Первая любовь
Не хотелось мне идти на эти смотрины, ужасно не хотелось. Но она так настаивала, просила, умоляла. "Мама и папа хотят поскорее с тобой познакомиться! Ты пойми, для них же это очень важно!"
Мы с ней вообще-то очень разные. Даже не понимаю, что нас соединило пару недель назад. Случайно все вышло. Назвать ее красавицей язык не повернется даже у самого болтливого. Ребята посмеивались: "По улице ходила большая крокодила…" Я не обижался – ну и пусть она выше меня, пусть у нее далеко идущие планы, а у меня никаких матримониальных намерений нет. Что, так и сказать ее родителям? Зачем идти?
И вообще я какой-то пассивный в этой истории. Когда ее предки укатили на дачу, она меня чуть ли не силой затащила к себе домой. Шикарная квартира – папа какой-то начальник, мама в торговле. Расположились в гостиной на огромном кожаном диване. Теперь иди знакомиться с предками. Они станут прощупывать тебя со всех сторон, а ты соответствуй ситуации и статусу жениха. Не, не хочу я идти на эти смотрины!
"В субботу в шесть, не опаздывай, папа этого не любит". И в 18–01 я нажал кнопку звонка, держа в руках скромный букетик для мамахен.
– Здравствуйте, Геннадий! Рады познакомиться. О, мои любимые нарциссы, я могу на них часами любоваться! А вот эти домашние тапочки специально для вас приобретены, даже ценник не отрезали: если не подойдут, поменяем. Ну, мойте руки – и милости просим к столу!
Ждали меня здесь, похоже, годами. Глянули быстро на мои дырявые башмаки, подумали наверняка: "Ничего, хлебушко выкормит, водичка отмоет, будет – как все".
Стол ослеплял. Расстарались. Посадили меня напротив мамахен. Дочь – о правую руку, папахен – о левую, я посередине зажат.
– А как вы относитесь к спиртному? – папаша наклонил над моей рюмкой плоскую бутылку французского коньяка.
– Хорошо бы, – никулинским голосом пробормотал я, делая вид, что пытаюсь прочитать незнакомую этикетку.
Налили всем. Папаша встал в торжественную позу:
– Предлагаю выпить за знакомство! Пусть оно ознаменует все самое лучшее, и пусть наш гостеприимный дом покажется вам, Геннадий, родным!
"Ага, – подумал я. – мало не покажется". Но чокнулся со всеми, пытаясь улыбчиво глядеть хозяевам в глаза. Рюмка была настолько маленькая, что я чуть не поперхнулся. Мамахен посмотрела на меня с легкой тревогой.
– А чем вы занимаетесь, Геннадий? – спросила она, дождавшись, когда застучат вилки.
Допрос начался. Под такую закуску положено принимать любые правила игры.
– Я журналист. Работаю в многотиражной газете.
– И какая, я извиняюсь, зарплата у вас? – подключился папахен слева. – Сколько, если не секрет, получаете?
– Зарплата маленькая, – после коньяка почему-то стало жалко себя, и я заторопился. – Но у нас же еще гонорары есть. И у творческих работников, и у фотокорреспондента, например. У него один опубликованный снимок – это дополнительно рубль. Вот вчера был легкоатлетический кросс, мы стоим в кустах, бегун показался на дорожке, мы фотокору кричим: "Вовка, рубль бежит!"
Папахен молча налил по второй. Мать с дочерью тоже как-то приуныли.
– И у вас рубль?
– Нет, у нас построчно. Больше напишешь – больше получишь. Недавно вот мой очерк в областной газете опубликовали, триста пятьдесят рублей гонорару получил.
– Сколько-сколько?! – выдохнули они чуть не хором.
– Триста пятьдесят.
Мгновенно всё смешалось в доме. Папаша улыбался мечтательно, глядя куда-то в светлое будущее. Мамаша елозила на стуле, не сводя с меня повлажневших глаз.
– Дочь, ты почему за Геночкой не ухаживаешь? Накладывай холодное нашему дорогому гостю! Отец, налей ему!
Тот снова встал, говорил долго, опять про то, что "ознаменовано этой судьбоносной встречей", про детские голоса, которые "должны наполнять каждый нормальный советский дом". Праздник разгорался. По протоколу наверняка полагались еще горячее блюдо и обязательный торт – это как водится.
– Геннадий, а каких писателей вы любите? – мамаша явно пыталась найти во мне родственную душу. – Вы любите Тургенева? Я просто обожаю его повесть "Первая любовь"! А вот Толстого – я не очень, он как-то длинно пишет.
– Да, конечно, Тургенева люблю. И "Первую любовь", и "Асю", но "Записки охотника" больше, – дожевывая копченого угря, согласился я.
– А сколько времени вы писали этот очерк? – не отставала она.
– Долго. Целую неделю.
– Не-де-лю? За одну неделю – триста пятьдесят рублей?! Отец, ты слышал?
– Слышал-слышал, – отозвался отец. – И меня радует, что Геннадий уверенно стоит на своих ногах. Может, еще по рюмочке до горячего? А завтра с утра можно всем вместе поехать на нашу дачу…
– Ура! – пискнула дочь, молчавшая всю дорогу.
– Отличная идея! – поддержала мать. – Оставайтесь у нас. Мы постелем вам на диване.
"Да он у вас скрипит, и простыня постоянно сползает", – чуть не выпалил я, но вовремя прикусил язык. Слава богу, хозяева приняли мое молчание за врожденную скромность, и это им снова понравилось.
– А что вам, Геночка, мешает каждую неделю писать по очерку? – умильно глядя на меня, поинтересовалась вдруг мамаша.
– Что мешает? Да ничего, наверное. Может, неустроенность. В бытовом плане…
– Вы ведь не женаты?
– Нет.
– А любовь в вашей жизни была?
Я снова хотел честно ответить "нет". Но она так настороженно глянула на свою дочь, ссутулившуюся над красной рыбой, что тут же передумал и ляпнул:
– Да, была. Мы безумно любили друг друга…
– Пойду посмотрю горячее, – сказала дочь, ни к кому не обращаясь, и закрылась на кухне.
– Ну, и как же складывались ваши отношения? – холодеющим голосом поинтересовалась мамаша. – Вы собирались пожениться?
– Нет, она была замужем. – И тут меня понесло. – Муж был намного старше ее и занимал высокое положение. Однажды он застукал нас, но молча вышел. Как потом она рассказывала, он только слегка попрекнул: "Ты даешь повод в свете говорить о себе". В общем, что тут долго рассказывать? Если коротко, всё очень трагично кончилось, а она так хотела стать писателем, детским…
– А что случилось? Почему трагично?
– Аня покончила с собой, она бросилась под поезд…
Мамахен смотрела на меня с нескрываемым ужасом, подбородки ее дрожали. И тут взорвался папаша:
– Да это черт знает что! Зачем вы, Геннадий, рассказали нам эту мерзкую историю? У вас что, гены такие – чужие жизни губить?
– Наверное, – смиренно признался я. – Какие гены, такой и крокодил…
Пока они тягостно молчали, переваривая страшное и незнакомое, я пошел искать туалет, но в прихожей передумал и тихонько – прямо как был, в новых тапках – выскользнул за дверь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот дом.
Ночное дежурство
В тот день мне предстояло идти на ночное дежурство. Я собирался писать очерк о тех, кто не спит, охраняя наш покой, о людях в синих шинелях, служба которых и опасна, и трудна. Местное милицейское начальство разрешило подежурить с гаишниками на линии. Как они выражаются, "если кто-то кое-где у нас порой" нарушает правила дорожного движения, надо им за это без всяких поблажек если не уши, то талоны прокалывать. Словом, буду сегодня нарушителей казнить на дорогах.
На точку меня поставил сержант Серега, так он представился. Вот здесь, грит, будешь стоять, вот тебе жезл и повязка. Если кто поедет со стороны больницы, маши ему палкой: у больницы кирпич висит, здесь проезда нет, а они норовят срезать, чтоб короче было.
Остановишь, потребуешь документы, объяснишь, что нарушать нельзя, а тут как раз и я подъеду, поставлю им компостер на уши…
Серега – парень молодой, может, лет на пять постарше меня. Мы с ним еще покурили, потом он сел на мотоцикл и уехал, а я остался стоять на обочине, переполненный собственной важностью и ощущением высшей власти, что давали полосатая деревянная палка и красная повязка.
Ночь надвигалась тихая и послушная, словно кошка. Было тепло и безветренно. Я чувствовал себя героем-пограничником, вершителем судеб, хотя тишину никто и не собирался нарушать. Впрочем, что-то вдалеке затарахтело, похожее на мотоцикл, минута – и свет фар плеснул на дорогу. Точно, мотоцикл. Мой первый нарушитель!
Я вышел почти на середину дороги, поднял жезл, махнул, показывая место прямо у ног. Мотоциклист там и затормозил. Молча, не дожидаясь, пока я, как положено, представлюсь, он достал из кармана права, протянул мне. Я хотел прочитать хотя бы его фамилию, но в темноте не смог разобрать и не нашел ничего лучшего, как сунуть права нарушителя в карман своего плаща. Мы помолчали пару минут, а потом синхронно вынули сигареты, закурили.
– Слышь, отпустил бы ты меня, а? Что со мной будет?
– Ничего не будет. Нарушать не надо. Сейчас сержант приедет, дырку проколет – и все дела.
Мужик как-то сдавленно крякнул и сплюнул. А тут как раз и Серега подкатил на своем мотоцикле. Молча взял права, проколол техталон, вернул хозяину: "Езжайте!" На меня он даже не взглянул.
– Ты чего, Серега? Я что-то не так сделал?
– Да нет… Сосед это мой. Кореш, можно сказать.
– Чего ж ты не сказал? Отпустили бы!
– Ага, а ты потом прописал бы в своей газетке, что я своих отпускаю, а только чужим уши прокалываю. Не, врать никогда не надо, себе дороже выйдет, стыда не оберешься.
Мы еще с полчаса без толку простояли на точке. Тогда-то Серега и предложил:
– Эх, поддать бы сейчас!
А где ночью возьмешь? Серега подумал и говорит:
– Мне, конечно, неудобно туда идти. Но есть тут у меня одна знакомая, в больнице дежурит по ночам, медсестра. Нет, погоди, может, и не она сегодня…
Но мы уже шли к больнице.
– Мне неудобно, меня же все там знают…
– Серега, если не она, уйдем спокойно и всё, понял?
Внутрь он пошел один. Я остался у калитки. Стою, курю. Во дворе темно, я в окошко освещенное заглядываю, а окошко низко-низко. О, чудо! Ножки стройные-стройные, маленькие такие. А хозяйки самой не видно.
Через минуту дверь распахивается, в ореоле света – Серега и… девушка. В белом халате, волосы длинные под шапочкой собраны. Стройная, тоненькая такая, как… березка. Что-то сказала. А голосок – как колокольчик серебряный, чистый, высокий. Посмотрела на нас чуть укоризненно, мы ее поблагодарили, и она ушла.
– Кто такая? – у Сереги спрашиваю.
– Света Стефановская.
Ух ты, какое имя красивое!
Пошли мы в какой-то скверик, распили эту склянку со спиртом, запив водой из-под колонки, и разошлись.
Идти мне было некуда. В общежитие не хотелось категорически – дверь закрыта, все спят. Ну и пусть себе спят. Я полез в окно своей редакции. Свет включил и почему-то сразу к телефону. Найти номер дежурной больницы было делом минутным. Когда набирал номер, сердце колотилось жутко.
К телефону долго никто не подходил. Казалось, что протяжные гудки слышит сторож, что спал в соседнем крыле. Мне казалось, что…
– Больница. – Голос еще тоньше по проводу. – Алло, вас слушают! Говорите!
Я молчал. Не хватало воздуха. Не знал, с чего начать.
– Здравствуй, Света…
– Алло, кто это?
– Света?
– Да…
– Света, не бросай, пожалуйста, трубку! Мне с тобой надо поговорить!
На той стороне с минуту молчали. Мне стало стыдно, и я начал считать про себя – раз, два… семь… До десяти, решил, дойду и просто положу трубку.
– Хорошо, – наконец отозвалась она, – я сейчас подойду, только дверь закрою, а то в палатах всё слышно.
Я уже не чувствовал себя ни усталым, ни разбитым. Я чувствовал себя пьяным и счастливым.
– Алло!
– Да, Света…
Она чуть-чуть засмеялась, словно колокольчик тронуло легким ветром.
– Давайте начнем с того, что вы представитесь, а то неудобно как-то, все-таки ночь на дворе…
Честно признаться, это совсем не входило в мои планы, да и планов-то не было никаких. И сейчас не хотел говорить о себе. А может, и хотел, но только без имени.
– Я бы хотел рассказать тебе всю свою жизнь. Мы виделись сегодня, только что…
– Это не ты ли приходил сейчас за спиртом с Сережей?
– Я… А как ты догадалась?
– Несмелый уж больно. Или не хватило той посудины?
Опять легонько прозвенел колокольчик.
– Ты считаешь, что я пьяный или вообще алкаш?
– Оставим это. Не хватало еще по ночам лекции читать о вреде алкоголя. Скажи лучше, почему ты решил мне позвонить?
– А ты знаешь, мне почему-то захотелось поговорить с тобой. У тебя такой красивый голос…
– Слушай, не надо комплиментов. По телефону они так неуклюже звучат. Ни к чему это.
– Я могу это тебе и не по телефону сказать.
– А зачем?
– Н-не знаю…
Она снова засмеялась. Мне вдруг стало удивительно весело, и я спросил:
– А ты чем сейчас занимаешься?
– Ничем. Дежурю.
– У телефона?
Она положила трубку.
Я долго слушал короткие гудки. В трубке что-то потрескивало. Поискал глазами по столу. Раскурил бычок из пепельницы. Телефон стоял такой черный и мертвый. Потолок качался. Я снова чувствовал себя несчастным, усталым и пьяным. Вслух сказал: "Гадко". Что было гадко, я не знал, но было очень гадко и неуютно.
Окна кабинета были уже закрыты, но вокруг лампочки крутились десятки больших и маленьких мотыльков. Я был, наверное, похож на них, только они выглядели много трезвее. "Гадко", – снова сказал я вслух и поднял трубку.
– Больница, – ответил чужой голос.
– Свету Стефановскую, будьте добры!
– А кто спрашивает?
Тут уж точно никак не хотелось называть себя.
– Да она знает…
– Одну минуту.
Сердце снова застучало, и в свои двадцать лет я почувствовал себя таким маленьким и трусливым, словно своровал что-то.
– Алло, я слушаю.
– Света, прости меня… Я просто…
Она смеялась.
– Света, я…
– Ладно, ладно – проехали. Расскажите лучше про своих друзей!
– Света, давай снова на ты, а? Ты не сердишься?
– Нет, не сержусь.
– А что это за второй голос ответил? У тебя там еще кто-то дежурит?
– Это в соседнем отделении подруга. Скучно ей тоже, вот и приходит ко мне.
– Света, я хочу видеть тебя!
– В каком виде видеть?
– Не смейся, я серьезно говорю! В той самой шапочке и в халате белом.
– А зачем тебе это? Как хоть тебя зовут?
– Владислав, – соврал я. И тут же пожалел, что соврал.
– Ты хотел рассказать всю свою жизнь? Начинай!
И я начал. Оказалось, что и правда хочется ей все рассказать. Накопилось очень много. Человек – он эгоист по натуре, ему обязательно надо поделиться с другими, особенно плохим. А я эгоист не только по натуре, я и в натуре эгоист. Я стоял возле редакционного стола и рассказывал ей, как мне тяжело и почему тяжело. И о том, какой я хороший, но только одинокий, потому что люди не понимают меня, а я их всех так люблю, так люблю. И про то, как я люблю ее серебряный голос, люблю…
– Люблю…
– Не надо, Владик, не надо.
Это было сказано так нежно, что я чуть не заревел.
– Света, у меня никого нет.
– И у меня никого нет.
– Можно, я покурю?
– Глупенький, конечно.
Долго молчали. Потом, наконец, она сказала.
– Мне пора на обход. Ты не клади трубку, я скоро.
– А что за обход?
– Банки ставить, лекарства давать, горшки и всякое такое. Неинтересно.
– Приходи скорей!
– Ладно, жди, я быстренько…
Я взглянул на часы. Было половина пятого, светало. Где-то далеко прогудел поезд. Пролаяла собака. В комнате плавал дым. Стены и потолок тоже плыли.
Трубка была мокрой от дыхания. Я с силой прижимал ее к уху, стараясь уловить хоть что-нибудь с той стороны. Иногда, словно за стенкой, слышались чьи-то шаги, тихое покашливание. Немного пахло больницей. Мне было грустно без нее. Мне нужно было услышать ее голос. Сейчас, немедленно, потому что с каждой минутой мне становилось все хуже и хуже.
Не отпуская от уха трубки и стараясь не уронить телефон, я дотянулся до стула, пододвинул, сел. Комната перестала качаться. Только мотыльки и ночные бабочки мельтешили перед глазами. Их быстрые тени били по лицу, но я ненавидел этих ночных тварей настолько сильно, что не обращал на них внимания. Так ненавидеть можно только, когда тебе двадцать лет. Что с мотыльков взять, их век – одна ночь. А у меня вся жизнь впереди!
В трубке снова что-то стало потрескивать. Потом затихло. Прошло еще минут десять. В комнате стало совсем светло, солнце, похоже, встало.
Шаги ее я услышал издалека. Она еще не взяла трубку, а я уже звал ее:
– Света!
– Да. Долго я?
– Нет. А когда кончается твоя смена?
– Как обычно, в семь.
– Я встречу тебя, можно?
– Не надо, Владик. Я просто… боюсь. Могут увидеть…
– Ну и что? Пусть видят. Что в этом такого?
– Нет, лучше не надо.
– А я все равно встречу! Ты меня узнаешь?
– Кто из нас пьян?
– Только не я…
– Узнаю, не волнуйся, у меня память хорошая. Только лучше не приходи…
До семи оставался уже час с небольшим. В девять мне нужно быть на работе.
– Света, я люблю тебя!
Она долго молчала.
– Не надо так, Владик! – тонкий голос ее чуть дрожал.
– Света! – крикнул я. – Я бегу к тебе! Хочу тебя видеть!
Вылез так же, через окно. Было совсем светло. Редкие прохожие смотрели на меня с удивлением: плащ расстегнут, летит сломя голову неизвестно куда. Я один знал, куда лечу. Знал на свете все-все.
Зашел во двор больницы, когда еще не было семи. С трудом нашел ту дверь, в которую заходил Серега. Постоял возле нее. Поглядел на то низкое окошко. Из соседних окон на меня сразу же стали глазеть десятки больных глаз. Люди рано просыпаются, особенно тяжелобольные – и чего им не спится? Что я им, цирк?
Отошел от окошка, встал на улице, против входа. Подождал полчаса. Никто не выходил. Мне было грустно. Потом нашел себе занятие. Из палисадника – руку протянуть – нарвал репейных шариков, получился большой неаккуратный комок.
Никто не выходил. Палисадник был старый и заброшенный, как купеческий сад. Репейник был молодой и липкий. Я тоже был молодой и – совершенно протрезвевший. Никто не выходил…
Потом я стал лепить из комка сердце. Получилось красиво, но немного непонятно. Я положил сердце прямо на тропинку, что вела к больничному входу.
В половине восьмого оттуда вышел мужчина, прихрамывающий на одну ногу. Сердца он не заметил.
Потом опять долго никого не было. Кроме двух симпатичных девчонок лет шестнадцати, которые наступили на мое сердце и даже не заметили. И кроме сгорбленной худой старухи, в каком-то рваном платке. Глядя в сторону, она подошла ко мне и сказала писклявым голосом:
– Здравствуй, Владик…