А ему казалось, что все это - не настоящее, как сон, который рано или поздно кончится - и все снова займет свое место. И то, что было завернуто в одеяло, которое достали из их чемодана, не могло быть матерью, хотя чем-то связано с ней,- как сон связан с реальностью. И когда ему сказали: "Поцелуй, больше ты ее не увидишь",- это опять-таки показалось ему диким, и он не шевельнулся.
Потом кто-то принес колышек, на него кое-как приколотили фанерку, и на ней сделали надпись химическим карандашом. Но едва начали вбивать колышек в тугую землю - паровоз прогудел, лязгнули буфера, и все кинулись к теплушкам. Тогда он взял камень и стал забивать колышек. Ему крикнули, но он продолжал стучать камнем. Он сам не знал - для чего, но ему во что бы то ни стало необходимо было забить этот колышек. Подбежал какой-то старик, худой, но жилистый, подхватил его на руки и грубо и сильно швырнул в дверь последнего вагона. Клим ударился головой о железную скобу, это было больно, но он не заплакал.
Потом он перебрался в свою теплушку и лег. Старуха с усиками совала ему хлеб с маслом и еще что-то, но он просто лежал -и все. Так прошло два дня. "Совсем отощал парнишка-то",- говорили о нем. Другие осуждали: "Ровно истукан - ни слезинки"... А он лежал, и глаза у него были сухими. Он сам не знал, почему он стал как деревяшка.
На третий день приехали в Ташкент, и он отыскал дядю Колю, который работал в военном госпитале, Надежда Ивановна поставила перед ним тарелку с урюком - крупным, сочным, с нежным пушком, и сказала: "Ешь. Ешь сколько хочешь. Тут все дешево". И тогда он заплакал. Он плакал и хотел - и никак не мог остановиться, и чтобы задавить рыдания, запихивал себе в рот отборный, первосортный урюк, который так дешево стоит.
Только теперь он все по-настоящему понял, и мать - его мать, с которой из-за отца он никогда не мог примириться - его мать лежала где-то в степи, в трех днях езды от Ташкента,- и он не поцеловал ее перед тем, как опустить в эту степь,- не хотел, побоялся поцеловать, и так и не успел даже вбить колышек.
Самое страшное - ночи, жаркие, неподвижные, когда к сердцу подступала духота и дышать было нечем.
"Ну, вот мы и встретимся, Сережа..."
Этот голос звучал беспрерывно, полушепотом, но так явственно, что он открывал глаза и вглядывался во тьму. Ему хотелось позвать кого-то - но звать было некого.
Он выходил во дворик, сплошь увитый виноградными лозами, садился на скамеечку, смотрел на звезды. Зачем звезды, если умирает человек - и после него ничего не остается? Ни-че-го... Зачем жить? И что такое - жить?
Над миром плыла ночь; звенели комары, в арыке журчала вода. Она будет журчать через тысячу лет. А он сам?.. Ему подарено кратчайшее мгновение - он уйдет так же, как пришел - ничего не изменится во вселенной, не изменится - как и вот сейчас - когда он пришлепнул на лбу комара, - что, если жизнь - только сон, за которым наступает пробуждение?..
Ему хотелось поверить в бога. Но с детства он знал, что бога нет. Наверняка знал. И если мать перед смертью заговорила о встрече - значит, ей просто не во что больше было верить...
Ему хотелось орать и вопить от бессилия грешить мучительную загадку, единственную из всех загадок - но людей вокруг она не волновала. Они стояли в очередях, ждали писем с фронта, мечтали о конце войны.
- Мудришь, Клим,- тревожно вглядываясь в племянника, сказал Николай Николаевич, когда тот попытался объяснить ему свои сомнения.- Рано тебе...
Клим пропадал в библиотеке; очередь возмущенно гудела, пока он выберет книгу: "Это я уже читал... И это... И это..." Молоденькая библиотекарша махнула на него рукой: он получил доступ в хранилище. Теперь Клим часами не слезал с лесенки, горбясь под самым потолком у верхних полок.
Однажды в груде "подлежащей списанию" литературы ему попалась старая, изданная в первые годы революции книга. Ее серый картонный переплет казался спрессованным из опилок. "Хрестоматия по диалектическому материализму"... Слово "хрестоматия" всегда вызывало в нем судорожную скуку. Но как-то случайно Клим открыл первую страницу: "Все течет, все изменяется; нельзя дважды вступить в один поток. Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек. Он всегда был, есть и будет вечно живым огнем..."
Слова звучали торжественно, как удары медного колокола. Клим ничего не понял, он перечитал их еще раз, потом еще и еще...
Теперь он засыпал с "Хрестоматией" и просыпался, чувствуя щекой ее шершавую обложку. У него исчез интерес ко всему остальному. О нем говорили: "Со странностями". На уроках, неожиданно поднятый с места учителем, он отвечал невпопад. Он всех сторонился и пробовал выработать такую походку, в которой участвуют только ноги - все тело оставалось неподвижным, и ничто не мешало сосредоточенности.
Нет, он был не одинок. Он отлично знал: одиночество кончилось!
Какая компания: Фалес и Сократ, Демокрит и Лукреций! В его голове ни на минуту не замолкал диспут. Конечно, не во всем он мог разобраться, но это не мешало ему вместе с пламенным Гераклитом сокрушать ядовитого Зенона, кидаться в атаку на кислого скептика Юма и считать хитроумнейшего епископа Беркли своим личным врагом.
Кончилась война. Вместе с дядей и теткой Клим вернулся в родной город. Теперь у него появился надежный друг - Мишка Гольцман. Они вдвоем шатались по городу или уходили в степь - и Клим излагал ему веселую философию Эпикура или тужился объяснить, что такое "вещь в себе". И Мишка соглашался - сегодня с Эпикуром, завтра - с Кантом.
- Вообще-то правильно...- заключал он всякий раз, сбитый с толку.
Но наставления Клима возвращали его на путь истины.
Конечно, Клим был убежденным материалистом. Он вслух читал Мишке "Хрестоматию" с выдержками из Маркса, Энгельса, Ленина. Мысль этих титанов яркой кометой пронизывала тьму веков и устремлялась в грядущее.
Детские вопросы, одолевавшие когда-то его во дворике, заросшем виноградом, уступили место отточенным формулам.
В свои шестнадцать лет он не знал никаких сомнений.
Что такое жизнь? - Особая форма существования белковых тел.
Что такой история? - Борьба классов.
Какова цель жизни? - Освободить планету и сделать всех людей счастливыми.
Человек смертен, если он живет для себя, и бессмертен, если живет для человечества.
Ergo: надо сжаться в кулак, надо подавить в себе все мелкие, личные интересы и страстишки, надо жить тем главным, что важно для Истории. Как Маркс. Как Ленин. Как Сталин.
Разумеется, теперь он бесповоротно осудил своего отца: на баррикадах нет ни отцов, ни детей: есть свои и враги. Самая память об отце была перечеркнута черным крестом.
* * *
...Перебирая книги, Клим откладывал в сторону те, которые надо взять с собой. Тут были "Материализм и эмпириокритицизм", "Вопросы ленинизма", "Анти-Дюринг". Он долго стоял в нерешительности: как поступить с однотомником Карла Маркса? Портфель оказался уже набитым до предела. Клим присел на нижнюю полку шкафа, полистал книгу. На одной из страниц - среди "Переписки" - несколько слов было подчеркнуто синим карандашом. Он не любил этих пометок, но они встречались очень часто в книгах, которые теперь стали его книгами.
"Я смеюсь над так называемыми "практичными" людьми и их премудростью. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о своей собственной шкуре..."
Так писал Карл Маркс.
Клим усмехнулся. Цепочка тусклых теней - Николай Николаевич, Надежда Ивановна, Михеев, Лиля... Вот они, те, кто "повернулся спиной!" А секретарь райкома?.. Даже он их не понял...
А Маркс бы?..
О, Маркс!..
Знакомое чувство боевого восторга нахлынуло на него - так случалось всегда, когда он хотя бы мысленно беседовал с Четырьмя Титанами,- так он про себя их называл. Он вынул из портфеля яичный порошок и сахар, освобождая место для тома сочинений Маркса, и принялся заталкивать книгу.
Раздался стук.
Он открыл дверь.
Вошел Мишка.
Его лицо было перекошено. В глазах застрял крик.
- Что слу... - начал было Клим, но не успел кончить.
- Егора арестовали!..
12
Клим отупелым, бессмысленным взглядом уперся в Мишку:
- Как арестовали?
Едва переводя дух - он бежал всю дорогу - Мишка рассказал то немногое, что было ему известно: в семье у Егорова занимались какими-то темными делишками, вот и арестовали.
- И Егор?..
- А я почем знаю?
Мишка рассеянно нащупал позади себя стул и опустился на краешек, готовый немедленно, сорваться и куда-то мчаться, лететь, искать помощи!
А Клим еще никак не мог опомниться, не мог поверить, что наступила такая полная, такая страшная, такая позорная катастрофа. Ведь только сейчас он укладывал книги и раздумывал, как поступить с яичным порошком... И вдруг Егора... Сашку Егорова, их товарища, их друга, их соратника... Да нет же! Не может быть!.. Ошибка!..
Помолчав, Мишка сказал:
- А если двинуть к Слайковскому?
Клим без промедления согласился, и они кинулись к Слайковскому. Конечно, ведь именно Слайковский, после их давнишней ссоры с Егоровым, стал его закадычным приятелем, он должен что-нибудь знать!
Слайковский жил довольно далеко, и, запыхавшись, они несколько раз сменяли бег шагом. На ходу заскочили в уже безлюдный трамвай и спрыгнули, проехав пару кварталов. Они совсем забыли, что в субботу в классе шептались о вечеринке, которую устраивали у Слайковского, и показалось нелепостью, почти кошмаром, когда из растворенных окон второго этажа до них донеслись веселые возгласы и разухабистая песенка:
Нашел я чудный кабачок,
кабачок,
Вино там стоит пятачок,
пятачок!
- Гады! - прошипел Клим, рванув дверь парадного.
...Женькин отец уехал в командировку, мать дежурила в клинике. Шел двенадцатый час, и вечеринка была в полном разгаре. Стол с закусками и пустыми бутылками из-под вина и водки отодвинули к стене, и в тот самый момент, когда Клим и Мишка стали ломиться в двери, Джек Слайковский с Впадиной демонстрировали шикарный танец "буги-вуги", детально изученный по трофейным фильмам.
Лиле еще никогда не доводилось веселиться в подобных компаниях, здесь было столько маняще-запретного, от чего так строго оберегала ее мама!.. Она не однажды порывалась домой, но ее удерживал Красноперов: "Ну еще хоть немного"... Но дело было не столько в Красноперове, сколько в одном юноше, которого Лиля видела впервые. Он пил очень много, больше всех, но не пьянел, только продолговатое лицо его с узким подбородком делалось все бледнее, и на нем все ярче выделялись пронзительно-зеленые глаза и черная челка, острым клином упавшая на низкий лоб. Шутов - так его звали- пришел с фотоаппаратом и всех фотографировал - сначала за столом, потом - кому как хотелось, но когда к нему обратилась Лиля, насмешливо сказал, что пленка уже кончилась. Он - единственный - ни разу не заговорил с ней и вообще не смотрел в ее сторону, хотя танцевал со всеми без разбора и даже - как будто нарочно - выбирал самых некрасивых...
Было здесь еще несколько девочек, а из ребят - Лешка Мамыкин, задира и буян, и скромница Михеев, которого как-то случайно, надеясь, что он не придет, пригласил Женька - но Михеев пришел и не только не нагнал скуки, но выяснилось, что он даже умеет рассказывать анекдоты - правда, без "соли" - и танцевать. Но Лилю никто не интересовал так, как этот загадочный Шутов, и она, поглядывая на часы, все ждала, что он подойдет к ней, и тогда она так его обрежет.
Пока Слайковский и Впадина откалывали "буги", она подыскивала благовидное объяснение для матери, потому что сейчас уже почти двенадцать, и дома ей учинят допрос с пристрастием. В это время зазвенел звонок. Его расслышали не сразу, а он звонил непрерывно, протяжно, казалось, вот-вот он захлебнется собственным звоном, и что-то щемящее, тоскливое было в этом тревожном звоне, как в далеком зове человека, попавшего в беду, и потом раздался стук, отрывистый, частый, нетерпеливый.
Все застыли.
Кто-то нерешительно промямлил, что явились чьи-нибудь родители... У Слайковского метнулась мысль: уж не мать ли вернулась с дежурства?.. Лиля охнула и вцепилась в Красноперова. Михеев - на всякий случай - принялся торопливо прятать бутылки за тумбочку с радиолой.
- Не тушуйтесь, ребята,- сказал Лешка Мамыкин и, уронив по пути стул, отправился открывать.
По его дружески громким приветствиям, долетевшим из передней, стало ясно - опасности никакой! Все дружно и облегченно вздохнули, когда в комнату вбежали Бугров и Гольцман.
- Веселитесь? - бешено крикнул Клим, выкатив глаза.- А там человек погибает!
- Какой такой человек? - спросил Слайковский, подходя к нежданным гостям и еще продолжая радостно улыбаться.
Прощай и друга не забудь,
не забудь!
Твой друг уходит в дальний путь...
Бухая сапогами, Мишка двинулся к радиоле, выключил пластинку.
Их окружили плотно и слушали - кто с недоверчивым сочувствием, кто с боязливым любопытством. Клим заметил, как вдруг обвисли плечи у Слайковского и как захлопнул он свои егозливые глазки - а когда снова их открыл, в них был страх.
"Он все знает!" - подумал Клим и, подступив к Женьке, выдохнул ему прямо в посеревшее лицо:
- За что арестовали Егорова?
- А я тут при чем! - сказал Слайковский ослабевшим голосом и, приняв безучастное выражение лица, оглянулся вокруг, словно ища поддержки. Мишка схватил его за лацкан, тряхнул, крикнул в ухо.
- Врешь! Ведь знаешь!..
Слайковский вжал в плечи голову, оскорбленно заморгал:- Ну и знаю, ну и что? И все знают!..
- Что все знают? - Мишка продолжал ожесточенно трясти Слайковского, будто желая вытряхнуть из него внятный ответ.
- А то, что ваш Егоров карточками спекулировал! Карточки на базар таскал, ворованные карточки, вот что!
- Вре-е-ешь...- в один голос протянули Мишка и Клим.
- А вы... Вы-то чего притворяетесь, будто не знали?- злорадно ощерился Слайковский.- Кому барыши в карман шли? Кто с ним на Яву бежать собирался - я, что ли?
- Постой, погоди...- с трудом соображая, проговорил Клим.- Погоди... У него же знакомый большевик есть, на Трех Протоках. Который в гражданскую... Он ему три тысячи...
- Чего ты плетешь! - засмеялся Слайковский, обретая обычное нахальство.- Какой там еще большевик? Барыга был, а не большевик - он карточки где-то тибрил, а Егор...
- Был большевик! - упрямо сказал Клим.- Егоров сегодня к нему на весь день уходил!
- К нему? А на базар, карточками торговать - не хочешь? - Слайковский отрывисто захихикал.- Там, на базаре, его и цапнули!
...Они не знали всего, что знал Слайковский.
Не знали, что Егоров прошлой ночью добыл из бумажника захмелевшего квартиранта десять карточек, и что Слайковский, как и прежде, далеко не бескорыстно, помог сбыть их Егорову в базарной толпе; не знали, что когда у Егорова в кармане набралось около трех тысяч, Слайковский предложил ему поделить выручку поровну, и что они подрались и рассыпали деньги, и тут Слайковскому удалось улизнуть, а Егорова арестовал милиционер.
Ни Клим, ни Мишка не знали ничего этого - они поняли самое главное и оглушенно переглянулись.
Нет, Слайковский не врал. Врал Егоров. Зачем?.. И как они могли ему поверить? Только теперь Клим ощутил всю наивность вымысла Егорова. Очевиднейшую, потрясающую наивность, которую не замечали прежде, когда им так хотелось в нее поверить, поверить, что кто-то - сильный и добрый - оценит их ослепительную мечту и поможет им! Но Егор, Егор...
- Эх, вы...- нарушил тишину Лёшкин голос.- Тоже, нашли, с кем связываться...
Вечно сонные заплывшие глазки Мамыкина с грустным удивлением скользнули по Мишке и остановились на Климе.
- Набрехал он вам с три короба, а вы...
- Так вы все-таки хотели уехать на Яву? - осуждающе спросил Михеев.
- Как же, нам известно, на какую они Яву хотели!..- потешался Слайковский, и в тон ему, и еще громче, закатывался Впадина, и оба они перемигивались так, будто им действительно известно что-то особенное...
Едва Лиля увидела Клима, как в ней вспыхнула еще не погасшая обида. Ее кукольное личико порозовело от мстительного гнева:
- Еще идейными прикидываются! А сами?.. Всех обманывают! Даже этого... Вашего Егорова... Сами дома, книжки почитывают, а он - в тюрьму попал!
- Да, братцы, нехорошо у вас получилось...- сокрушенно вздохнул Мамыкин.
Неужели, неужели же это правда - и они во всем виноваты, и Егоров ради них пошел на преступление? Клим растерялся, не находя чем ответить на чудовищное обвинение.
- Я же говорил, напрасно вы все это затеяли,- рассудительно произнес Михеев.- Напрасно..Я же говорил...
И вдруг из Клима выплеснулось все, что накипело за этот роковой день. Глаза его мятежно вспыхнули, он рванулся к Михееву:
- Говорили, говорили! Что вы говорили? Вы хохотали да каркали! Что вы еще умеете? Друг перед другом выпендриваться - мы в чужие карманы не лазим, мы честные!.. Кто честный? Вы честные? Да вы мизинца Егорова не стоите! Он не ради своей шкуры... Не ради шкуры!.. А вы на себя посмотрите... Жрете, веселитесь, а на мировую революцию вам наплевать, пускай другие!..
Он выпустил весь заряд единым залпом - и смолк. И всё тоже стояли перед ним молча, в смущенной, по-давленной тишине. А Клим, как будто его самого опустошила эта неожиданная речь, с тоской осмотрелся вокруг, негромко сказал - уже без прежнего напора:
- Ну как же... Как можете вы так жить? Ведь вы - люди!..
Ему ответил из угла насмешливый голос:
- А уж это кому что нравится.
Все оглянулись и увидели Шутова. Он стоял у стола, сцеживая из бутылок остатки в свой стакан. На него смотрели, а он, целиком поглощенный своим занятием, отставил последнюю бутылку, взболтнул в стакане буроватую смесь, выпил, не морщась, и положил в рот огурец. И было слышно, как огурец на его зубах вкусно хрустнул. Прожевав, Шутов улыбнулся, глядя куда-то мимо Клима, который смотрел на него с хмурым недоумением, и лениво приказал:
- Дай музычку, Женя.
- Верно! - закричал Слайковский, выходя из оцепенения и сразу оживляясь.- Мы ведь мировой революции не совершаем и карточек не воруем!..- он подбежал к радиоле и снова пустил "Кабачок".
А Клим все стоял и смотрел на бледное, наглое лицо, которое он видел впервые.
- А вы давайте выматывайтесь отсюда! - крикнул Слайковский, не решаясь однако приблизиться к Климу.
Остальные молчали. Еще не решив, что значит это молчание, Слайковский дернул Мишку за рукав и повторил:
- Выматывайся, слышишь? Мы будем танцевать!..
Вдруг раздался звон и грохот. Лешка Мамыкин схватил бутылку, опорожненную Шутовым, и изо всех сил трахнул ею об пол. Лиля взвизгнула. Все кинулись врассыпную. Теперь только Мамыкин, оскалив зубы, стоял посреди комнаты. Его рослое, крепкое тело тяжело покачивалось. В маленьких глазках блестели слезы.
- Гады...- глухо выдавил он.- Паразиты... Егора... Егора надо спасать!
- Как же,- пробормотал Красноперов,- спасешь его теперь...
- Спасем! - выкрикнул Мамыкин.- Пойдем, все расскажем... Начистоту!.. Все как есть... Не звери же там, поймут!.. Слышите,- все все пойдем - и скажем!..