Нина Хеймец (benadamina)
Бабушка и дед (попытка семейного портрета)
Алеку Эпштейну
- Как зовут твою бабушку? Ту, что за тобой в школу приходила? - спросила меня однажды одноклассница. - А дедушку твоего как зовут?
- Бабушку зовут Тиля, а деда - Арон, - ответила я.
- Нет таких имен! - засмеялась одноклассница.
Я растерялась. Эти имена никогда не казались мне странными. Мне даже не приходило в голову, что моих бабушку и деда могли звать иначе. Или что они сами могли быть другими.
У меня над губой бабушкина родинка.
Мои бабушка и дед прожили вместе почти шестьдесят лет. Мне трудно сказать, что у них было общего.
Бабушка была родом из Кременчуга. Ее отец владел мыловаренным заводиком. Мама содержала личную богадельню. С раннего детства у бабушки были учителя музыки, иврита и французского. В старости она могла продекламировать стишок по-французски или процитировать отрывок из пасхальной аггады. Значение слов на обоих языках давно было ею забыто. Осталось лишь сочетание звуков. "Ма ништанабалайла а-зэ?" - напевала она и улыбалась сама себе. Улыбка была торжествующей и недоуменной одновременно.
Дед мой родился в Одессе, в семье сапожника. Он был четырнадцатым ребенком в семье. И единственным уцелевшим. Когда деду было десять лет, семья голодала, и он ушел из дома. Отправился на поиски брата-красноармейца. Нашел ли он брата, я не знаю. Знаю только, что он стал сыном полка. Полк был кавалерийским. Однополчане изменили его имя и отчество. Я помню, как в раннем детстве приносила деду из почтового ящика открытки, адресованные "Алексею Николаевичу". Я не понимала, что происходит. Думала, это ошибка. Дед не объяснял. Когда он вернул себе прежнее имя, мне не известно. Но при мне никто никогда не называл его "Алексей Николаевич". "Сам Буденный приказал пошить мне форму!" - любил повторять мой дед. Глаза его блестели.
Дед был ветераном. Победителем. В их спальне, в черной шкатулочке с китайской красавицей на крышке, хранились ордена и медали. Дед разрешал мне в них играть. Он хранил вырезки из фронтовой газеты, в одной из них рассказывалось о том, как дед вывел грузовики с боеприпасами из окружения. В другой - о том, как он попал под обстрел и его контузило. Девятого мая он прикреплял свои награды к лацканам пиджака и выходил на улицу.
Дедовским детищем была дача. Он называл ее "сад". Летом он проводил там большую часть времени. Зимой подоконники их московской квартиры были заставлены коробочками с рассадой. Он все делал сам, сам построил там дом из подручных материалов. Дверьми служили створки шкафа. "Это же настоящий дуб! - говорил дед с гордостью. - Сейчас таких не делают". Посреди участка громоздился огромный проржавевший куб. Это был бак для воды, сваренный из обрезков списанной лифтовой шахты, - другой объект дедовской гордости. Его рабочий день на даче начинался в шесть утра и заканчивался поздно вечером. Бабушка ему помогала.
Они оба не были людьми веселыми, но каждый из них не смеялся по-своему.
Дед был жизнелюбив каким-то упрямым, мрачноватым жизнелюбием. Был впечатлителен, вспыльчив и недоверчив. У него было много приятелей, дальних знакомых. Друзей его я не помню.
Он заботился о своем здоровье. Зимой катался на лыжах в Измайловском парке. Вычитывал о каких-то чудодейственных диетах - ложку постного масла натощак и луковицу перед ужином - и увлеченно им следовал. Ездил в санатории. Читал статьи о здоровом образе жизни, подчеркивал в них особо полезные места. Помню книгу с заголовком "Жить до 180". Увидев ее, я и не подумала улыбнуться.
Я пытаюсь вспомнить выражения лица бабушки. Мне вспоминается лишь одно. Такие лица у женщин на картине "Суббота" Андре Деррена, в Пушкинском музее. Лицо человека, который знает, как надо, собран и тяготится собственной привычной собранностью. Лицо кажется невозмутимым. Глаза малоподвижны. Уголки губ опущены.
Мама рассказывала мне, что однажды, еще до моего рождения, на бабушку напал бык. Это случилось на даче. Она шла с железнодорожной станции в поселок, в руках у нее была красная шерстяная кофта. Бык пасся неподалеку. Цвет кофты ему не понравился. Он решил атаковать бабушку и помчался на нее, выставив рога вперед. Бабушка не пыталась убежать. Когда бык был совсем близко, она, как заправский тореадор, сделала шаг в сторону и подставила быку сумку. Он ударил рогами по сумке и понесся дальше. "Ты не знаешь нашу бабушку!" - заканчивала свой рассказ мама.
Она была права. Я действительно не знаю бабушку. И деда я тоже не знаю.
Однажды, когда я была уже подростком, бабушка обмолвилась, что очень любит Шуберта. Я удивилась. У них дома не было проигрывателя. На концерты она тоже не ходила. Выражение ее лица на секунду изменилось. Это выглядело так, как если бы застывшая в янтаре бабочка вдруг ожила и попробовала пошевелиться. Шуберт принадлежал к другой ее жизни. Не к той, в которой я ее застала. Там были уроки французского, нарядные платья, подружки… еще там был старший брат Лео, блестящий Лео, пропавший без вести в самом начале войны.
"Наш учитель иврита обожал Лео, - рассказывала мне бабушка. - Он собирался уезжать в Палестину и умолял, упрашивал папу с мамой отпустить брата с ним. Говорил им: "У вас такой замечательный мальчик. Такой талантливый. Отправьте его со мной. Я о нем позабочусь. Он там расцветет!" Родители не согласились. Они боялись. Говорили, что в Палестине опасно. Опасно!" - Бабушка качала головой.
Она хранила несколько писем, которые Лео успел написать с фронта. Фиолетовые строчки легко бежали по ветхим пожелтевшим страничкам. "…Спать нам приходится под открытым небом. Мы зарываемся в стога сена. Должен сказать, что эти спартанские условия влияют на меня благотворно. Я уже давно не вспоминал о своем здоровье…" Я не знаю, где теперь эти письма.
Каждый вечер, в семь часов, бабушка включала телевизор и усаживалась в кресле, под торшером. Дед тоже приходил в комнату, садился на стул, ставил локоть на полированный стол, прикладывал полусогнутую ладонь к уху и подавался вперед - он плохо слышал.
Показывали передачу "Сегодня в мире".
"Ужас-ужас!" - потрясенно шептала бабушка.
"А!" - сдавленно восклицал дед.
В комнате царила гармония.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ссорились.
Разговаривали они тоже очень мало. Может быть, они не хотели говорить в моем присутствии. "Мэн дарф ништ рэден!" - останавливала бабушка деда, указывая на меня глазами. Эти слова долго сливались для меня в загадочный "мэдафнэшт".
А может, слова были им уже не нужны.
Однажды дед исчез. Ушел за покупками и не вернулся домой. На третий день поисков почерневшая, осунувшаяся бабушка, подчинившись какому-то наитию, поехала на дачу. Дед полол клубнику. "Понимаешь, Тиля, - сказал он жене, - я шел и вспомнил, что забыл перекрыть в саду воду. Поехал сюда, думал сразу же и вернусь. А тут - столько работы. Пришлось задержаться". Я не знаю, что ответила ему бабушка. Может быть, она не сказала ему вообще ничего. И лицо ее оставалось обреченно-невозмутимым. С таким же лицом она, наверное, подняла пробитую бычьим рогом сумку и продолжила свой путь на дачу в сгущавшихся сумерках.
Бабушка собирала библиотеку из подписных изданий, аккуратно расставляя в шкафу полученные по открыткам из книжного магазина томики. Вальтер Скотт был красным в мелких черных лилиях, Марк Твен - синим, Диккенс - темно-зеленым, Алексей Толстой - светло-желтым, а Конан Дойль - черным с красными буквами. Когда дед шел спать, он брал из шкафа книгу - всегда Стефана Цвейга или Мопассана. Еще он любил читать газету "Факты и аргументы".
У бабушки в шкафу лежала специальная сумочка - чтобы брать с собой в театр сменную обувь. Был у нее и театральный бинокль. Мне разрешали в него смотреть.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ходили в театр или кино. Они выходили вместе из дому, только чтобы пойти в гости к родственникам. Бабушка очень любила своих родственников. Интересовалась их делами. Писала им письма. Сопереживала им. Родственников становилось все меньше.
Бабушка умерла в восемьдесят четыре года. Когда ее не стало, с дедом случился микроинфаркт. До этого он никогда не жаловался на сердце.
После ее смерти дед увлекся банковскими операциями. Отдавался им со страстью диккенсовских героев из собранных бабушкой по подписке томиков в тусклых переплетах. Он распределял свои немногочисленные сбережения по разным банкам, внимательно следя за процентами. Когда случился дефолт, мы боялись, что он этого не переживет. Но все обошлось. Вероятно, умение перелистывать страницу и было истинным секретом его здоровья.
Дед пережил бабушку на десять лет. Он приехал в Израиль, обзавелся новыми костюмами и, прикрепив к ним ордена, ходил на заседания клуба ветеранов Великой Отечественной. У него появилось много знакомых. "Здорово, Арон!" - кричали ему приятели через улицу. "Приветствую!" - отвечал им дед, подняв палку для ходьбы. Как у многих слабослышащих людей, у него был очень громкий голос.
Однажды я слышала, как он звонил кому-то в Москву.
"Михаил, алло! Алло! Михаил, это ты? - кричал в трубку дед. - Как дела? Скажи, Майданек умер? Майданек умер? А ты как?" Мне стало страшно.
Это была фамилия их общего приятеля; я не сразу это поняла.
Майданек был жив.
Иерусалим, 2007.
Тимофей Шевяков (tarlith)
Августовский лес
Командировка в Польшу удалась на славу. Во-первых, встречи в Гданьске и Ольштыне завершились подписанием контрактов - хороших, денежных. Предыдущим вечером мы с Ильей делили шкуру того самого медведя - доля-то с прибыли, почитай, уже в кармане - приятно утяжеляет кредитную карточку. Второй плюс поездки был в том, что Ярослав - холодный и чопорный поляк, представитель наших партнеров - вне переговоров оказался очень приятным человеком. И даже пригласил нас съездить на выходных "по грибы". Ну, а в-третьих, Польша в самом конце августа тепла и приятна - с погодой нам повезло просто запредельно. Никаких дождей, тепло, сухо - можно и задержаться на два дня. Ничего это не меняет.
29-го, в субботу утром мы уже ехали в загородный дом Ярослава - как он сказал, принадлежавший его семье больше ста лет.
- Как деревушка-то называется?
- Мушаки.
- Забавное название…
За таким ни к чему не обязывающим трепом и доехали до "усадьбы". Пока разгружались, да пили чай, миновал полдень. До леса было километра два, а до заветной полянки - еще четыре. За успех мероприятия грех было не хлопнуть по стопочке.
- Здравствуйте, молодые люди.
По лестнице спускался высокий, слегка сутулящийся старик.
- Познакомьтесь, это мой дедушка Ян, а это мои партнеры по бизнесу из Петербурга.
- Илья.
- Степан.
Ян пожал мою руку своей - сухой на ощупь, костистой и какой-то хрупкой, что ли. На вид ему было лет семьдесят, а сколько на самом деле - бог весть.
- Я воевал вместе с русскими, а потом и работал в Союзе. Рад слышать русскую речь у себя дома. Поверьте, наше поколение очень хорошо относится к русским, не то что…
Старик бросил взгляд на внука:
- Далеко ли собрались, Панове?
- Да мы, дедушка, за грибами… И шашлычок хотим… В лесу…
Дед резко выпрямился, лицо его стало каким-то землистым, старым, изрытым окопами-моршинами. Он постарел прямо на наших глазах.
- Не надо. Давайте посидим, поговорим, а на следующих выходных вы пойдете за грибами… А шашлык можно сделать во дворе.
- Что ты, дед? Какие следующие выходные? Панове завтра вечером улетают в Россию! Как же я их оставлю без грибов? Я же обещал!
Ярослав бегал по гостиной, взмахивал руками, и было видно, что он жутко нервничает. Илья даже плечом дернул - не было такого. Не было даже на самом жестком этапе переговоров, когда мы его давали вдвоем. Сидел тогда, холодный и прямой, как палка, слова сквозь зубы цедил. Очень хотелось дать ему в рожу. А тут такое. "Деда боится", - взглядом показал я. Мой коллега еще раз дернул плечом и как-то скривился. Ну да. Бояться можешь хоть до дрожи, но зачем это показывать при всех?
- Нет. Решено. Мы идем. Если что, заночуем у Иржи в Вали.
"Жесткий переговорщик" развернулся на каблуках, подлетел к сидевшему в кресле деду, чмокнул того в щеку и, не оборачиваясь, вышел на крыльцо, где стояли рюкзаки, мангал и ведро с шашлыком. Было крайне неловко, но мы встали и бочком-бочком вышли на крыльцо.
- Спасибо.
- У вас очень приятно…
Дед на кресле вздохнул и обмяк. И стал совсем-совсем старым.
- Мальчики, постарайтесь вернуться засветло.
Чего боялся дед Ян? Лес как лес. Даже лучше.
Зелень, деревья, трава, птицы - все живое. Вот в Прибалтике пару раз на леса натыкался - так то действительно, мороз по коже. Вроде и деревья есть, а все в каком-то сером мерзком мху, висящем бомжачьими бородами на ветках. Зелень темная, болезненная. Травы нет никакой. И птиц нет. Тишина. Жуткое дело. А за просекой - все как обычно. Зелень-трава-птицы. Только я не то что за просеку, километров за несколько уходил сразу - ощущения крайне неприятные. А тут… И чего он так перепугался?
К половине третьего мы дошли до заветной полянки, Ярослав с Ильей - заядлые грибники - пошли охотиться за невинными тушками белых, опят и прочих мухоморов. Я же остался шашлычить. Меня долго уговаривали пойти, но я все равно остался. Потому что белый от поганки я не отличу даже под пыткой. И учить меня этому бесполезно. У меня врожденный грибной кретинизм.
Аккурат к пяти часам вернулись славные бойцы, волоча за собой мешки с грибными трупиками, - полянка оказалась воистину заветной, как поведал мне, аж захлебываясь от восторга, Илья. Да и шашлыки поспели. Ярослав, пока суть да дело, соорудил костерок, вокруг которого мы и расположили наши бренные тела. Под водочку, мясо и разговор время летело незаметно. Потихоньку стало темнеть.
- Эээ… Слав, а как мы назад-то доберемся?
- Не переживай, там, - Ярослав махнул рукой куда-то за спину, - есть тропинка. По ней мы выйдем к Вали. Это такая деревушка тут в лесу. Там живет Иржи, мой старый приятель, у него и заночуем. Фонарики есть - так что не потеряемся.
- Слушай, а что дед твой так переживал, а? Илья задал тот вопрос, который у меня совершенно вылетел из головы.
- Да так… - Ярослав снова махнул рукой. - Он, когда маленький был, тут воевали. Ваши с немцами. Первая мировая. Здесь в окрестностях много народу погибло. Ну, вы понимаете, как это на ребенка могло повлиять. Хоть он и воевал сам потом, засело это. Он в конце августа из дому вообще не выходит, особенно по вечерам.
- Нда, - хмыкнули мы с Ильей. - Так и рождаются легенды про вампиров.
Поляк облегченно засмеялся, и мы за легенды открыли новую бутылку…
…Костер почти догорел, в мангале осталась лишь зола.
- Ссстеппа… Я ща ппойду… Минус попить… - Илья икнул и хихикнул одновременно, поправил Ярославу съехавшие на самый кончик носа очки и целеустремленно побрел в темноту. Бизнес-партнер не выдержал дуэли по литрболлу с более опытными русскими камрадами и теперь блаженно спал, уткнувшись носом в колени. Илья растворился в темноте, я же откинулся на траву и стал смотреть на луну, которая то появлялась, но исчезала за облаками. Наверху был сильный ветер, а у нас было тихо, и только поляна и лес мерцали и перемигивались в прерывистом свете луны… Где-то на краю поляны - щелк - сломалась ветка? И еще одна.
- Илюха! Ты, что ль?
Тишина. Вдалеке застучал дятел. Чуть погодя второй, затем третий. Нервная, прерывистая дробь пьяного барабанщика. "Если дятел не долбит, он либо спит, либо умер", - вспомнилось ненароком. Я ухмыльнулся, потряс за плечо Ярослава и пошел искать коллегу. Искать пришлось недолго. Илья лежал на краю поляны и тихонечко - даже не постанывал - поскуливал.
- Вот ведь надрался, черт…
Я достал из кармана фонарик и посветил. Черт! Бровь рассечена, пол-лица залито кровью. Плечо и левая нога от бедра тоже в крови. Вот угораздило эффективного менеджера! Я чертыхнулся еще раз и поволок обморочного Илюху к биваку. Гонорового пришлось довольно неделикатно растолкать и объяснить в двух матерных словах произошедшее. Два фонаря при поддержке двух пьяных голов могут сделать многое. Любитель сходить пописать, судя по всему, в лесочке-то поскользнулся и упал - причем, крайне неудачно - то ли на корягу, то ли на сучки какие. В результате - небольшие, но глубокие и сильно кровоточащие раны на плече и ноге. Курс оказания первой помощи вспоминался с трудом, но совместными усилиями все-таки удалось наложить приемлемые жгуты так, чтобы наш коллега не отбросил копыта. Тьфу. Весь пикник насмарку. Остатки водки были частью вылиты на раны боевого товарища - для дезинфекции, частью употреблены вовнутрь - для снятия стресса.
- Ну, что? Куда идем?
- В Вали. Во-первых, ближе, во-вторых, тропинка, в-третьих, у Иржи есть машина - до больницы довезет.
Ярослав пыхтел, ругался сквозь зубы, но тащил на себе весь наш хабар - не бросать же! Да, три рюкзака, да мангал, да ведро, куда мы свалили два мешка фибов, - это вам не хухры-мухры. У меня за спиной кулем висел Илюха, так и не пришедший в сознание. "Голова обвязана, кровь на рукаве, - бормотал я про себя. - Щорс хренов. Будет проставляться в Москве". Слава богу, хоть луна не закрыта тучами - тропинку видно было превосходно.
- До Вали далеко?
- Километра два будет.
- С нашими скоростями, получается, дойдем через час. Ну и нормально. Твой Иржи в час ночи обычно что делает? Спит?
- Нее. Вряд ли. Ящик смотрит, скорее всего.
- Вот и славно.
Больше на разговор сил не осталось, и лес внимал лишь пыхтению на два голоса под аккомпанемент тихого стона.
Где-то через полчаса совершенно обессилевший Ярослав предложил сделать передышку. Хоть я и делал вид, что могу дойти хоть до Москвы, но сам жутко устал. Плечи болели, поясница болела… Я повернулся, чтобы сгрузить нашего раненого на землю, как вдруг позади хрустнуло громко пару раз. Илья как-то выгнулся, на мгновение застыл, а потом обмяк и сполз по моей спине. Что за черт? Я посветил фонариком, нагнулся… Илюха не дышал. Бред какой-то. От трех царапин люди не умирают. Ярослав стоял рядом, вытянувшись, как на параде, высокий, худой и кошмарно бледный. Было полное ощущение, что он вот-вот грохнется в обморок. Пришлось отвести его под белы ручки на другую сторону тропинки, отхлестать по щекам и дать водки, чтобы пришел в себя.
- Что мы с ним будем делать??? - обморочная заторможенность сменилась истерикой.
- Отнесем в Вали. Или ты предлагаешь его закопать?
- Нет. То есть… Да. Мы отнесем. Но это… Странно, честное слово… Там же царапины…
- Ладно, двигаем дальше. Илюху понесешь ты, я понесу все барахло.
Ярослав вздрогнул, но возражать не стал. Он молча взвалил теперь уже бывшего во всех отношениях коллегу на плечи и пошел вперед, не дожидаясь меня.