31. V
Сюжет рассказа без развязки - большое и дружное семейство фриков; проживают в отдельных квартирах. Будний день, жарища - под 40˚. Старшему фрику за восемьдесят, младшему - два "годика". Звоним. Оба номера молчат. Ни там, ни там никого нет дома. Загадка - куда это они могли "всем кагалом" выдвинуться в такую погоду?
Вчера был день рождения Доси Шендеровича. Давид Григорич пьет. А я не то чтобы боюсь в такую погоду, просто все труднее найти повод без обмана. Так - пиво от жары, но оно моментально выветривается.
17. VII
Читал про оборотней. Джеймс Блиш, далее этот английский священник… Интересно, но все портит проклятая жара. Почему они до сих пор не гниют и не разлагаются от нее заживо? Вот оно - откровение. Хочешь выжить - покупай у лишенца холодильник, как те эскимосы.
27. VII
Сны детективные: машины, автобусы, горка из пластика - спуск. Джимми Смит шпарит на электрооргане. Дашуник в роли классического монстра "мальчика Алексы". Живая кукла прилипла к буферу автомобиля. Олег Табаков с дохлой невестой. Все из-за духоты.
Жара такая, что чувствуешь, как испаряются и отравляют тебя чернила в шариковой ручке.
31. VIII
Вечером обнаружил металлическую дверь в кирпичной постройке. На двери надпись "Пункт смешения".
5. IX
Видел во сне… Полио (неразб.) - деревянный дом на пустыре, тревожная атмосфера, ходячие мертвецы (всех уже поубивали), вещи ломкие, одежда рвущаяся. Мы с ним синхронно произнесли (вдвоем завершили) фразу: "Я терпеть не могу Джимми Пейджа… (пауза, и в унисон) с тех пор, как он посетил Кашмир".
Вроде бы давно не смотрю фильмы, а голова буквально разбита кинокадрами. Дальше я рвался на концерт, и как всегда опаздывал. Запоминать и описывать сны - признак маразма (или как это называется в моем возрасте?), но такие слова про Кашмир не каждому приснятся.
8. IX
Экскурсия по Первомайскому состоялась… Много раздавленных машинами кладбищенский жаб. Жаб, погибающих под колесами катафалков. Слишком много.
14. IX
Еще вчера узнал ряд уродливых подробностей здешней жизни, но они настолько убогие и поганые, что записывать не хочется, и без того не забудешь.
15. IX
Свадьба в кабаке напротив. ЗИМ привез, и укатил - номер машины 418. Пора на вокзал.
17. X
Последний разговор с В.Ф. (по телефону) был закончен фразой: "Увидимся на кладбище". Мы собирались разыскать, где зарыт наш Сермяга. Я даже выяснил, какая маршрутка туда ходит. "Увидимся на кладбище", дальше - смех.
Придется отыскивать Сермягину могилу одному.
Будешь послана на хуй
Всей кодлою,
Кочевая туристов орда.
Мой Жовтневый район,
Моя Terra Incognita,
Я в тебе остаюсь навсегда!
20. X
Суббота. Час дня.
Время года поэтичное, только не здесь. Все естественное очень красиво - листва, берег, небо… Но посторонняя дрянь сводит эти, пока еще являющие себя чудеса, почти к нулю. Каждый час - как перед казнью. Каждая минута - как на электрическом стуле. Или, как будто поезд опаздывает на полдня.
24. X
И Черный Парасюк еще весной бегал, кувыркался, даже летом мы, по-моему, с ним виделись, вот и он пропал. Близкие мне существа настроены либо на внезапное сумасшествие, либо на исчезновение. Раздается невидимая команда, и бригады безропотных рабов начинают громоздить гнусные фотообои новостроек.
В обед бродили с одним полупомешанным по остаткам, призрачным, почти сквозным островкам старых двориков. Повстречался человек по прозвищу Шницель. Выглядит хорошо.
25. X
Внимательно вчитываюсь в Pylon - "Кабанчик" Фолкнера. В центре сюжета - журналист и немытые летчики. Пытаюсь обнаружить юмор. Пока только два раза находил слово kike - жид. И с первого, и со второго, и с третьего раза - почти ничего не понятно, а то, что понятно - понятно любому дураку. Итальянская семейка, правда, мне понравилась.
Ночью с перерывами шел дождь, и собака спать мешала - с разных стройплощадок перебегая туда-сюда. То дождь, то лай.
26. X
Снилась масса всего, что снится под громкий прерывистый дождь. Но почему-то живее всего вот сейчас и восстановился голос Сермяги. Каким тоном он произносил: "Ле Орэ". Любуясь клубами табачного дыма, глядя сквозь него на сокрытый от нас идеал: "А где-то хранятся подшивки "Ле Орэ"… "Ле Орэ"… (Le Ore - "Часы", итальянский порно-дайджест 70-х годов). "Издание", как говорил Азизян).
Заглядывал на стадион - одна большая, плоская и заросшая могила. Футбольные ворота без сетки целы.
Дождливая, пузырящаяся полутьма в сполохах фар. Представляю себе хмурых зомби, уносящих со стадиона выломанные доски скамеек. Когда-то было одно из самых опрятных мест в городе. Потом - как будто груду подносов спихнули на пол, и забыли подобрать, и забыли обо всем, и вымерли - уступив жилплощадь деревенским сородичам.
27. X
Новости о безвременно ушедшем. Оказывается, последний, кому звонил покойник, некто Биксио - бард-шизофреник. Консультировался, как ему лучше наложить на себя руки. У Биксио опыт имеется. По словам барда, это был уже "третий дубль" - самый успешный (до этого - травился газом). Какие люди окружали меня в "этой жизни"!
28. X
Подробности, никчемные, ненужные подробности сыпались на меня вместе с листвой…
29. X
Меня посетил Нечипура. Очень тревожный. С тележкой, на ней сумка "Москва Олимпийская". В сумке - боком "кейс". В "кейсе" полиэтиленовый мешочек запотевших сырников. Кажется… Впрочем, поживем - увидим.
31. X
Глубокая осень. Хэллоуин, а в траве виднеются молодые одуванчики. Многие жалуются на бессонницу. На улице с утра +18˚. Даже интересно, чем и когда все это закончится. Дело идет к финалу, но насколько он близок при такой изменчивой перспективе, установить с помощью старой логики и чутья не получается.
Видел афишу "Красные маки" - живой звук. Слушал "Гробницу Лигейи" - тоже живой звук. В исполнении Винсента Прайса.
Раньше чем обычно охватывает предотъездное оцепенение. Не могу представить себя ни с бутылкой, ни с сигаретой. Только сдержанное недовольство, да жалость о том, что уже не возвратишь и не исправишь.
2. XI
Совсем забыл, что сейчас осень. Листок залетел в форточку и со стуком сел на подоконник, словно бабочка… Немолодая Патти Право поет Avec Le Temps - все, как осенью, но быстро забывается, что это время года наступило своим чередом, по-настоящему, а не в виде набора бутафорских предметов, освещения и красок.
5. XI
Солнечно, но прохладно. Клены полностью оголились. (Et quand Octobre soufflé, emondeur des Vieux Arbres…) Классически одинокий листок дрожал на ветке. Темно-вишневое кресло по-прежнему плавало вверх ногами в своих "стигийских" водах.
Под ноги залетел клочок газеты. Придавил ботинками, расправил: "… сюжет картины (батик) "Семейный совет" - Клара Мироновна разрешает сыну Грише жить на два дома". И здесь эти концептуалисты.
1. XII
Главное - теперь у меня есть фото Шеваловского.
Вышел прогуляться в сумерках - темнеет, но гадость не сливается с темнотой, не становится менее заметной. Засратость и убожество окружающей среды вместе с ее обитателями заглушают всякую попытку отрешиться и не замечать всего этого.
2. XII
Заснул очень рано. Тишина ненужного, заброшенного места - ее границы как будто отодвинулись еще дальше. Вероятно, так и должно быть на кладбище живых. Имитация голосов и движений, а вокруг - сверху до низу, вдоль и поперек - мертвая, загробная, послепохоронная тишина.
6. XII
В такие хмурые дни можно увидеть дневные призраки исчезнувших собак.
15. XII
… и коренной (хотя и запоздалый) пересмотр отношений с "ближайшими соседями", которых следует воспринимать исключительно как добровольный и продажный "живой щит", к услугам нашего злейшего врага.
20. XII
Театралка: Побывала в Москве, на Караченцове.
Граучо Маркс: Но Караченцов на тебе не побывал.
23. XII
THE COCK HE CREW, AWAY THEN FLEW.
* * *
Вторая акация, больше не заслоняемая никем, стояла в одиночестве, понуро, словно отрекшийся товарищ, скрюченный и одеревеневший от мысли об искуплении своего проступка. А на месте моей акации было ПУСТОЕ МЕСТО. И луна над пустым местом светила, как глазок, за которым - площадка и лестница в холодную бездну, настолько далекую, что сама догадка о ее расстоянии леденит тебе сердце, словно оно тропический фрукт на морозе.
Январь, 2009
КОНЕЦ ЯНВАРЯ В КАРФАГЕНЕ
Полуговяжий город. Позади Новый год с Рождеством. Попал сюда - будто запрыгнул в яму. Тишина и безветрие, как в незасыпанной могиле. Небо видно днем и ночью. Совсем рядом, на поверхности гуляет ветерок. Но она, поверхность, временно отдалилась, стала одним из слоев атмосферы. Днем видны солнце в облаках, верхушки уцелевших деревьев. Ночью - те же голые ветви очерчивает холодный лунный свет. Ветер раскачивает тополя, загоняя в пустую яму обертки и целлофан. Здесь, в общем-то, неглубоко, только глуховато и не дует. И совсем неподвижно торчат из земляных стен заусенцы обрубленных корней.
Теоретически мое появление в родном краю должно сопровождаться недельным загулом с благодарными читателями и слушателями. Вместо этого они еще глубже вжимаются в складки своих пронафталиненных шалей и днища расконсервированных банок. Каждый день, каждый час словно бой часов: "Какого чорта ты сюда возвращаешься, старый идиот"? На звон будильника не принято отвечать приветствием.
Ходил покупать обратный билет. Побродил по вокзалу. Старое исчезло без следа, а новое, как проклятие, читаемое задом наперед, - не запоминается. День со свинцовым отливом. Воздух враждебный, словно кислота в полупрозрачной бутыли. Череп с костями не нарисован, однако тебе известно, что внутри, пускай и сильно разбавленная, без цвета и запаха, но - отрава. Полосканье для самоубийц. Аборигены четко живут в выкопанной домовине…
Дочитываю "Мрачный антракт" Питера Чейни. Ирэна - в Ленинграде. Ди Блязио - в Одессе. На улицах - жуть. Беззвучие и безлюдье при наличии двуногих силуэтов кучками и по одному. Ни единого отдаленно знакомого лично мне человека. Прошел мимо старший Ящер, да еще голос Карузо - неистовый, гневный - доносился с последнего этажа, словно там уже не крыша с антеннами и чердаком, а одни только черные перекладины упираются в низкое, закоптелое небо. Охотничьи угодья для тех, кто уже выгрыз внутренности этой земле.
Под самой крышей был-таки слышен голос Вадюши - долетая вниз, сыпалось толченое стекло, по перилам скребли лоскуты наждака (если, конечно, они не включили магнитозапись, чтобы ввести меня в заблуждение: дескать, там, наверху, до сих пор кто-то есть, до сих пор обитает Вадик Карузо - старожил вымершего подъезда).
Сырость, слякоть, потоки талой воды. Обмывают улицу-покойницу. Посреди ночи успел составить "скелетик" нового стихотворения. В общем, все успевается, только тошно. Вышел ненадолго подышать - мамлеевская мерзость запустения. Сколько бесполезных спутников запущено! - сокрушался когда-то, беспокойно ерзая по скамейке, отравленный водярой Пшеничников. Сколько скороспелых стариков зарыто. В том числе и этот бас-гитарист из первого подъезда, напичканный и опутанный вымыслами и галлюцинациями, от лестничных перил до водосточных труб. И водка - спирт горячий, зеленый, злой…
Мамлеевская мерзость запустения, одно отличие от прошлых лет - весь мусор заграничного образца. "Рэтс, роучес…" - это из песенки "Давайте почистим гетто"! Пока еще не Нью-Йорк Сити, но и у нас в каждом дворе успел поселиться какой-нибудь "замечательный сосед" - негр, пидор, хасид. Гости из будущего. Знакомые большинству нынешних полупокойников в основном по анекдотам и душераздирающим репортажам из-за рубежа. А еще по талмудам многословного Фолкнера, которого сколько ни переводи - вовек не переведешь. Ирэна до сих пор в Ленинграде - будто в открытом космосе.
За окном темнеет - смывной бачок наполняется водой. И как пиявки в протоке скользят аборигены в черных шапочках, бережно огибая сгустки расовой ненависти и корректно не разбрасывая кучки евростроймусора, - худорлявые ниггеры продажной "республики", гордые тем, что подлее их "нема".
Слушал Пёпл, "Made in Europe" - как приглашение не от мира сего на пьянку. Дослушал. Обещал: "Приду!" Если успею.
Казалось бы, с приездом в город такого орла должна была завязаться недельная пьянка-гулянка, с пропитием тщедушных заначек, с прогулами и врубанием на полную Бори Рубашкина… Нечто из разряда "сбоку на бок и с ног долой", но - телефон молчал, в дверь не звонили, и уже в понедельник утром (поезд прибыл в субботу) Скопцов почувствовал себя в чужом котловане, куда он необдуманно запрыгнул, чтобы проверить, каким выглядит оттуда обычное небо. Не подозревая, как трудно ему будет выбраться обратно, поскольку на дне могилы он, Скопцов, обнаружил точную копию своего квартала и прилегающих к нему на поверхности улиц. За отсутствием нескольких серьезных деталей - но их могли убрать ввиду реконструкции. Электрички высаживали каких-то пассажиров в урочные часы с минутами, об их приближении заранее оповещал женский голос на местном диалекте. В здании вокзала продавали билеты в любые направления. Даже туда, откуда он приехал.
Чудовищная грязь вокруг - под ногами и по бокам. Накожные выделения усталых тротуаров и стен. А по слякоти шныряют и скользят "нащадки". Ветхие обломки прежних карнизов и балконов, крошась, разваливаются сами по себе - пролонгируя самоубийство, затягивая исчезновение. Кто-то играет в погоду, как в игровую приставку. Вчера вечером выпал косметический снежок, а под ним - теплая сырость. И немыслимое для зимы количество пыли…
Трагизм, отечная, подспудная меланхолия столь обильно присутствует в воздухе на приспущенных, потерявших упругость тротуарах, в развороченных окнах нижних этажей, нарывающих гноем чужого бизнеса, что об этом ничего не надо сочинять или уточнять - все и так понятно. Без слов.
Вчера много гулял по близлежащим кварталам, закусывая не первого сорта мандаринами - разыгрывал местного пьяницу. А что еще тут делать вчера? Пыль проникает с улицы, словно какой-то порошок-мутант, наделенный разумом не в форме мозга - плод взаимодействия зараженных снежинок с кровавыми опилками ритуально истребляемых деревьев.
Жизнь дописывает себя - прошагал, помахивая капроновой бутылкой (за пивом) неунывающий полуслепой Вадюша… Самые гробовые дни для здешнего климата: конец января - начало февраля. Мозглота, холод омерзительный, подстать людишкам. Покойный Сермяга не переваривал ни то, ни другое. Бесхитростный и неподкупный экскурсовод в замке Несбывшегося.
Жизнь довершает даже неначатые рассказы. Угловое кафе перед Сермягиной крепостью - внутри разгром, на оттаявшей беcтравой земле лежит не "махина", не "бандура", а вполне красочная вывеска "Игровые автоматы". Судя по состоянию вывески - уже успевшие кому-то послужить. Пока еще "игровые", а не "гральнi" автоматы.
Примерно с год назад нам в этой точке подали две чашечки сажи со ржавчиной, и тогда, в прошлый январь-февраль, уже хватало слинявших мест, новых покойников, не пожелавших дожидаться меня. Но не была еще вырыта и выложена бетоном длиннющая гробовая траншея под окнами моего старинного друга, избравшего невидимость вместо немощи. А теперь рядом с этой жуткой канавой-катком, уже покрытой слоем ледяного студня (по которому вполне могли бы кататься по ночам, высекая зловонные искры, песиголовые фигуристы) - сквозь бестравый, утоптанный грунт, прорастал не то мяч, не то серовато-желтая макушка зомби-песняра, очень похожая на ту голову, что первой вылезает из-под кладбищенских листьев, вскоре после того как отец Томас, побродив среди могил, все-таки повесился.
Отец Томас - священник из Данвича… Завтра обязательно схожу посмотреть еще раз, на детский сеанс, с утра. Нельзя упускать необъяснимые мелочи, то тут то там выскакивающие время от времени вблизи дома, где жил Сермяга.
Люди не любят "глубоко копать", если это идет в ущерб общению с близкими, деловым интересам, да и просто здоровью собственной психики. "Нам некогда углубляться в этот темный лес" - отмахиваются они от беспонтовых предложений поучаствовать в разгадке тайн очередного "темного леса". В самом деле - на кой чорт им знать, что там бормочет себе под нос хирург, делая обрезанье… покойнику?
Это так, для примера. А вообще, за тех, кому "глубоко копать" лень - копают другие, точнее - роют могилу, а по совместительству - помойную яму, где, несмотря на ее габариты, постороннему человеку всегда противно и тесно, как на общественном пляже. Или как в конце января в Карфагене.
27 января 2008
САТУРН
На берегу клочок газеты
Шуршит, кто жив, а кто скончался.
Леонид Мартынов. "Лета"
В полпервого ночи его набожные попутчики, разбудив ребенка, сошли с поезда, и Самойлов остался в купе один.
"Не сопи", - громко произнес он, засыпая. Ему показалось, что на соседней полке так же тяжело дышит его усталый двойник.
Минувшим днем он все же позвонил Бакалейникову. В телефонной трубке больше не жужжала дрель, не постукивали молотки. Самойлов подумал, насколько там сейчас светло и пыльно. И пусто без бригады бухариков-добровольцев, делающих в квартире Бакалейникова ремонт.
- Это ж он ходил трудоустраиваться. Но не устроился.
- Не определился. А куда?
- Шо-то фармацевтическое.
- Антабус.
- Типа того. Ты когда отбываешь?
- Как обычно. Вечером.
- Ясненько. Так шо, тебе фоточки скинуть по почте?
- Как тебе будет удобней. Хотя фото хорошие. Смешные.
Рядом с магазином ни одного "малагамбы". Даже седой и пузатый дяденька, выгуливающий старого шпица, вяло передвигая ноги в спортивных рейтузах, с неизменным стаканом пива в пухлой руке, успел исчезнуть.
"Малагамбы" вымирают, но от привычек не отрекаются", - с тоской подумал Самойлов, оглядывая перекресток возле дома, где прошла… он сглотнул, вспомнив об этом… вся его жизнь. Плюс последние две недели между апрелем и мартом, "не принесшие ему облегчения", по суровой оценке одного неглупого человека. Да он и сам так считал.