства и личность подсудимого. А вы не учли, когда в прошлый раз разбирались!
- Это не мы разбирались, - не выдержала Елена.
- Не мешайте, девушка, - попросил Маховец, прижав руки к груди. И продолжил: - Мое смягчающее обстоятельство - это вся моя жизнь! Папа мой был алкоголик и воспитывал меня кулаками. Хотелось мне ответить или нет? Хотелось. Но я не мог. Потому что - папа. И я отвечал другим. Но кто виноват, я или папа? Я виноват, согласен. Но папа тоже виноват, граждане присяжные! Почему ему от моих двенадцати не отломить годика хотя бы два? Он умер? Так мы ему посмертно! Награждать посмертно, можно, а осуждать нельзя? Несправедливо! Пойдем дальше. Мама моя была хорошая женщина. Но она была без образования, даже среднего. А могла бы получить. И могла бы меня тоже приучить к образованию, а не могла, потому что ничего в этом не понимала. И я в результате ее примера тоже бросил школу. Надо ей хотя бы полгодика дать за это? А? Я спрашиваю…
- Надо! - отозвался Желдаков - не подличая, а поддерживая юмор, который вполне разделял. Но перестарался - Маховец это принял как издевку.
- А тебя спрашивали?
Он медленно пошел к Желдакову. Все замерли, Желдаков напрягся.
- Ну, я просто… Нет, но ты же спросил!
- Если я спросил, это ничего для тебя не значит! Другие есть умные ответить! Ловкий ты - моей маме полгода давать, сволочь! А своей сколько дашь? А? Дашь своей маме года два тюрьмы? Она живая у тебя?
- Нет…
- Неважно! Дашь или нет?
- Ладно, я же пошутил…
- Сказал бы я тебе, если б не женщины! Даю твоей маме два года - согласен? Согласен?
Маховец стоял совсем близко. Желдаков понимал, что если он не согласится, тот ударит. Но и трогать память матери не хотелось.
- Ты лучше дальше расскажи, - ответил он примирительно.
- Согласен или нет?
И тут Желдаков придумал ответ:
- Да ладно, не жалко, ей все равно не сидеть, она лежит уже!
Маховец глядел на Желдакова в упор.
Вот-вот - и…
Но он вдруг улыбнулся.
- Хитрый, зараза! Ну, живи пока!
Он вернулся на прежнее место.
- На чем мы остановились? На маме. Маме полгодика, папе два, вот уже девять с половиной осталось. Едем дальше. Три эпизода мне вменяют, а теперь еще навесить хотят. За что? За три убийства при ограблении. Разберемся. Насчет первого сначала. Не хотел я этого человека убивать. И грабить не хотел. Я шел по улице, граждане заседатели. Вечером. А он шел из ресторана пьяный. Если вы скажете, что напиваться - это нормально, я соглашусь. Скажете?
Никто не сказал.
- Вот! Все знают, что напиваться ненормально. Теперь вопрос: что сделать с человеком, который позволил совершить убийство на его глазах? Который не остановил преступную руку?
- Ты кого-то при нем, что ли, шпокнул? - поинтересовался Притулов.
- А как же! Его самого и шпокнул! Идет, понимаете, в дорогом костюме, пьяный. Я ему: товарищ! Это в советское время еще было, все были товарищи. Товарищ, дайте закурить. Я вежливо обратился. А он меня обозвал матом. Статья первая административного кодекса, между прочим. Считаем! - Маховец начал загибать пальцы. - Напился - раз! Матом обозвал - два! Не оказал противодействия преступлению - три! Сколько ему за это?
- Год! - выкрикнул Личкин.
- Мало, - не согласился Маховец, но тут же передумал: - Ладно, год. Итого, минус еще год из моего срока, получается восемь с половиной. Пошли дальше. Затянули меня плохие дружки в историю. Пойдем, говорят, к одному барыге, к спекулянту, к фарцовщику, тоже в советское время было, пойдем, говорят, в гости. Ну, пришли. А он не радуется. Несправедливо? У нас что на лозунгах было написано? Человек человеку! Ну ладно, мы стерпели. Он не радуется, но выпивку поставил. Мы выпивку выпили и говорим: еще хочется. А он говорит: идите куда подальше и там пейте. Мы не против, но просим взаймы денег. А он говорит - нету! Пришлось посмотреть. И что оказалось? Какое там нету, еще как есть! Не только на выпивку, а на все, что хочешь! Три тысячи рублей у него нашли! А он начал на нас бросаться. Вазу хрустальную схватил. Ну, я его в порядке самообороны этой вазой… Виноват? Не отрицаю, но смотрите сами. - Маховец опять начал загибать пальцы. - Если бы он не спекулировал, мы бы к нему не пришли, это раз. Если бы он нам сам денег дал, мы бы ушли, это два. И если бы он сам не напал, я бы его не тронул. Что получается? Ему за спекуляцию, за жадность, за нападение надо срок навесить или нет?
- Надо! - приговорил Притулов.
- Еще как! Три с половиной года ему для ровного счета! И остается у меня восемь с половиной минус три с половиной - пять!
В этот момент Козырев посмотрел на свое лицо в зеркало и увидел заинтересованность и любопытство. То есть, он невольно заслушался историей, забыв, кто рассказывает. Такое своеволие собственного ума Козырева обидело, даже оскорбило, он сделался мрачным и стал смотреть прямо на дорогу, стараясь не слушать разглагольствования Маховца. Но получалось не вполне.
- Третий эпизод - это вообще смешно, граждане заседатели. - Там даже ограбления не было. То есть оно было, но по факту убийства. Никого я не собирался грабить, а сидел и нормально выпивал. А в ресторан пришел прапорщик с женщиной. С такой, сами понимаете. Я ее пригласил танцевать, она пошла. Прапорщик обиделся, повел меня на улицу. С хулиганскими намерениями. Что мне было делать? Я его обезвредил. Он упал. А вокруг же люди ходят. А люди - это кто? Это те же преступники, но которые не совершили преступления! То есть он честный человек - ну, там, слесарь или кандидат наук. Он идет и не хочет никакого преступления. Но вдруг перед ним лежит мертвый прапор. И он может захотеть снять с него форму с ущербом для советской армии и забрать у него все деньги. Чтобы этого не допустить, я сам раздел прапорщика, а потом обнаружил в нем, то есть в его форме, сумасшедшие деньги. И мне зачислили грабеж. За что? Если бы я его выслеживал в гостинице, увидел, что он с наличными деньгами приехал на покупку, кстати, нелегальную, автомобиля для своего командира, он деньги в номере побоялся оставить, пошел с ними, но я же этого не делал, в номер не лез, не следил за ним. А проститутка эта, извините? Короче, что я его убил, он сам виноват, а что я его ограбил, он тоже виноват, потому что не было бы денег и грабить было бы нечего. Поэтому проститутке - полгода, прапорщику за нелегальную покупку, провокацию убийства и ограбления - как минимум, два.
- Все равно у тебя два с половиной остается, - посчитал Притулов.
- А ты не спеши! Теперь мне еще один эпизод присваивают! Нашли, видите ли, тело моей бывшей сожительницы. Мертвая закопана оказалась в своем собственном саду на даче. Но доказательств нет, граждане присяжные! Следов преступления нет, кроме пролома на голове, а кто пролом сделал, неизвестно! У нее там не один я был, так что - предъявите экспертизу! Нет экспертизы - нет доказательств. Но вам, граждане присяжные, я признаюсь. Между нами. Да, убил. Но почему? Вот смотрите сами. Она же со мной жила, и она же мне вдруг вечером один раз говорит: ты животное!
- И вы обиделись? - догадался Личкин, которого несколько месяцев тюрьмы еще не отучили называть старших на вы.
- Я? Да ни за что! Животное не хуже человека, а даже лучше!
- Согласен! - поддержал Притулов.
- Животные разные бывают! Лев - животное, тигр - животное! Орел!
- Орел не животное, а птица, - заметил Личкин.
- Иди учись опять в школе! - возразил Маховец. - Все, что живое, называется - животные! Короче, ничего обидного. Но животные - они же не знают жалости! Поэтому я ее спрашиваю: я точно животное? Она говорит: точно. Я говорю: тогда я тебя могу убить, потому что животное ничего не понимает, для него убить не грех, а просто жрать охота. Жрать я тебя не буду, хотя ты жирненькая, а убью запросто. Потому что, раз ты меня животным считаешь, ты мне сама разрешила фактически тебя убить. Тут она начинает брать свои слова обратно.
- Бабы - они такие, - кивнул Притулов.
- А я говорю - нет, поздно, раз я животное, то и буду вести себя, как животное. Ну и повел. Теперь вопрос, граждане присяжные: если животное, лев или тигр, убивает, его разве судят? Это абсурд! - воскликнул Маховец, хвастаясь редким словом.
Вдруг послышалось:
- Их стреляют!
- Чего такое? - не поверил Маховец.
- Их стреляют! - твердо повторила Наталья, выпрямившись спиной.
Она, подкрепившись пивом, почувствовала себя гораздо лучше - у нее всегда это бывало с первыми глотками любого спиртного напитка, даже самого слабого. Первый хмель, длящийся минут десять-пятнадцать, был вообще самым приятным, на нем бы и остановиться, однако Наталья, как правило, продолжала и, по мере продолжения, сначала даже словно трезвела, становилась активной, бурной, энергичной, а потом резко пьянела, но прекратить уже не могла - пока не упадет.
Маховец подошел к ним - к Наталье с Курковым - и сказал Леониду:
- Ну-ка отсядь.
- Слушай, женщина нервничает, естественно, она… - начал было объяснять Курков, но Маховец схватил его за шиворот и потащил в проход, там повалил на пол, а сам уселся рядом с Натальей, поставив на Куркова ногу и направив на него автомат.
- Значит, расстрелять меня надо? - улыбнулся он Наталье.
- Вы спросили про животных. Я про них и сказала. - Наталья не хотела показать, что боится, ответила довольно твердо, хотя голос все-таки дрогнул.
- Нет, женщина, вы не надо! Вы меня имели в виду!
- А хоть бы и так! Потому что я… Потому что так нельзя! Вы сбежали откуда-то, вам надо уехать, ну, и езжайте, а люди при чем? Что вы над нами-то издеваетесь? Если не хотите или не можете нас отпустить, то хотя бы относитесь по-человечески! А вы тут цирк устроили! - выкрикивала Наталья не в глаза близко сидящему Маховцу, это было слишком неудобно, почти смешно - на таком расстоянии не кричат, она кричала наискосок, обращаясь не только к Маховцу, а к его товарищам. И к пассажирам.
- Вот именно! - послышался голос сзади.
Это крикнул Ваня.
- В самом деле! - присоединилась и Любовь Яковлевна, всегда готовая поддержать справедливость, если получала сигнал извне.
- А взрослые мужики! - укорил Мельчук, постаравшись, чтобы в его укоризне не было ничего обидного.
- Действительно! - добавила Вика.
- Как будто их трогают! - тонко крикнула Нина.
Тут все или почти все, но преимущественно женщины, которые в таких ситуациях смелее, потому что считают, что их не тронут, загомонили, заговорили, возмущаясь и обвиняя.
Но тут же смолкли - как только Маховец встал.
- Молчать! - снисходительно приказал он.
И вернулся к друзьям, а Курков сел на место, отряхиваясь и мысленно оправдывая себя тем, что под дулом автомата не очень-то попрыгаешь.
- Продолжим конференцию! - повернулся Маховец к пассажирам. - То есть, наше заседание суда. Никто над вами не издевается, у вас помощи просят! Вот я вам все рассказал по чистой совести. А теперь решайте, оправдать меня или нет? Все в ваших руках!
И Маховец понурил голову. Но тут же поднял ее и посмотрел с такой откровенной злобой, с такой ненавистью, будто перед ним сидели те, кто испортил ему жизнь и посадил его в тюрьму.
- Но только так, - сказал он. - Если кто проголосует против меня, пусть он объяснит, в чем я виноват. И если он мне это не докажет, тогда я сам буду его судить. Устраивает? А хоть бы и не устраивает, я сказал - так будет. Голосуем - кто за то, чтобы меня оправдать?
Димон первый поднял руку, весело озираясь.
- Жалко вам, что ли? - сказал он, намекая, что это игра, что это понарошку.
И до многих его намек дошел.
Начали подниматься руки.