Комната тряслась от звука проходящих поездов, сжималась от холода, шедшего из черных туннелей Подземки.
Рыжебородый разостлал на полу газеты, сверху расстелил свои нехитрые пожитки. Привал, сказал он.
Днем, осудила бумага. Осознай свою вину.
Всем сердцем, сказал Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне тяжело не поспать часик после обеда.
Штучка, больная до пятен, сказала бумага.
Перестань, сказал Рыжебородый. У меня веки сами собой смыкаются.
Тот, у которого в последний раз был ключ от этой комнаты, начала бумага.
Ну и что с ним? - спросил Рыжебородый, немного подождав
Да ничего особенного, сказала бумага.
Что с ним? - повторил Рыжебородый.
Ничего, говорю, сказала бумага. Ха–ха. Штучка, больная до пятен?
Рыжебородый написал эти слова на желтой бумаге.
С тобой приходится по–настоящему вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не на многое‑то способен. Одной строчки в день явно маловато.
Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.
Из холодного мрака подала свой голос Подземка. Не он ли Орфей?
Нет, ответила недреманная желтая бумага. Не он.
Пока Рыжебородый спал, Медсестра в своем тесно облегающем ее формы брючном костюме спустилась в Подземку. Вот это место, подумала она. То самое место, которое не так давно появилось в моем сознании, и тогда здесь была музыка. Она походила по переходу, стремясь вызвать в памяти эту музыку, слышанную ею тогда.
Рыжебородый, проснувшись, скатал свои пожитки, собрал сумки. С тяжелой головой, плохо видя спросонья, он миновал лестницы и лица, плакаты и надписи на стенах. Он шел, пока не дошел до места прямо перед афишей, где была его музыка. МЕЖДУ, сказала афиша. СЕГОДНЯ И В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ - ВОЛНУЮЩАЯ ИСТОРИЯ СЕСТЕР НОГГ. "Ничто не может развести нас!" - сказали они, едва подозревая о том, что их ждет! ТАКЖЕ В ПОКАЗЕ: ПЕРЕВОРОТ. "Меня уже тошнит пялиться в потолок", - сказала она. Низкая заработная плата ослабляет потенцию рабочего класса, было написано рукой на афише. Только не в Стритеме, сказала другая надпись. Зато генделевский орган всегда стоймя, сказала третья.
Рыжебородый вытащил из сумки свою шапку, бросил ее на землю. Сыграл на губной гармошке "Блюз желтой собаки". Ступени и лица плыли мимо. В шапке одна медь.
Мимо проходила Медсестра. Рыжебородый оторвался от гармошки, окликнул:
- Эй, конфетка!
Медсестра не отреагировала. Ее сестринские туфли пронесли ее мимо, развернули, понесли обратно.
- Потеряла что‑то, конфетка? - спросил Рыжебородый.
Медсестра покачала головой, повернулась и пошла обратно. Здесь была музыка, думала она. Но не эта. Другая. Ее сознание переключилось на Кляйнцайта. Почему на Кляйнцайта? Вот время наступит, тогда об этом и подумаю, сказала она себе.
- Ты наслушала уже по крайней мере на 10 пенсов, - сказал ей Рыжебородый. - Все оригинальный этнический материал.
Медсестра бросила в шапку 5 пенсов.
- Я слушала вполуха, - сказала она. Госпиталь, пожалуйста, сказала она своим туфлям. Отнесли ее туда.
Очень рады
Только в палате потушили свет, как Кляйнцайт ушел с глокеншпилем в туалетную комнату, закрыл за собой дверь. Здесь стояло кресло–каталка с дырой в сиденье для отправления естественных надобностей. Усевшись в это кресло, Кляйнцайт поставил глокеншпиль одним концом себе на колени, а другим - на ободок унитаза. Открыл футляр. Внутри лежали две ударные палочки, но он решил покуда обойтись одной. Вытащил из кармана халата нотную бумагу и японский фломастер.
Ну ладно, сказал Кляйнцайт палочке. Ищи ноты. Палочка неуклюже звякнула в ответ.
Как насчет небольшой прелюдии? - попросил глокеншпиль.
Кляйнцайт немного поласкал его палочкой.
Хорошо, пробормотал глокеншпиль. Еще немножко. Хорошо.
Кляйнцайт поделал это еще немножко, записал некоторые мотивы, которые пришли ему. Спустя некоторое время он пустил в ход обе палочки. Мягкие серебристые звуки заколебались в воздухе над унитазом.
Хорошо, вздохнул глокеншпиль. Как хорошо. Ах!
Кляйнцайт в заключение поласкал его палочкой еще немного.
Мне нравится, как ты это делаешь, произнес глокеншпиль.
Ты очень любезна, сказал Кляйнцайт.
В дверь постучала Медсестра.
- Войдите, - сказал Кляйнцайт.
- Так это, выходит, и есть музыка, - сказала Медсестра.
Кляйнцайт скромно пожал плечами.
Больше никто из них не произнес ни слова. Он сидел в кресле со своими палочками. Она стояла в дверях.
Затем она села на краешек унитаза, рядом с глокеншпилем, напротив Кляйнцайта. Ее правая коленка коснулась правого колена Кляйнцайта. Очень рады, произнесли их коленки.
Я ей нравлюсь, думал Кляйнцайт. Точно. Действительно нравлюсь. Но почему я? Один Бог ведает. Его колено начало дрожать. Он не хотел наступать и не хотел терять позиции.
А почему Кляйнцайт? - спросил Бог у Медсестры.
Не знаю, сказала Медсестра. Ей вспомнилось: в детстве она мазала себе брови зубной пастой.
- Ты что это сделала со своими бровями? - возмущенно спрашивала ее мать.
- Ничего, - отвечала Медсестра из‑под застывшей корки зубной пасты, которая уже начинала крошиться.
- Мне и дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, - говорила ее мать, - но не говори мне, что ты ничего с ними не сделала, не то отправишься в постель без ужина. Так что ты сделала?
- Ничего, - ответила Медсестра и отправилась в постель без ужина. Мать чуть позже все‑таки принесла ей поесть, но Медсестра так и не призналась в своей проделке.
Кляйнцайт перешел в наступление. Медсестра тоже. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, потом покачал головой.
- Что? - спросила Медсестра.
- Бах–Евклид, - ответил Кляйнцайт.
- Не беспокойся, - сказала Медсестра.
- Ха, - ответил Кляйнцайт.
- Хочешь знать? - спросила Медсестра.
- Нет, - ответил Кляйнцайт, - но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если бы я не появился…
Разумеется, сказали их коленки.
- Когда доктор Налив объявит мне результат? - спросил Кляйнцайт.
- Завтра.
- Ты знаешь?
- Нет, но могу узнать. Узнать?
- Нет! - Кляйнцайт корчился в своем кресле. Завтра почти уже наступило. Его доверие своим органам прошло с началом этой боли… Подумать только, ведь он не чувствовал ее уже целый день, а может, и больше.
Тантара, сказал дальний рог. Все время думает о тебе. Вспышка боли: от А до В.
Спасибо, сказал Кляйнцайт. До чего он дошел? Сначала доверял своим органам, покуда они не начали донимать его болью. Теперь о том, чем они занимались, уже знал рентгеновский аппарат, а уж он‑то точно доложит об этом доктору Наливу, а доктор Налив передаст ему.
Зачем припутывать сюда всяких посторонних? - спросил он свои органы.
А разве мы неслись сломя голову к доктору Наливу? - отвечали те. - Разве не хотели мы все оставить между нами?
Я бы не хотел пускаться в дискуссии, сказал Кляйнцайт. Мне не по нутру ваш тон.
Фу ты, ну ты, сказали его органы и принялись зудеть, болеть, коченеть и вопить от боли на разные голоса. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как‑то само собой разумеется, что наши органы друзья нам, но в самый ответственный момент они отказывают нам во всякой верности.
Я здесь, сказала коленка Медсестры.
Ненавижу тебя, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.
Ты хочешь, чтобы я заболела? - спросила коленка Медсестры.
Нет, смягчилось колено Кляйнцайта. Я не хотело этого говорить. Будь здоровым, и круглым, и красивым. Я люблю тебя.
Я тоже тебя люблю, сказала коленка Медсестры.
Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла, поцеловал Медсестру.
Взбучка назавтра в раскладе
Утро в Подземке. Ступени и лица невнятно жужжат и шумят, наползают друг на друга, словно рыбья чешуя, отзываются эхом в переходах, звучно демонтируют пустоту, которую ночь оставила стоять на платформах. Недвижные лестничные марши трогаются с места, становятся эскалаторами. Из туннелей выскакивают огни, темнота вопит и будит спящего в комнате с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА Рыжебородого.
Он совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из комнаты. Стал разбрасывать тут и там листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал бумагу и здесь. Сел на другой поезд, разбрасывал бумагу на других станциях до самого утра. Потом проделал весь путь обратно, ища разбросанные листы.
Поднял один. Он был чист с обеих сторон.
Я не обязан что‑то писать, сказал он бумаге. Можно было бы написать что‑нибудь в духе елизаветинской любовной лирики. "К Филлиде", например.
Взбучка назавтра в раскладе, отозвалась бумага.
Я тебе сказал, что я уже устал от этого, сказал Рыжебородый.
Вот невезуха‑то, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе.
Я не хочу, сказал Рыжебородый.
Давай‑ка напрямик, сказала бумага. Это не то, что ты хочешь. Это то, чего хочу я. Понял?
Понял, сказал Рыжебородый.
Значит, понял, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе. На этом пока все. Свяжусь с тобой позже.
Эпиталама
Поздравляю, сказал Госпиталь Медсестре.
Почему ты заговариваешь со мной? - спросила его та. Мы никогда прежде не общались.
Прежде мне это не приходило в голову, сказал Госпиталь. А сейчас пришло. Славная, славная, славная пара, а? Только больной мог заслужить такой подарок, э? Только носящий пижаму мог заслужить тесные брючки, да? Я ведь видел тебя в них. Я подмечал, с жаром. Я видел тебя и без них. Ого–го! Только на склоне лет случается подобрать такое спелое наливное яблочко, а? Хо–хо, ха–ха! Кгм–кгм. Тсссс. Да. Гм!
Не убивайся из‑за этого, сказала Медсестра.
А я и не убиваюсь, ответил Госпиталь. Я цвету, я преуспеваю, я расту. Ух. Эх. Тррррам. Ах.
Молодец, сказала Медсестра. Тебе еще нужно много всего сделать, переделать кучу дел. Ты не должен позволить мне содержать тебя.
Наоборот, ответил Госпиталь. Это я содержу тебя.
В смысле, тем, что здесь я зарабатываю себе на жизнь? - спросила Медсестра.
Нет, сказал Госпиталь. Я имею в виду, что содержу тебя, твою красоту, твое постоянство, твои тесные брючки, твои округлости, всю тебя. Ты не его. Об этом не может идти и речи. Ты встречалась с Подземкой?
Я была в Подземке, сказала Медсестра.
Но не встречалась с ней, заключил Госпиталь. В этом и разница. Когда‑нибудь, возможно, ты встретишься с Подземкой. Позволь сейчас сказать тебе, из чистого легкомыслия, что я состою в некой связи с Подземкой. Потом я буду говорить тебе другие вещи, не сомневайся. А сейчас я говорю это. Если бы я сказал тебе, положим, чтобы ты вспомнила Эвридику, это была бы интересная аллюзия, но чересчур неестественная, ты не находишь?
Пожалуй, ответила Медсестра.
Госпиталь внезапно стал громаден, как‑то отдалился. Его потолок с викторианскими, похожими на коленки узорами взмыл вверх, как купол собора, и стал недосягаемым в сероватом освещении.
Подумай об Эвридике, произнес Госпиталь. Вспомни, произнес Госпиталь, Эвридику.
Недолгий кайф
Весь мир - мой, пел Кляйнцайт. Медсестра любит меня, и весь мир - мой.
Что за чушь, встрял Госпиталь. Твоего ничего здесь нет, приятель. Даже ты сам. Менее всего ты сам принадлежишь себе. Слушай.
Тантара, сказал дальний рог. Все ближе и ближе, любовь. Бам! Из А в В с фейерверками и шутихами. Хо–хо, произнес черный мохнатый голос где‑то за сценой.
Видишь? - спросил Госпиталь.
Это был недолгий кайф, грустно заключил Кляйнцайт.
Асимптоты
Во сне Кляйнцайт, оглянувшись, проследил весь путь до пункта А. Как тот был далеко! Так далеко, что возврата уже нет. Ему не хотелось прибывать в пункт В так рано. Вообще не хотелось никакого пункта В. Он зацепился за что‑то ногой и увидел, что это основание пункта В. Так скоро!
Он проснулся, как раз когда койка Легковоспламеняющегося и толстяка приняла нового постояльца. Это был старик, подсоединенный к настолько сложной системе трубочек, насосиков, фильтров и конденсоров, что казалось, что сам он не более чем некий вспомогательный соединительный узел, промежуточное звено в циркуляции того, что там бежало по трубочкам, нагнеталось насосиками, пропускалось сквозь фильтры и конденсировалось. Рядом монитор, опять. Сигналы на нем были очень медленные.
На этот раз я сделаю все правильно, сказал себе Кляйнцайт. Я не хочу терять еще одного. Он подождал, пока не убедился в том, что сложная аппаратура старика функционирует нормально, а затем представился.
- Как поживаете? - спросил он. - Меня зовут Кляйнцайт.
Старик чуть повернул голову.
- Поживаю, - вымолвил он. - Шварцганг.
- Ничего серьезного, надеюсь, - сказал Кляйнцайт.
- Онтогенез, - произнес Шварцганг. - Никогда не знаешь.
Он был, видимо, слишком слаб для законченных фраз. Кляйнцайт решил заполнять пробелы сам.
- И впрямь никогда не знаешь, - согласился он.
- Бок… слишком скоро, - выдавил Шварцганг.
- А с другого бока можно узнать все слишком скоро, - подхватил Кляйнцайт. - да, ха–ха. Тут вы абсолютно правы.
- Дело, - произнес Шварцганг.
- Конечно, это не шуточное дело, - договорил за него Кляйнцайт. - Вы должны понять меня правильно. Иной раз, знаете, необходимо рассмеяться, иначе сойдешь с ума.
- И, - сказал Шварцганг.
- Засмеяться и сойти с ума, - согласился Кляйнцайт. - Вы правы и на этот раз.
Он осушил стакан оранжаду, взял утреннюю газету, углубился в разглядывание фотографии Ванды Аддерс, 17–ти лет, победительницы конкурса "Мисс Гернси". В газете цитировались слова Ванды: "Неважно, клевая у тебя внешность или нет. Я стараюсь взять энергией. Я всегда знала, что впереди у меня кое‑что большое".
Какова, подумал Кляйнцайт. Прекрати обжиматься, приказал он койке.
Это мгновение - вот и все, что нам осталось, ответила койка. Все, в чем можно быть уверенным.
Не говори ерунды, сказал Кляйнцайт. Оставь меня наедине с самим собой.
Сегодня тот самый день, сказала койка. День оглашения результатов Баха–Евклида. Ожидание этого ужасно. Они не посмеют забрать тебя у меня, это не должно так кончиться.
СВЯЩЕННИК–НУДИСТ ОБЛАЧИЛСЯ В РЯСУ, прочел Кляйнцайт и стал читать дальше, стремясь заглушить койкины признания. Я ничуть не лучше того малого с тачкой, полной клади, подумал он. Я его написал, и он возник. Позади ничего, а впереди только кладь. У Ванды Аддерс впереди кое‑что большое, а ей всего семнадцать. А сколько осталось мне? Может, доктор Налив сегодня заболеет и не придет. Я мог бы сбежать. Работы нет. Есть глокеншпиль. Мне надо быть отважным, без этого не может быть ее. У меня еще остается время бежать.
- Ну–с, мистер Кляйнцайт, - произнес доктор Налив. - Как мы сегодня?
Он улыбался сверху вниз. Плешка, Наскреб, Кришна, две сиделки и дневная сестра, - все они тоже улыбались.
- Спасибо, очень хорошо, - ответил Кляйнцайт. Ну ладно, подумал он, будь что будет. Что‑то определенное, по крайней мере. Если он задернет занавеску, это будет дурной знак.
Доктор Налив кивнул одной из сиделок, и она задернула занавеску над его койкой.
- Разденьтесь, пожалуйста, - сказал доктор Налив. - Брюки можно оставить. Лягте на живот.
Он осторожно прощупал Кляйнцайтов диапазон. Тот под его руками ярко загорелся, сделавшись наглядным, будто его показывали в каком‑нибудь научно–популярном фильме. От него во все направления разбежалась боль.
- Чувствуется немножко, да? - спросил доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя. Сиделки и дневная сестра бесстрастно улыбнулись.
- Сядьте, пожалуйста, - сказал доктор Налив. Он нащупал гипотенузу. Кляйнцайт от боли чуть не лишился чувств.
- Чувствительна, - произнес доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.
- Раньше были неприятности с асимптотами? - спросил доктор Налив.
- С асимптотами, - повторил Кляйнцайт. - А при чем здесь они? Я думал, все дело в гипотенузе и диапазоне. Что там с Бахом–Евклидом?
- Я потому и спрашиваю, - ответил доктор Налив. - Ваш диапазон меня не беспокоит. Такой вид диссонанса встречается довольно часто, и с ним мы в любом случае справимся. Гипотенуза определенно искривлена, но не настолько, чтобы влиять на 12–процентную полярность. - Плешка и Наскреб кивнули, Кришна качнул головой. - С другой стороны, - продолжал доктор Налив, - рентген показывает, что ваши асимптоты гиперболичны. - Он осторожно потрогал Кляйнцайта в разных местах, словно определяя на ощупь размеры затаившегося в нем противника. - Мне не особенно нравится ваша тональность.
- Мои асимптоты, - повторил Кляйнцайт. - Гиперболичны.
- Мы чертовски мало знаем об асимптотах, - произнес доктор Налив. - Они определенно заслуживают наблюдения. Было бы неплохо, я думаю, провести анализы Шеклтона–Планка. - Плешка, Наскреб и Кришна подняли брови. - Сейчас мы назначим вам "лихолет", сбить немного диапазон. Больше мы узнаем только через несколько дней.
- Я, кажется, завязаю все глубже и глубже, - произнес Кляйнцайт. - Сначала это были только гипотенуза и диапазон. А теперь вот еще и асимптоты.
- Мой милый мальчик, - сказал доктор Налив, - такие вещи от вас не зависят. На то и мы здесь, чтобы по мере наших сил справляться с вашими проблемами. У вас, по крайней мере, не наблюдается сейчас никаких квантов, и могу вам сказать, это уже удача. Время покажет, понадобится ли асимптоктомия, однако даже если она и понадобится, то ничего страшного в том нет. Мы можем избавится от асимптот практически мгновенно, и вы окажетесь на ногах уже через четыре или пять дней.
- Но я и так был на ногах, пока вы не начали всю эту канитель, - произнес Кляйнцайт. - Вы сказали тогда, что всего лишь хотите провести несколько анализов. - Произнеся это, он обнаружил, что остался один. Вся компания как‑то незаметно покинула его. Занавески были раздвинуты.
- Дела, - донесся из‑под всех его трубочек, насосиков, фильтров и конденсоров голос Шварцганга.
- Да, - согласился Кляйнцайт. - Вот такие дела.
Неожиданно его обеспокоило состояние Шварцганга. От него как‑то ускользнуло, останавливался ли доктор Налив у койки старика, бросил ли ему хоть словечко.
- Как вы? - спросил он.
- Остается надеяться, - отозвался Шварцганг. Его сигналы выглядели ничуть не медленнее и уж совсем не реже. Вся его сложная аппаратура работала более чем слаженно.
- Хорошо, - сказал Кляйнцайт. Он проверил все соединения, удостоверился в том, что монитор надежно подключен к сети.
Вновь объявилась дневная сестра.
- Вы должны принимать вот это дважды в день по три таблетки, - сказала она.