Тогда, помнится, он с утра резался в очко с камерной головкой из местного ворья. Карта к нему шла счастливая, от козырей в глазах рябило, он снимал банк за банком, и когда наконец партнеры выпотрошились вчистую, один из них, знаменитый городской налетчик Самед Багиров, срывая зло, блеснул в его сторону откровенной издевкой:
- Скажи, Сосо, правду говорят, что ты осетинский еврей, уж больно тебе везет?
Дорого потом обошлась смельчаку в сердцах оброненная шуточка, но тогда, в тот душный вечер, под перекрестной пыткой нескольких пар глаз, ему стоило немалого труда и выдержки смирить себя и не броситься на обидчика.
Даже сейчас, в свинцовой полудреме, подспудно сознавая нереальность случайного видения, он при одном воспоминании об этом на мгновение обморочно захлебнулся от бешенства…
- Скажи, Сосо, правду говорят, что ты осетинский еврей, уж больно тебе везет?..
С этой ненавистной дразнилкой в памяти он и забылся до следующего полудня.
3
- Ну как, опомнился, пришел в себя? - Он поднял на помощника тяжелые глаза: тот стоял перед ним, как всегда, чуть сбоку от стола, глядя на него с услужливой готовностью. - Ты думал, партия оставит тебя в трудный час, а партия о тебе, как видишь, не забыла, партия нашла тебе настоящую советскую женщину, товарища, подругу. Живи теперь с ней и радуйся, такая не продаст, не предаст, не обманет, а главное, язык за зубами умеет держать. - Он даже не старался скрыть издевки. - Она за это ха-ароший оклад получает. Доволен?
- Спасибо, дорогой Иосиф Виссарионович. Ваше слово для меня - закон. Тот в явном волнении переступил с ноги на ногу, судорожно сглотнул, веки было опустились, но тут же вновь испуганно вздернулись вверх. - Я - солдат партии, ваш солдат, товарищ Сталин.
Он-то доподлинно знал, что творится сейчас на душе у стоявшего перед ним пергаментного истукана: арестованную жену свою тот обожал, об этом ему было доложено давно и со всякими пикантными подробностями, он, грешным делом, любил именно эти подробности, но тем круче укреплялась в нем уверенность в правоте принятого им и уже осуществленного решения. "Баба с возу - кобыле легче, - не удержался, чтобы не позлорадствовать, он, - а то совсем в подолах запутаемся, не она - первая, не она - последняя!".
Ему вдруг вспомнилась, и он, как всегда в таких случаях, на короткий миг внутренне обомлел, его первая женитьба, когда сам поддался своей первой в жизни слабости, которая, впрочем, оказалась и последней: "Зачем я только тебя встретил на свою голову! - В эту минуту, изнывая душою, он презирал самого себя. - Зачем ты ходишь за мной по пятам, Кеке!".
Это было так неправдоподобно давно, что с высоты его теперешнего положения и времени казалось ему призрачным наваждением. Он бы даже не мог теперь сказать с уверенностью, любил ли он ее. Те поры отложили в нем, в его душе, в его сознании не образ отдельного человека или цельного события, а скорее всего острое ощущение провальной потери. От нее же самой, от Кеке, в памяти остались лишь отсвет сиявшего в ней умиротворения да слова песни, которую она обычно напевала перед сном.
С нею у него из жизни ушла первая и последняя его привязанность, после чего он окончательно оглох сердцем и словно бы одеревенел. Даже воспоминания о той поре вызывали в нем мутное остервенение. Сына от этого брака, самим своим существованием напоминавшего ему прошлое, он терпеть не мог и поэтому без сожаления поступился им, когда пришлось выбирать между политикой и отцовством.
Еще на ее похоронах он дал себе слово отсечь от себя все, что отныне могло помешать ему оседлать собственную судьбу. Помнится, встретив друга детства и тезку - Сосо Ирамишвили, ставшего к тому времени из-за раскола партии его политическим противником - меньшевиком (хотя уже тогда ему были глубоко безразличны и те, и другие), он так и определил свое состояние:
- Знаешь, Сосо, только она еще умела смягчать меня. Теперь мне никого не жаль, теперь мое сердце из камня.
Все это мгновенно пронеслось в нем, и, злясь на себя за летучее это слабодушие, он буркнул куда-то в стол перед собою, а затем в сторону от стола, в окно:
- Ну что там у тебя еще?.. Только короче.
- Вы приказывали доставить из музея оригинал поэмы Горького с вашей резолюцией. - Помощник с почтительной осторожностью положил на край стола пожелтевшую от времени рукопись. - Прошу вас, Иосиф Виссарионович…
Ах, эта дурацкая история! В свое время, в одном из застолий у Горького на Никитской, где слезливый романист изводил гостей своей поэмкой про девушку, для которой в награду за любовную верность смерть щадит ее парня, он, обхаживая капризного, но необходимого ему тогда старика, начертал у того прямо на рукописи: "Эта штука посильнее чем "Фауст" Гёте. Любовь побеждает смерть". Начертал и вскоре забыл об этом, мало ли какой чепухи ни приходилось ему писать ради сиюминутной пользы дела! Но как-то на одном из "мальчишников", которые он по старой довоенной памяти еще изредка устраивал у себя на даче, покойный Лешка Толстой, в промежутках между двумя сальными анекдотами, рассказал ему (знал, чем потрафить благодетелю титулованный льстец!) курьезный случай с одним сообразительным литературоведом, который состряпал и защитил докторскую диссертацию по поводу отсутствия в его резолюции запятой перед словом "чем". Хитрец, со ссылками на классиков и экскурсами в тайны языковой семантики, доказывал, что "великий вождь всех времен и народов", выпустив эту злополучную запятую, совершил революцию в современной пунктуации. Вскоре он было забыл об этом, но на днях, подписывая постановление о сооружении памятника незадачливому классику, вновь вспомнил и приказал доставить ему оригинал. Боже мой, сколько их развелось за последние годы, этих услужливых прохиндеев, готовых заложить душу дьяволу и доказать все, что угодно, в обмен на хлебное место в его орбите!
- Ладно, оставь, - брезгливо поморщился он.
- Что еще?
- Патриарх в приемной, Иосиф Виссарионович, - понимающе подобрался тот. - Вы назначили на два тридцать. Сейчас, - он мельком, с предупредительной цепкостью взглянул на часы, - ровно четырнадцать двадцать девять.
- Зови. - Но тут же передумал. - Хотя, погоди, я сам. - Он с усилием поднялся из-за стола и, по-прежнему слегка приволакивая больную ногу, двинулся к двери. - Так и быть, гора пойдет к Магомету, надо. - Властно распахнул дверь, шагнул в тамбур, толкнул еще одну дверь впереди себя и, снова отступив в кабинет, сделал широкий жест.
- Прошу, владыка!
Пусть ценит лукавый поляк его забывчивость и великодушие! Прежде чем санкционировать возложение на этого захудалого монаха всероссийской митры, он внимательно изучил дело гражданина Симанского Сергея Владимировича, из бывших дворян, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, уроженца города Петербурга, священнослужителя, без определенных занятий, и, с облегчением убедившись, что антигосударственных грехов у вышеозначенного гражданина хватило бы на три высших меры и на добрый десяток полновесных лагерных четвертаков, дал свое "добро": он предпочитал иметь дело с закоренелыми грешниками, он знал, чего от них ждать, и с ними было легче управляться.
Патриарх почтительно прошуршал мимо него новенькой сатиновой рясой и, сделав несколько шагов в глубь кабинета, остановился в нерешительности, вполоборота к хозяину:
- Здравствуйте, товарищ Сталин! - Слово "товарищ" он подчеркнуто выделил. - Куда прикажете?
- Поближе, поближе, владыка. - Движением бровей он указал помощнику на выход, после чего тот мгновенно улетучился, затем обволакивающим жестом полуобнял гостя за талию, довел его до стола, где отодвинул перед ним ближайший к себе стул. - Прошу вас, владыка. - И только усадив патриарха, обогнул его и снова, с шутливым кряхтением опустился в кресло. - Стареем, владыка, стареем.
- Что вы, что вы, товарищ Сталин! - суетливо заспешил тот. - Вам еще жить и жить на благо отечеству и народу, русская церковь каждодневно молится за вас!
"Эх, поп, поп, и ты туда же, - лениво усмехнулся он про себя, - не боишься, не гнушаешься, сукин сын, путей неправедных, тешишь себя, что ради Церкви лукавишь, ради паствы, что простит Господь твои мирские прегрешения во Имя Его. Думаешь, что она - Церковь твоя, - все еще на камне стоит, а под ней уже давно - песок, когда понадобится, дуну - следа не останется, недорезанный шляхтич в рясе!".
А вслух сказал, как бы отмахиваясь от докучливой лести, с усталой откровенностью:
- Все там будем, владыка, все там будем. - И сразу, почти без перехода. - Лучше расскажите о своих нуждах, владыка, постараемся разобраться и по возможности помочь.
Разумеется, он заранее знал, о чем пойдет речь. Секретариат готовил для него подробную справку по каждой встрече: ему нравилось удивлять собеседника профессиональной осведомленностью. Поэтому он почти не слушал патриарха, отмечая про себя лишь внезапные неожиданности, которые могли пригодиться в заключение, когда возникнет необходимость блеснуть перед гостем своей прославленной памятью.
Он отрешенно глядел на чуть одутловатое, апоплексически лоснящееся лицо гостя и почему-то пытался представить себя на его месте, мысленно примеривая к себе сатиновую, с иголочки, рясу с золотым нагрудным крестом посредине, белый клобук, янтарные четки у запястья. "Увидела бы меня в этой хламиде мать-покойница! - Одна мысль о такой возможности привела его в веселое расположение духа. - Вот было бы радости для старухи, она ведь только и мечтала об этом!".
В душе он часто подтрунивал над своим семинарским прошлым, но иногда, в минуты полного и неизбывного одиночества, его вдруг настигала какая-то необъяснимая, но удушливая тоска, от которой у него тягостно ныло сердце и холодели ноги, а в памяти всплывал изможденный облик отца Сандро, преподававшего у них в семинарии старославянский, с укоряюще воздетым над ним костистым пальцем:
- Гореть тебе, Джугашвили, в адском огне из-за твоей гордыни, помяни мое слово!..
Может быть, именно по этой причине он не отказывал себе в поблажке время от времени призывать патриарха для отвлеченных собеседований и чаепитий. Сегодня это оказывалось тем более кстати, что у него действительно было к тому небольшое дело. Занимаясь в последние дни Курилами, он вдруг, неожиданно для самого себя, озаботился открыть там православный приход: без этого последнего штриха структуре новой власти на островах недоставало, как ему казалось, законченной основательности. Дело могло бы устроиться простым телефонным звонком по инстанциям, тем не менее, он решил воспользоваться предлогом для личной встречи, но сейчас, вяло выслушивая вкрадчивые сетования гостя, уже жалел об этом.
- Хорошо, владыка, я разберусь. - Он вновь не поленился подняться, выйти из-за стола и проделать всю церемонию в обратном порядке - от стола к двери. - Почаще надо видеться, владыка, почаще, но, как гласит старая русская пословица, - рад бы в рай, да грехи не пускают. Дела, дела, дела, голова кругом, вздохнуть некогда. - Уже у самого выхода, распахнув перед гостем дверь, он вдруг, как бы спохватываясь, легонько, кончиками пальцев коснулся лба. - Да, владыка, чуть было не запамятовал: хотел просить вас открыть приход на Курилах, мы теперь туда народ направляем, целыми семьями едут, надо бы о стариках позаботиться, их в кино калачом не заманишь, они за свою веру крепко держатся, неплохо бы уважить…
Патриарх растерянно обмяк, но тут же опомнился, слегка согнувшись в почтительном поклоне:
- Как вам будет угодно, товарищ Сталин. - И уже смелея, с искренней признательностью: - Благодарствую, Иосиф Виссарионович.
Проводив гостя, он сразу же угрюмо погас, внутренне отяжелел и нахмурился: "Чёрт бы его побрал, этого попа, только время отнял!" Вернувшись на место, он долго смотрел в пространство перед собой, стараясь собрать воедино события убывающего дня, но так и не сосредоточившись, резким движением придвинул к себе доставленную ему из музея рукопись и, обмакнув перо в чернильницу, вывел на ней перед словом "чем" жирную запятую.
Глава пятая
Сон Золотарева
1
Вместе с Золотаревым в самолете оказались трое подвыпивших летчиков, отбывающих, судя по разговору, к месту службы из первого послевоенного отпуска.
Один из них - с тонким, почти девичьим лицом капитан, - возбужденно поводя вокруг себя блаженно сияющими глазами, осыпал собеседников радужными воспоминаниями:
- Чистокровная цыганочка, девятнадцать лет, сложена, как статуэтка, все умеет, где только выучилась, такое показывала, с ума сойти. - Он даже зажмурился от одолевавших его чувств. - Мать, говорит, воровка, по магазинам промышляет, а она сама с пятнадцати по рукам пошла, но разденется, есть на что посмотреть! Эх, Рита, Рита, век не забыть!..
Вскоре Золотарева укачало: сказывались треволнения дня и бессонная ночь затем. И в сонном забытье примерещилась ему давняя весна тридцать шестого года в ее пугающе четких подробностях…
2
Райком комсомола, где он тогда был инструктором по работе с сельской молодежью, размещался в деревянном флигельке во дворе Управления дистанции пути местного железнодорожного узла. С утра до позднего вечера тесная коробка разгороженного на несколько клетушек помещения сотрясалась от телефонных звонков, дверного стука и людской переклички.
Начальство вызывало к себе без излишних церемоний, простым стуком в смежную стену. Нравы еще царили запанибратские, обраставшие возрастным жирком вожаки инстинктивно старались растянуть казавшуюся им бесшабашной молодость, но время брало свое: телефонные звонки становились короче, дверной стук глуше, голоса посетителей почтительнее.
Когда однажды секретарь по оргработе Миша Богат, как обычно, требовательно постучал к нему в стену, он не придал этому особого значения: очередной вызов в ежедневной текучке, но едва войдя в клетушку по соседству, понял, что разговор здесь предстоит непростой и долгий.
Сбоку от Богата, небрежно облокотясь на его стол, сидел хмурого вида черноволосый парень в форме лейтенанта войск НКВД. Парень был завидно красив: смоляной чуб на самые глаза, точеный нос с чуть заметной горбинкой, ямочка на крутом, иссиня выбритом подбородке, но в броском, будто вылепленном на заказ облике его проглядывалась какая-то, раз и навсегда застывшая злость, которая с первого же взгляда невольно в нем настораживала. Казалось, что, однажды на что-то рассердившись, он так и не смог затем смягчиться или успокоиться.
- Вот знакомься, товарищ Алимушкин, из органов. - Богат из всех сил старался выглядеть деловито спокойным, мол, встреча, как встреча, разговор, мол, как разговор, но это ему плохо удавалось, голос его срывался на хрип, влажные глаза затравленно помаргивали из-под очков: само появление такого гостя в райкоме таило в себе намек и угрозу. - У товарища к тебе дело. Заранее предупреждаю, Золотарев, райком - за. Я вас покину, - он нерешительно поднялся, ожидая, видно, возражений со стороны гостя, но тот и глазом не повел, оставляя хозяину самому выходить из положения, располагайтесь, мне все равно на исполком идти…
И без того щуплая фигурка Миши на пути от стола к двери словно усыхала в размерах, и когда с порога, перед тем, как выйти, он в последний раз обернулся к ним, на него жалко было смотреть: в полувоенном френче, который сидел на нем торчком во все стороны, со всклокоченной головой он выглядел загнанным в угол щенком на привязи. С этой обреченностью в опавшем лице он и канул за дверью.
- Дело у меня к тебе, Золотарев, боевое. - Он мрачновато усмехнулся то ли вслед вышедшему Богату, то ли в предвкушении обещанного разговора. Работник ты опытный, чутье у тебя разборчивое, с людьми работать умеешь, есть мнение, что справишься. Семнадцатый разъезд знаешь?..
Только сейчас, глядя на гостя, Золотарев вспомнил, что уже мимоходом сталкивался с ним, вернее, с этой вот его мрачноватой усмешечкой, среди калейдоскопа разных районных кулуаров. Силясь припомнить подробности, он опять-таки восстанавливал в себе лишь эту его усмешечку, от которой в нем всякий раз холодело и обрывалось сердце. Слушая парня, Золотарев старался не упускать деталей: любая мелочь в его положении могла оказаться для него и роковой, и счастливой, смотря по обстоятельствам…
- …Там нынче стройотряд стоит, народец собрался - один к одному, пробы ставить негде, рыбаки по сухому, охотники на безлесье, тяжелее туза и валета не держали ни зиму, ни лето, деклассированный элемент, в общем. Двенадцать гавриков с бабой впридачу. Баба тоже - пальца в рот не клади, прошла огни и воды, и на выселении была, и за совращение привлекалась. За бригадира у них там тронутый один, из принципиальных, Иван Хохлушкин фамилия. Раньше плотничать ходил по деревням, мужик головастый, только мозги набекрень и язык длинный. Разводит там демагогию насчет всеобщей справедливости, разагитировал своих дуболомов, коммуной живут, всё общее, баба, вроде, тоже общая. Организацией пахнет, с уклоном в контрреволюцию, пришла пора пресекать. Есть мнение - послать тебя туда для воспитательной работы, вроде как Фурманова к Чапаеву, а если по-хорошему не образумятся, ликвидируем, как социально опасных. Понял?
- Когда приступать?
- Сейчас и двинемся, чего прохлаждаться, барахлишко потом заберешь, авось недалеко…
Вскоре райкомовская дрезина уносила их сквозь безлесый простор приокской равнины в сторону Ельца. Последний снег только что сошел с полей, обнаженная земля облегченно дымилась, источая накопленное за зиму тепло. Над редкими островками подслеповатых деревень сизой паутиной тянулся печной дым, сквозь который смутно просвечивала прозелень обнаженных крыш. По разбухшим щитам вдоль пути сосредоточенно скакали взъерошенные галки, высматривая вокруг оживающую добычу. Ветренная весна обдувала мир от зимней шелухи и наледи.
Сидя напротив Золотарева, лейтенант, мрачновато посверливая его бесовским глазом, наставлял:
- Ты, брат, ко всему присматривайся, ничего не упускай, в таком деле каждая мелочь может на след навести. Есть сигнал: к ним там один бродяга похаживает, вроде как сводным братом ихнему чудаку приходится, тихую агитацию разводит, насчет всемирного братства и равенства рассусоливает. В общем анархия вперемешку с поповщиной, прикрывать эту лавочку пора, только надо наверняка действовать. - Он достал из нагрудного кармана портсигар, выпростал оттуда папиросу и, разминая ее между пальцев, впервые скользнул взглядом в сторону. - Между прочим, я этого мудилу-мученика знаю, как облупленного, в школе вместе учились, головастый пацан был, всегда в круглых отличниках числился, бывало, только-только на арифметике считать начнешь, а у него уже готово, все с его тетради списывали. И говорить большой мастер, наговорит тебе сто верст до небес и все лесом, только уши развешивай. Далеко мог пойти, одна дурь мешает, вбил себе в голову чёрт-те чего! - Дрезина резко сбавила ход, они по инерции качнулись друг к другу, и в короткий миг этого их невольного сближения Золотарева удушливо обожгла искра затаенной издевки где-то в самой глуби его горячечных глаз. - Только мы тоже не пальцем сделаны, мозги вправлять умеем, а если не очухается, пусть на себя пеняет. - Дрезина плавно вкатилась в короткий тупичок и замерла впритык к торцу товарного пульмана. - Вылезай, приехали, Золотарев, и - ушки на макушке…