Таким образом, именно Мишка на всю жизнь задал, если можно так выразиться, уровень взаимной нежности в семье. А для чего Михаилу сдались эти неслыханные во всей родне церемонии, он и сам понятия не имел. Тем более что, несмотря на упомянутые "взаимные нежности", семья в своем дальнейшем развитии не избежала ни одной из характерных для всякой семьи сложностей, а кое-какие сложности получились даже несколько сложнее среднего по Советскому Союзу показателя.
Однако оговоримся сразу, одной довольно распространенной семейной сложности им удалось начисто избежать. Одной-единственной, однако - начисто. И вроде бы не потому, что врожденный морально-нравственный показатель обоих супругов был высок чрезвычайно, а просто обстоятельства так сложились. Хотя, конечно, наши обстоятельства нередко зависят и от нас, а не только от привередливой гипотетической судьбы.
Хотя если совсем-совсем честно, то в процессе долгой и зачастую нетрезвой жизни два малюсеньких таких моментика у Мишки все же получились. И оба раза в чужие постели его чуть не силком затащили. А как же не силком, если отказаться значило бы расписаться в мужской несостоятельности - самом постыдном, что только может быть. До определенного, во всяком случае, возраста. И оба раза Мишка, помимо обычного похмелья, пережил еще моральные терзания жуткие: а вдруг Машка узнает, а вдруг заразился, хотя чем уж таким можно было в ту пору заразиться - смехота одна, ведь первый слух о СПИДе только лет через двадцать дошел. Таким образом, терзания Мишка пережил не менее мучительные, чем похмелье само. А это… Впрочем, тому, кто полновесный синдром перемогал хотя бы раз, объяснять незачем, а тому, кто нет, не объяснить все равно. Но главное, что Мария про те моментики никогда-никогда не узнала, и, следовательно, можно смело считать, что их вовсе не было…
Однако чтобы уж полностью закрыть данную тему, следует добавить: Мишка, пожалуй, был из той породы вполне нормальных мужиков, которые не делают культа из интимной стороны жизни, хотя и по понятным причинам не распространяются об этой своей особенности. У них, у таких мужчин, первоначального сексуального восторга хватает от силы на год-другой, а потом начинается суровая жизненная рутина. И где-то уже после тридцати Мишка, исполняя свою семейную обязанность, мог одновременно размышлять о чем-то весьма далеком от данного предмета. О работе, например, о ближайших хозяйственных планах, о рыбалке. Само собой, выдающихся интимных ощущений Марии, при таком отношении к делу мужа, ждать не приходилось. Но либо ее и это устраивало, либо она притерпелась помаленьку…
Ну, а коль скоро все Мишкины капиталы были моментально в дело пущены, совместно отдыхать братьям после ратной и железобетонной службы пришлось на остатние Аркашкины форинты. Конечно, это уже были далеко не форинты, а родные советские рубли, которые, сказать по правде, и вообще рядом с форинтами отродясь не лежали, но Аркашка еще довольно долго все отечественные цены и тарифы на венгерскую национальную валюту в уме пересчитывал и полученный результат непременно до сведения присутствующих доводил. Пижонил так, наверное.
Само собой, Мишкин отдых вышел существенно короче, чем Аркашкин. В пределах оставшихся форинтов. Но боже упаси, чтобы Аркашка хоть раз братана попрекнул. Они же, несмотря ни на что, любили друг друга почти так, как обыкновенно любят друг друга настоящие близнецы.
Мишка и Аркашка недели две слонялись по родным окрестностям выпившими, Мишка неизменно отцовскую "хромку" на плече таскал - тогда как раз переломный момент был, гармонь из моды выходить начала, но гитара еще не воцарилась безраздельно, и оба инструмента либо мирно сосуществовали, либо в нерешительности противостояли один другому - базлали братики на два то и дело переходящих в унисон голоса дембельские, а также модные на тот момент штатские песни. Время от времени к ним кто-нибудь, как говорится, "на хвост падал", но гораздо чаще, наоборот, дармовая выпивка обламывалась им. Солдаты же - стыдно на их грошики пировать приличному человеку.
Еще они четырежды - из-за Мишкиной вредности - наведывались не очень трезвыми в военкомат, где Аркадий, разумеется, давным-давно на учет встал, зато Мишка вдруг завыпендривался, мстя армии как таковой за все, но особенно за преддембельские обиды. И в один момент утратил всякое почтение к своему столь замечательному неуставному мундиру и решил во что бы то ни стало встать на учет так - в штатском. Хотя это и не приветствуется. Или - именно потому.
Конечно, Аркашка, как мог, урезонивал братана, плевался и матерился, но все - тщетно. И ни разу он вместе с Мишкой в кабинет начальника третьего отделения не вошел, так как невыносимо было присутствовать при оскорблении братом большого воинского начальника. Однако и в коридоре было отчетливо, слишком отчетливо слышно, что там вконец обнаглевший Мишка несет. А еще - коммунист…
Мишка же нес следующее:
- Здрасьте!
В ответ, конечно, - ни слова.
- Здрасьте!!!
- Не ори, а пойди домой, оденься надлежаще, вспомни, что и как должен сказать, и приходи снова.
- Я и так знаю, что и как мне требуется сказать. А шкурой, которую вы имеете в виду, я уже сыт по горло, ею маманя моя теперь полы моет. Так что придется вам поставить меня на учет без ваших формальностей.
После чего старый, лет сорока, старлей мгновенно выходил из себя, вскакивал, топал ногами, брызгал слюной, кричал нечленораздельно, а если членораздельно, то исключительно матерно. Чудак человек - как будто Мишка его в старлеях до глубокой старости продержал, будто так уж священны для него, столь явно недооцененного начальством, прусские еще армейские догматы.
И не ошибся Мишка, на четвертый раз явно осунувшийся старый служака в мешковато сидящем мундире молча подписал все, что требовалось. Будто собственную капитуляцию подписал. Здоровье-то - не с вещевого склада. И никак Мишке за эту обиду потом не отомстил, хотя Аркашка пытался накаркать, мол, как начнет он тебя на сборы каждый год таскать - взвоешь. Но, видать, электрики на сборах не нужны, чего не скажешь про командиров средних танков. Так что Аркашка не Мишке накаркал, а самому себе - его долго-долго чуть не каждый год таскали и даже в конце концов, ради смеха, что ли, лейтенанта дали. А Мишка наоборот, шалея от серости будней и пьянства, иной раз крепко братану завидовал - эх, так бы он и развеялся где-нибудь вдали от семейной повседневной мороки, на каком-нибудь стрельбище, например, в охотку популял в белый свет, а то так и не доведется! Да на худой конец, и по заводу ЖБИ прошвырнулся б - чо хоть тамо-ка стало…
Однако мы что-то слишком вперед забежали, тогда как отдыхающих наших дембелей вдруг зазвали как-то на чью-то свадьбу - в армии, небось, все служили, а не служили, так с чужих слов понятие имеют. А кроме того, гармошка сама по себе немалое значение имеет, особенно, если свой, штатный, так сказать, гармонист, доверия не оправдав, дрыхнет в сенцах на голом холодном полу и, в ответ на требование зафигачить плясовую, нечленораздельно мычит да, стремясь уйти от ответственности, пиджак на голову натягивает.
На этой чужой свадьбе Аркашка Ленку-то и подцепил. Которая в каком-то не отапливаемом чуланчике его сразу утешила, хотя, конечно, проделали они все сумбурно, поспешно и неуклюже, но тут уж девушка была ни при чем - чулан есть чулан. Зато Аркашка-то как взбодрился! Сразу остатки душевного комфорта, вызванные отсутствием счастья в молодой цветущей жизни, превозмог!
И зависть к брату, разыгравшаяся было на чужой свадьбе так, что в какой-то момент свету белого не взвидел, сразу резко уменьшилась. А то ведь уже чуть было вслух не завопил: мол, да что же это такое делается, люди добрые, если человек на гармошке пиликать не умеет, так, значит, он уже вообще никому не может быть интересен, значит, он просто дурак дураком, хотя среднетехническое образование имеет и на передовом рубеже социалистического лагеря три года на танке в качестве командира рассекал, не имея минуты свободной для того, чтобы научиться на гармошке или еще на чем?!..
Отчего Мишке, который братовы страдания ощущал почти как собственные, тоже вольготней стало. Он же видел, как братан на Машку поглядывает, но не станешь ведь жену, горячо любимую притом, под страждущего брата подкладывать, такое только в буржуазном - австралийском, что ли, - кино возможно, а не в отдельно взятой стране, избравшей курс на построение высочайшей, помимо прочего, морали через двадцать лет.
И Мишка, едва Аркашка (важный и гордый, словно венгерский коммунист-интернационалист Имре Надь, только что расстрелявший несколько тысяч белогвардейцев, по легкомыслию не спасшихся от него на кораблях французской эскадры) вышел из чулана, так рванул меха древней папиной гармонии, что чуть ее не разорвал, и, как оглашенный, без какого-либо вступления завопил:
Хмуриться не надо, Ла-а-да,
Хмуриться не надо, Ла-а-да,
Для меня твой смех награ-а-да, Лад-да!..
Особо завидовать тут, вообще-то, было нечему. Мишка в освоении инструмента так больше за всю последующую жизнь и не продвинулся, фальшивил ужасно, и подпевать ему, если, допустим, на трезвую голову, не представлялось возможным. Только по пьянке, когда сама душа поет…
И гости, которые могли еще, вразнобой, но дружно как подхватили:
Под железный звон кольчуги,
Под железный звон кольчуги,
На коня верхом са-а-дясь…
И Аркашка, не выдержав столь недвусмысленного всенародного сочувствия, зарделся все ж.
Но тут на его счастье матери жениха с невестой, недовольные тем, что гости отвлеклись от главного, вмешались, объявили традиционный сбор средств молодым на первоначальное обзаведение. Впрочем, конечно же, не так прямо объявили, а в подобающих выражениях, но чтоб все без труда поняли.
И Мишка заиграл что-то напоминающее танго. Танцевать под его музыку было гораздо легче, нежели петь, гости, опять же кто мог, разбились на пары и затеяли топтаться в тесноте коммунальной комнаты, примерно так, пожалуй, топчутся в ледяном "автозаке" бедолаги-арестанты, чтобы не погибнуть от холода, пока их граждане-начальники опять везут куда-нибудь строить все тот же коммунизм.
И сразу, привлеченная танцевальной музыкой, нарисовалась из чулана Ленка, которая своей задержкой надеялась убедить всех, что ничего такого у них там с Аркашкой не произошло, и пошли они с Аркашкой тоже "деньгами сорить", а мелочью заранее, само собой, не запаслись, в связи с чем пришлось Аркадию Федоровичу под веник невесте бумажную купюру небрежно метнуть. И она произвела на всех должное впечатление. Особенно мать жениха смягчилась, хотя сперва даже и не думала скрывать недовольства не заложенными в смету гостями, особенно тем, угрюмым, который даже на гармошке не умел…
Ленка по трезвому рассмотрению да при свете дня оказалась не то чтобы совсем страхолюдиной, однако даже симпатичной, при всей к ней душевной Аркашкиной благодарности, не являлась. Увы. Кроме того, она была старше Аркашки на целых четыре года и выше ростом на полголовы. Да к тому ж общедоступность ее, столь явно выходящая за рамки бытовавших тогда нормативов, насчет которой Аркашку сразу все, вплоть до собственных родителей, просветили…
Так что ни о каком продолжении отношений речь идти не могла. И Аркашке пришлось от девушки, оказавшейся еще личного достоинства лишенной, что выражалось, опять же, в переходящей все границы назойливости, скрываться да прятаться, как шкодливому пацану от разъяренного родителя, пока та не отстала. Кажись…
Но вдруг - это мы опять несколько вперед забежим, дабы не разрывать на две части одну любовную историю, что страшно любят писатели и терпеть не могут нормальные, не отягощенные гуманитарным образованием читатели - вдруг… Как гром среди ясного неба! Прибегает сестра Антонина крайне взволнованная и всем, кто в доме был, а в доме как раз все и были, кто продолжал в нем проживать, свистящим шепотом, зачем-то постоянно на окна и дверь оглядываясь, сообщает, что своими глазами видела: дверь подъезда, а люди говорят, что и дверь квартиры, где блядешка Ленка с матерью, бухгалтершей пищекомбината, вдвоем обитают, густо измазаны чем-то черным. Гудроном, что ли. А еще говорят люди, что Елена беременна и аборт уже делать нельзя…
Услышав такое, Анисья Архиповна так и села. И онемела. Федор же Никифорович тоже враз в лице переменился, однако дара речи не утратил - технорук все-таки, хотя и отставной уже - однако крепко задумался. И Антонина глядела только на отца, ждала, что он скажет. Поскольку Аркашка не понял ничего. Ведь традиция измазывания дегтем ворот дома, где живет легкомысленная девушка, опрометчиво утратившая девичью честь до вступления в законный брак, традиция, долго-долго поддерживавшаяся самодеятельными ревнителями общественной морали и в глубь веков уходящая, к тому времени, казалось, бесповоротно отмерла. И Аркашка про нее лишь краем уха что-то где-то когда-то слышал, но того, что она уже на последнем издыхании коснется его, ожидал меньше даже, чем, к примеру, повторного призыва в армию, притом рядовым, о чем ему да и Мишке нередко кошмарные сны снились. Это, наверное, такой характерный дембельский синдром. Да и в описываемые времена уже дегтя как такового было днем с огнем не сыскать. Разве что в аптеке маленькую бутылочку, дак и то…
- Та-а-к, - молвил наконец задумчиво Федор Никифорович да повторил еще, - та-а-к… Вне всякого сомнения, эта старая дура сама себе ворота обгадила. Больше некому. Вообще некому, уж не говоря про то, что блядям ворота никогда дегтем не мазали. Стало быть, она решила любой ценой свою Ленку пристроить-таки. И думаю, это только начало. Эх, Аркашка, Аркашка, сучий ты потрох!
Отца рука даже потянулась было к тому месту, где прежде висел его педагогический инструмент - красивая сыромятная плетка, которую он в молодости, будучи учеником сапожника, самолично спел, чтобы ею во время вечерних прогулок небрежно по голенищу сапога пощелкивать. Ну, таким образом в те былинные времена молодые мужики да парни "фасон давили".
Однако на том гвоздике с некоторых пор заместо плетки портрет прогрессивного писателя Эрнеста Хемингуэя висел, повешенный учительницей начальных классов Татьяной Федоровной, самой, по общему признанию, интеллигентной в родне.
И отец, поняв оплошность свою, сделал вид, что хотел всего лишь почесать себе макушку.
- Что думаешь делать-то, кобелишка шелудивый?! - вскипел отец, видя, что виновник неприятных событий всеми мыслями пребывает далеко от насущного.
- Чо? Ты про чо, пап?
- Аркашка, не выводи папу из себя и не мучай нас всех, по существу вопроса отвечай: как думаешь улаживать вопрос с Ленкой? - не утерпела Антонина.
- Ах, вон вы о чем… - Аркашка протяжно вздохнул, собираясь с мыслями. - Да никак! С чего вы взяли, что я был у Ленки последним? Может, это вовсе не на меня намек, может, на другого кого-нибудь!
- Однако молва на тебя указывает, - мгновенно и беспощадно дополнила принесенную информацию сестра.
- А мне плевать на молву! Молва еще не таких собак навесит, дак чо?
- А и вправду… - снова подала слабую реплику и мать, Анисья Архиповна.
- Что ж, так и придется поступить. Наплевать, стало быть. Другого все равно ничего не остается… - Это к отцу вернулась его обычная рассудительность. - Будем делать вид, что нас не касается. А дальше - поглядим. Эх, Аркадий, ну, разве можно совать… Во всякую дырку… Хотя, конечно, молодость да солдатчина… Пожалуй, действительно, с каждым могло случиться. Потому что "сучка не захочет - кобель не вскочит". Зато - впредь наука… Понял хоть, сын?
- Еще б не понять. Конечно…
И потихоньку, помаленьку молва улеглась. В конце концов, ничего необычайного не случилось. Даже если б героиня народного сюжета самой что ни на есть беспорочной девой до Аркашки была. Мало ли их брюхатят да бросают в интересном положении.
И уж подумали было Колобовы, что бухгалтерша с дочерью, уразумев бесперспективность такого примитивного и наглого шантажа, больше слухов, порочащих добропорядочную семью, распускать не будут, а, как все, безропотно проглотят горькую и банальную пилюлю жизни. Колобовы еще пуще утвердились в своих предположениях, когда прошел слух, что Ленка мальчика родила на три шестьсот, однако никаких новых демаршей предпринято не было. Но тут - бах! - повестка в народный суд! По гражданскому иску. Ответчик - Колобов Аркадий Федорович.
Целую неделю всю родню лихорадило - шутка ли, если отродясь никто ни с кем ни по какому поводу не судился. И Аркашка, конечно же, извелся весь, сто раз проклял и день тот, и шебутного брата Мишку, благодаря которому они оба попали в злачное место, и Ленку-сучку, затащившую голодного доверчивого дембелька в злополучный чулан и враз развалившую голяшки настежь - хоть с головой туда ныряй. Но себя Аркашка нет, не проклинал, себя жалел только, потому что хоть до кого доведись, дак…
И на гражданском слушании в райсуде - хорошо хоть любопытствующих знакомых не было, потому как в суд на автобусе за двадцать пять километров тащиться пришлось, - Аркашка предстал бледным как полотно, однако полным решимости отстаивать честь свою и достоинство до конца. Зарплату тем более. Адвокатов тогда не нанимали, да и не было их почти что, таким образом, пока никаких убытков не случилось, однако неблагоприятный исход дела их гарантированно сулил. И на худой конец готов был наш ответчик и на честь свою плюнуть, и на достоинство начхать, лишь бы граждане судьи алименты не припаяли.
И на определенном этапе судебного заседания был-таки поставлен перед Аркашкой, а чуть раньше - перед истицей Еленой сакраментальный вопрос: "Так было - или не было?" На который истица, для блезира потупившись, шепотом, однако ж внятно и достаточно громко ответила утвердительно, Аркашка же, намеревавшийся столь же чистосердечно ответить отрицательно, вдруг повел себя вопреки предварительному замыслу. Вдруг зачем-то ему вздумалось перед судом истерику разыграть и чрезвычайное душевное волнение изобразить. Будто самый гуманный в мире суд когда-либо учитывал истерики да волнения ответчиков.
- Было, было, было, было, было, было, было, было, было! - страстно пробалаболил Аркашка, при этом его голова болталась, как у тряпичной куклы, всерьез угрожая порвать крепящие ее ниточки. Потом воздух в Аркашкиных легких закончился, пришлось сделать паузу, чтобы вдохнуть, после чего он закончил свою речь заключительным и самым проникновенным. - Было!
- Прекратите паясничать, ответчик! - возмутилась женщина-судья, повидавшая на своем веку еще и не таких нервных ценителей дармовой любви, хотя к тому моменту Аркашка уже и сам прекратил.
Окончательного решения суд, однако, не вынес. Отложил его до того момента, когда ребенок, чье отцовство требовалось установить, шестимесячного возраста достигнет и можно будет у него кровь для анализа взять.
Так что с души у Аркашки не отлегло. Наоборот, еще тягостней стало. Перспектива целых полгода жить в подвешенном, как говорится, состоянии ужасала его, слабонервного.