* * *
Всё же удача не совсем отвернулась от него. Он договорился с водителем такси, что тот остановит машину, когда на счётчике выскочит сто шестьдесят крон - ровно столько, сколько было у него в кармане, причём мелочью. Роковая цифра появилась в пятидесяти метрах от дома. В этом-то и заключалась удача, потому что у подъезда маячили два здоровенных бородатых мужика, опираясь на свои мотоциклы.
Он проскользнул за угол и пошёл по асфальтовой тропинке вдоль дома. Как он и надеялся, окно в прачечную было открыто. Он тихо спустился на гладильную машину, приоткрыл дверь - никого. Иоаким вышел на площадку первого этажа и вызвал лифт.
Тело его действовало словно бы независимо: он, например, с удивлением увидел свой указательный палец, нажимающий кнопку четвёртого этажа, хотя квартира его была на третьем. Его наивное сознание никак не могло примириться с мыслью, что кто-то хочет ему зла, но тело предусмотрительно действовало в соответствии с инстинктом самосохранения. Оно, то есть тело, неслышно соскользнуло на один марш лестницы, пригнулось за решёткой и осторожно посмотрело вниз, чтобы убедиться, не дежурит ли на площадке ещё один бородатый монстр. Там никого не было.
На полу в прихожей громоздился сугроб крайне агрессивных писем. Он с дрожью перешагнул его и двинулся дальше, оглядывая по пути руины своей холостяцкой жизни. Пустые картонки из-под вина рассекали акваторию архипелага, образованного кучами грязного белья, там и тут валяющегося на полу. Книги из университетской библиотеки, которые надо было вернуть ещё в прошлом тысячелетии, мусор, танцующие комки пыли, похожие на крошечные перекати-поле… напоминание о многих годах в осаде одиночества, о его безудержном падении…
Выглянув в окно, он убедился, что типы с мотоциклами никуда не делись. Они мрачно молчали и курили, время от времени оглядываясь - не появится ли на улице тот, кто сейчас наблюдает за ними из-за дорогих тонких штор с десятиметровой высоты?
На журнальном столике злобно мигал автоответчик, красный глазок напомнил ему рубильник электрического стула. Он нажал кнопку.
- Привет, - весело сказал голос, принадлежащий Андерсу Сервину, его сокурснику и последнему другу в этом мире - Иоаким пока ещё не успел занять у него деньги. - Хотел узнать, в городе ли ты или уже уехал на Готланд. Позвони, надо обсудить возможную работёнку…
Интересно, что это за "работёнка"? Иоаким примерно представлял себе, о чём идёт речь. "Продакшнс АБ" была компанией, близко связанной со "Стрикс ТВ" - они нашли нишу в виде нового формата псевдодокументального мыла для следующего поколения. Предприятие, где Лидере был совладельцем, выдумывало соревнования для экстремалов, в общем, для тех, кто не задумываясь мог в прямой трансляции всадить нож в соперника, если бы это принесло ему даже минимальную выгоду: просто-напросто психи, материал для планомерного унижения публики в лучшее экранное время. В основе одного из проектов компании была идея снимать круглые сутки неблагополучные семьи, обеспечив им свободный доступ к спиртному. Ещё одна идея: собрать на островке в стокгольмском архипелаге несколько человек с синдромом Аспергера и посмотреть, что из этого получится.
С полгода назад Иоаким даже участвовал в их совещании - его подвигла на это надежда отыскать нового кредитора. О какой-либо морали говорить в этих стенах было просто смешно, и он быстренько придумал полубезумный проект: свезти на остров Робинзона бывших заключённых Кумлы. Первым призом в соревнованиях различного рода будет машина инкассатора с миллионом крон. Победитель получит немного динамита, чтобы взорвать сейф в машине. Он тут же и название придумал - "Друзья Робинзона". А в качестве ведущего предложил режиссёра и драматурга Ларса Нурена, известного, в частности, тем, что для своих театральных постановок он привлекал профессиональных уголовников. К его несказанному удивлению, идея, родившаяся под парами полбутылки представительского виски, встретила бурное одобрение, за исключением разве что кандидатуры Ларса Нурена. Его решили заменить на известного специалиста по ограблению банков по имени Лиам Норберг. Один из дизайнеров немедленно уселся за компьютер набрасывать правила соревнований.
- Старик, у тебя настоящий талант, - сказал ему Андерс Сервин, когда они всей компанией отправились в "Театр-грилль" потусоваться в компании таких же, если не более аморальных, коллег из журналистского корпуса. Насколько Иоаким понял, в словах Андерса не было ни малейшей иронии. - Ты мыслишь правильно, хотя пока ещё плохо представляешь себе лимиты жанра. В нашей отрасли мы должны планировать границы дозволенного, то есть каждый раз начинать с рубежа бесстыжести, достигнутого предыдущим шоу. И дальше развивать успех, не слишком медленно, но и не слишком быстро. Нет такой бездны, куда не свалился бы человек, если дать ему время попривыкнуть и шанс разбогатеть…
Иоакима неприятно кольнула мысль, что, если бы не смерть Виктора сутки назад, он наверняка согласился бы на любое грязное предложение Андерса.
Таким образом, коллекция картин спасла его от моральной пропасти.
Он снял автоответчик с паузы.
- Это Свен-Улуф Валлин! - прорычал голос, который когда-то, пока Иоаким таскал его обладателя по дорогим кабакам, был образцом дружелюбия. - Я насчёт моих двадцати тысяч…
Он прослушал ещё не меньше дюжины тревожных сообщений с флангов экономических боёв, прежде чем услышал успокоительный голос Эрлинга Момсена. Облагороженный фрейдианским терпением голос всё понимающего опытного психолога, который даже требование о возврате денег облёк в насквозь психотерапевтическую форму:
- Привет, Йокке! Думаю, что твоя неспособность заплатить долги зависит как раз от того фактора, который мы упоминали в последней беседе. Ты восстаёшь против обязывающей функции подсознательного, против голоса так называемой совести, он для тебя ассоциируется с голосом умершей матери. Приходи на приём, когда захочешь… очень важно, чтобы чувство вины не взяло верх… и мы можем вместе разработать план выплаты твоего долга, а заодно поговорим и о злоупотреблении порнографией.
Если бы мы жили в справедливом мире, подумал Иоаким, автоответчик был бы переполнен соболезнованиями по поводу кончины отца. Оттуда лились бы голоса, полные понимания и сочувствия, надломленные горем… или хотя бы, одухотворённое молчание, когда у сочувствующего вроде бы не хватает слов, чтобы выразить свою печаль… Но даже собственная сестра не озаботилась ему позвонить.
На ленте осталось только одно сообщение - от Луизы; она интересовалась, не сохранились ли у него фотографии их поездки во Францию десять лет назад.
- Я хочу показать их Винсенту. Мы читаем сказку, а дело происходит в Париже… Позвони, когда получишь это сообщение.
Четверть часа спустя, стоя голым перед зеркалом в ванной, Иоаким подумал, что похож на сексуального маньяка в розыске: прямо на физиономии отпечатались чёрные газетные буквы, а разводы типографской краски на лбу явно напоминали нос преступного пастора Хельге Фоссмо. Смывая под душем воспоминания о пережитых унижениях, он размышлял, что сказать бывшей жене. Ему нужны были деньги на авиабилет в Фалькенберг и ещё хотя бы тысячу на непредвиденные расходы. Может быть, Луиза согласится дать ему денег - в обмен, так сказать, на парижские фотографии?
Гардероб выглядел так, словно там разорвалась граната. Всё же ему удалось найти немного марокканского хаша в кармане куртки от Пола Смита. Он свернул себе джойнт и начал разыскивать снимки в битком набитых картонных коробках. Поиски заняли немыслимо много времени. Резиновые нити ассоциаций всё время отвлекали его от поисков. Сувенирный коралл… открытка без обратного адреса, бог бы с ней, но яркая картинка (заход солнца на Средиземном море) оказалась настоящей психоделической бомбой: она вызывала поток мыслей, ничего общего с действительностью не имеющих… Наконец фотографии нашлись. Набирая номер бывшей жены и преисполняясь глубокой благодарности "Телии", что она, несмотря на многомесячную неуплату, всё же не отключила телефон, Иоаким вдруг понял, что немного перебрал с хашем. На счастье, Луиза голосом автоответчика сообщила, что она в саду.
Он выглянул в окно - ничего утешительного: мотоциклисты на месте. Один листал вечернюю газету, другой закурил сигарету. Время словно бы не двигалось. Сколько они уже здесь стоят? А может быть, они просто живут где-то поблизости… или ждут какую-нибудь не менее мускулистую даму, почему-то забредшую в их дом?
Он подошёл к окну, выходящему во двор, и увидел нечто, что мигом развеяло не только всю дурь от каннабиса, но и слабую надежду, что мотоциклисты дежурят у его подъезда по каким-то ещё, не имеющим к нему отношения причинам. Мало того что третий субъект занял пост у задней двери, он к тому же наблюдал и за открытым окном в прачечную, тем самым, через которое Иоаким недавно проник в дом.
В куче грязного белья на полу он раскопал две великолепные шёлковые простыни - они когда-то стоили в "НК" целое состояние - и связал их между собой. После чего надел короткую кожаную куртку (тоже Пол Смит) и альпинистские ботинки, приобретённые для поездки на горнолыжный курорт с Сесилией Хаммар, - и покинул квартиру.
Он поднялся по лестнице на последний этаж, открыл дверь универсальным ключом и оказался на пропахшем плесенью чердаке. Его удивила странная тишина - не было слышно ровным счётом ничего, кроме слабого шума ветра. Здесь был иной, девственный мир, где его проблемы просто не существовали.
Пройдя метров двадцать пять, Иоаким открыл ещё одну дверь и оказался на лестничной площадке верхнего этажа соседнего дома. Чуть поодаль была лоджия общего пользования, используемая главным образом как курилка.
Он осторожно выглянул на улицу - никого; окружить квартал коварные сборщики налогов ещё не успели. Он привязал конец простыни к стойке балкона и опустил вниз ниточку, на которой в буквальном смысле висела его жизнь. Пары метров не хватало, но конец успокоительно покачивался над кустом рододендрона.
Под воздействием каннабиса он вдруг осознал весь комизм своего положения и, спускаясь по импровизированной верёвочной лестнице, начал неудержимо хохотать. Надо бы почаще курить хаш, сказал он себе, тогда легче примириться с миром. Можно посмеяться над неудачами, над страхом встречи с бородатыми бандитами, над нищетой, над тем, что он висит на простыне в десяти метрах над землёй, над странной смертью бедняги Виктора от отравления (что, не мог, как все порядочные старцы, умереть от инфаркта или рака предстательной железы?), над отсутствием вкуса у Сесилии Хаммар (что это за борцовско-уголовный тип?), над унизительным выклянчиванием денег у бывшей жены, над тем парнем с собакой, что смотрит на него и размышляет, не позвонить ли полиции (кто это? взломщик?., или кино снимают?)… можно посмеяться над его собакой, удивлённой не меньше, чем хозяин, над этой забавной семьёй в окошке - мама, папа, младенец, - мимо чьего кухонного окна он только что проскользнул, словно цирковой гимнаст на трапеции, возвращающийся из-под купола после исполнения особо опасного трюка, без лонжи и сетки… они смотрели на него разинув рты, как выброшенные на берег рыбы… А чем не повод для смеха, что в какой-то момент, вопреки здравому смыслу, совершенно поглощённый трагикомедией своей жизни, Иоаким решил помахать рукой этой идиллической семейке и, разумеется, тут же грохнулся, воя от восторга, с четырёх метров в далеко не такой гостеприимный, каким казался сверху, куст рододендрона. Просто сдохнуть со смеху над этой кунцельманновской жизнью… Бастер Китон, да и только!
Остеклённая дверь подъезда в доме Луизы в Старом Эншеде отразила вовсе не того человека, каким ему хотелось бы предстать перед бывшей женой. Правая брючина разорвана, куртка в земле, засохшая кровь на лице. Правая щиколотка болела - чем дальше, тем хуже.
Маленький Винсент, которому только что исполнилось пять лет, открыл дверь, даже не пытаясь скрыть враждебности - к чужакам вообще, а к этому конкретному чужаку в особенности.
- У тебя кровь на носу, - сказал он.
- Я знаю. Слезал с балкона и поранился. А мама дома?
Иоаким соорудил на лице некое подобие всепонимающей взрослой улыбки. Но ребёнок на него даже не поглядел - развернулся на каблуках и ушёл в дом, разочарованно шаркая ногами.
Из двери пахнуло семейным счастьем - свежеиспечённый хлеб, только что вымытые полы, детский шампунь… очень много любви на квадратный метр. Оказывается, юг Стокгольма купался в лучах какого-то другого солнца, случайно забредшего из иных, неизвестных ему измерений. Запах гриля из сада, детский смех… женщина, которую он когда-то любил и на которой был женат, встретила его в прихожей, оборудованной в индийском стиле.
- Что случилось? - спросила она. - Ты пьян?
Следуя своему правилу, что правда - не что иное, как семантический компромисс между двумя не желающими ссориться людьми, он отверг её версию.
- Что произошло? У тебя всё лицо в крови!
- Упал в кусты… Пожалуйста, не надо, объясню в другой раз.
- О'кей, - сказала Луиза. - Заходи. Кстати, насчёт кустов - я как раз вожусь в саду. Фотографии захватил?
В незапамятные времена, когда двадцатичетырехлетний Иоаким приехал в Стокгольм учиться на литературо- и киноведа, вид этой женщины приводил его в транс, из которого он вышел, только женившись на ней и систематически обманывая её восемь долгих лет. Он даже не был уверен, что его чувства к ней можно назвать любовью. Скорее она была для него своего рода лекарством, он принимал этот препарат от одиночества, принимал профилактически, не думая о тяжёлых побочных эффектах… а потом пытался эти побочные эффекты лечить тем же способом.
Они встретились в старом добром ресторанчике "Тимc" на Тиммермансгатан, где она отмечала с приятелями сданный экзамен. Разогретый приличной выпивкой, слегка покачиваясь, Иоаким подошёл к бару, где она стояла с двумя подругами. Оказалось, они земляки - она тоже из Халланда, даже из того же города, что и он. И он никак не мог уразуметь, как это он ничего о ней не слышал и почему они никогда не встречались. Луиза выросла в семье миссионеров, они по полгода проводили в страдающих от эпидемий африканских странах, меняющих название с каждым новым диктатором. Она училась в интернациональных школах за границей, а в те редкие периоды, когда родители возвращались в Фалькенберг, занималась дома. В семнадцать лет ей надоела кочевая жизнь, и она упросила родителей отпустить её в школу-интернат под Стокгольмом.
И сейчас, когда Иоаким увидел, как покачивается её зад, облачённый в мешковатые плотницкие штаны, ему показалось, что их развод был ошибкой. Они должны были остаться вместе. И это у них должен был расти мальчик, копия Винсента. И это они ездили бы по чартеру раз в году, раз в пять лет меняли бы мягкую мебель из "ИКЕА" на такую же, играли в гольф, читали "Красивый дом", говорили о воспитании детей. Следили бы за калориями. Иногда, при благоприятном расположении планет, занимались бы сексом… Препирались бы, кому на этот раз вести машину после вечеринки у друзей с такой же мебелью и такими же клюшками для гольфа.
В крошечной кухне на него со всех сторон напирало семейное счастье. Детские рисунки на стенах - диковатые эксперименты с центральной перспективой, изображения мамы и Винсента, а также папы Леонарда, который после года не особо мирного сосуществования с Луизой сбежал к своей первой жене в Мальмё.
На столе разложен детский пазл с диснеевским мотивом, на полке, пристально уставившись на Иоакима, сидит плюшевый зверь с антропоморфной ухмылкой. В духовке поспевает пара дюжин коричных булочек, их аромат прочно ассоциируется с семейной идиллией… И он мог бы так жить, если бы природа не создала его таким идиотом.
- А негативы тоже захватил? - спросила Луиза, вынимая противень с булочками и ставя новый. - Я хотела бы сделать копии.
- Конечно! - Иоаким потряс конвертом из фотолаборатории.
- Смешно… Мы сейчас читаем сказку, и действие разворачивается как раз в том квартале, где мы жили, помнишь? Хорошая была поездка…
У Луизы была на редкость избирательная память. Только благодаря этому свойству она вообще позволяла ему переступать порог её дома. Мало этого, если бы не избирательность памяти, она бы вряд ли выдержала его почти десять лет. Иоаким, например, вспоминал эту поездку в Париж как непрерывную цепь бессмысленных ссор и ритуальных постельных примирений в отеле, готовом к сносу, с тараканами такой величины, что уборщица в панике убежала куда глаза глядят, с обязательными экскурсиями в Лувр и на Эйфелеву башню. Скучные вечера в дешёвом североафриканском ресторане, насквозь провонявшем чесноком и фритюром, четырнадцать вечеров с дешёвым красным вином, кошмарным похмельем… Всё это кончилось тем, что Луиза уехала домой, не дождавшись чартера, после грандиозной ссоры, причины которой он вспомнить не мог.
- Как с писательством? - спросила она, перебирая фотографии. - Статьи для газет?
- Не жалуюсь. С замыслами, по крайней мере, всё нормально. Только сегодня, кстати, мне пришла в голову мысль провести журналистское расследование, как в Швеции работают коллекторы… Какими методами они вышибают долги из неплательщиков. В этакой, знаешь ли, исторической перспективе… начиная с наёмников Густава Васы, сшибающих колокола с деревенских церквей, до "Фактаб Финанс" и мафиозных банд байкеров вроде "Хелл Энджелс".
- Тебе булок не дадут, потому что ты дурак, - философски заметил Винсент, слизывая с палочки эскимо. Он смотрел на Иоакима со странной смесью ненависти и презрения. Что именно преобладало, Иоаким так и не понял.
- Булочки ещё не готовы, дорогой. - Луиза улыбнулась всепрощающей материнской улыбкой, что спасло Иоакима от дальнейшего углубления в придуманную под действием хаша версию о многовековой истории шведских торпед. - Винсент немножко болел - простудился, пока был у отца. Вы же были в "Тиволи" в Копенгагене, я правильно поняла, малыш?
- Этот кровавый тип булок не получит, - упрямо сказал Винсент.
Иоакима это высказывание нисколько не удивило.