Шляпа
Черное завывало в тоннелях, рельсы с плачем пытались спастись бегством от поездов. То, что вниз головой жило в бетоне, подбиралось своими лапами, своими холодными серыми лапами, к ногам людей, стоящих на платформе. Один, двое, трое, четверо, мягко переступающих большими холодными серыми лапами вверх тормашками в ледяной тишине. Подземка выговаривала слова, имена. Никто не слушал. Ступени ложились на слова, на имена.
Медсестра идет по переходам Подземки. К ней поочередно подходят трое мужчин средних лет и двое молодых, она отказывается в ответ на их предложения. Раньше молодых было больше, думает она. Начинаю сдавать. Скоро тридцать.
Подошел какой‑то рыжебородый, вытащил из своей сумки котелок, протянул ей. Прохожие смотрели на него, смотрели на Медсестру.
- Волшебная шляпа, - произнес Рыжебородый. - Подержи‑ка ее в руке, вот так, и сосчитай до ста.
Медсестра взяла шляпу, стала считать. Рыжебородый вынул из кармана губную гармошку, заиграл "Ирландского бродягу". Когда Медсестра досчитала до девяноста трех, какой‑то человек бросил в шляпу 10 пенсов.
- Прекрати, - сказала Медсестра Рыжебородому. Бросили еще 5 пенсов.
Рыжебородый положил гармошку в карман.
- Уже 15 пенсов, - произнес он. - С тобой я нажил бы состояние.
- Ты наживешь его и без меня, - ответила Медсестра, отдавая ему шляпу.
Рыжебородый взял ее, но в сумку класть не стал.
- Ее принесло ветром прямо мне в руки однажды в Сити, - сказал он. - Дорогая шляпа, новая. Подарок от Судьбы, от Дамы Фортуны. Денежная шляпа. - Он потряс ей, в шляпе зазвенели 15 пенсов. - Она хочет, чтобы ты ее держала.
- Но я не хочу ее держать.
Глаза Рыжебородого стали как глаза той куклы на холодном пляже.
- Ты не знаешь, - произнес он. - Не знаешь.
- Чего я не знаю?
- Взбучка назавтра в раскладе.
- Вероятно, да. Но так было всегда, а люди продолжали жить, - сказала Медсестра.
- Буйно, - сказал Рыжебородый. Его глаза теперь выглядели обычно, он вытряхнул 15 пенсов в карман, водрузил котелок себе на голову.
- Смехота, - сказал он, приподнял котелок, пошел прочь.
Медсестра пошла в другую сторону, села в поезд на северной платформе.
Когда она вышла из Подземки и направилась к госпиталю, на ее пути оказалась какая‑то стройка. Тут же была небольшая времянка, к ее стене были прислонены треноги из железных труб, бело–голубые знаки со стрелками, показывающими в разных направлениях. Круглые красные фонари по–совиному съежились. На тротуаре валялась светящаяся строительная каска.
Медсестра поддела ее ногой разок не глядя. Затем поддела еще раз, заметила ее наконец. Что делает каска на самой середине тротуара? - подумала она. Она подняла ее, зажала под мышкой, огляделась, никто не кричит. Бывает, что одни шляпы косяком, сказала она, входя в госпиталь с каской под мышкой.
Шеклтон–Планк
Невыносимо спокойное, безмятежное, улыбающееся, дешевое, вульгарное, бесчувственное, неоклассическое голубое небо. Сапфо! - рокотало небо. Гомер! Отважный Кортес! Нельсон! Стремите, волны, свой могучий бег! Свобода, Равенство, Братство! Давид! Наполеон! Фрэнсис Дрейк! Промышленность! Наука! Исаак Ньютон! Человек краткодневен и пресыщен печалями. Можешь ли ты удою вытащить левиафана?
Вздор, сказал Кляйнцайт. Вздор вздор вздор.
Смотря какие у тебя взгляды, сказало небо. Вот я, насколько мне известно, вечно. А ты - ничто.
Прыщавое жирное идиотское небо, обругал его Кляйнцайт, принял две своих таблетки, принялся за яйцо всмятку.
ВАС К ТЕЛЕФОНУ, произнесло тут его сознание. С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ ОБЪЯВЛЯЕМ, ЧТО ВЫ ВЫИГРАЛИ:
ПЕРВУЮ ПРЕМИЮ,
ИСКУСНО СМОНТИРОВАННОЕ МНОГОЦВЕТНОЕ
ВОСПОМИНАНИЕ.
ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ, ПОЖАЛУЙСТА. МЫ ГОТОВЫ ДОСТАВИТЬ ЕГО ВАМ ПРЯМО СЕЙЧАС, ВАША ПАМЯТЬ.
Алло, сказала Память. Мистер Кляйнцайт?
Кляйнцайт слушает, сказал Кляйнцайт.
Вот ваше воспоминание, сказала Память: небо голубое, голубое, голубое. Трава зеленая. Зеленая, зеленая, зеленая. Зеленая листва трепещет под дуновением ветерка. Ваш новенький синий саржевый костюм колется, накрахмаленный белый воротничок режет шею. Свежая земля вокруг могилы вашего отца. Ретроспективно: он не кажется уснувшим, он кажется мертвым. Понюхайте эти цветы. Порядок?
Порядок, сказал Кляйнцайт.
Хорошо, сказала Память. Поздравляю. В качестве Второй премии у нас - два воспоминания.
Всегда знал, что мне везет, сказал Кляйнцайт и докончил свое яйцо всмятку.
Ура! Юнона из рентгенологического, телом ходит, задом водит, младая кровь циркулирует исправно, не пропускает ни единого закуточка.
Ура! Шеклтон–Планк для мистера Кляйнцайта. А вот и он, анус уже заранее трепещет.
- Удача, - сказал Шварцганг.
- Пикай, - напутствовал Кляйнцайт.
Снова комната с тяжелой холодной аппаратурой.
- Выше нос, втяните живот, - сказала Юнона. В ее руках, словно змея, шевельнулась трубка.
- Ыгх! - сказал Кляйнцайт, глотая. - Угх!
- Быстро, - сказала Юнона, кладя в его рот кубик льда, - пожуйте.
- Крак! - жевал Кляйнцайт, чувствуя, как трубка скользит внутри него.
Посасывание внутри. Юнона ввела что‑то через трубку. Вытянула ее обратно.
- Проглотите это. - Что‑то размером с футбольный мяч. Уп.
- Локти назад, живот вперед. - Бум. Щелк.
- Снимите верх вашей пижамы, пожалуйста. - Электроды. Здесь, здесь, здесь и здесь. Респиратор. Беговая дорожка. Датчики. Рулон бумаги с самописцем. - Бегите, пока не скажу стоп.
- Я беполмили кажутро, - пробубнил Кляйнцайт изнутри респиратора.
- Прекрасно, - сказала Юнона. - Не останавливайтесь. Стоп. Одевайтесь. Спасибо.
- С удовольствием, - ответил Кляйнцайт.
- Прошло? - спросил Шварцганг, когда Кляйнцайт вернулся.
- Чудесно, - ответил Кляйнцайт. - Нет ничего лучше теста Шеклтона–Планка для успешного начала дня.
Пик, ответил Шварцганг. Кляйнцайт уже снял заднюю крышку с насоса, прежде чем услышал, что сказал Шварцганг.
- Воткни, - сказал тот. Это уборщица задела своей шваброй розетку монитора. Кляйнцайт поправил ее. Пик, пик, пик, пик.
- Нервничаешь? - спросил Шварцганг.
- Да все время на взводе, - правдиво ответил Кляйнцайт.
Он немного соснул после обеда, проснулся с бьющимся сердцем, побоялся вспомнить свой сон. Взял Ортегу–и-Гассета, прочел:
Проанализировав внимательнее наш обычный способ восприятия действительности, мы, возможно, придем к выводу, что реальным нам кажется вовсе не происходящее вокруг, а скорее тот особый образ чередования событий, который нам привычен. Выражаясь еще более туманно, действительность для нас совсем не то, что можно предвидеть, и не то, что, как нам кажется, мы знаем. Когда цепь каких‑либо событий обретает непредвиденный поворот, мы заявляем, что это невероятно.
Я уже ничего не могу предсказать, сказал Кляйнцайт Ортеге. Психическое обрезание.
Тебе лучше обойтись без него, ответил Ортега. Покуда у тебя есть твои cojones.
Кляйнцайт опустил книгу, сосредоточился на сексуальных фантазиях. Он и Юнона. Он и Медсестра. Юнона и Медсестра. Он, Юнона и Медсестра. Медсестра, Юнона и он. Утомляет. Дело сейчас совсем не в сексе, сказал Секс.
Кляйнцайт отправился с глокеншпилем в туалет, попытался поиграть немного. Что‑то не лежит у меня к этому сердце, пожаловался он глокеншпилю.
Поверь, ответил глокеншпиль, ты не был мой последний шанс. Я мог выбирать. Ты не делал мне никакого одолжения.
Кляйнцайт положил глокеншпиль обратно в футляр, засунул его под койку.
Ух! - ухнул Госпиталь как огромный потный борец и тотчас же зажал Кляйнцайта между своих гигантских ляжек. Кляйнцайт в муках забарабанил кулаком по ковру, слыша, как трещат его ребра.
Ужин принесли и унесли. Медсестра заступила на дежурство. Они смотрели друг на друга. Самолеты прочерчивали вечернее небо. Я сегодня утром совсем не то говорило, сказало небо. Я совсем не вечное. Мы тут одним повязаны.
Да ладно, сказал Кляйнцайт.
После того, как свет погасили, он взял глокеншпиль в туалет, одной палочкой медленно наиграл мелодию. Вошла Медсестра с каской в руках, положила ее на глокеншпиль. Кляйнцайт поднялся и поцеловал е. Они уселись, взглянули на глокеншпиль и на каску.
- Завтра результаты Шеклтона–Планка? - спросил Кляйнцайт.
Медсестра кивнула.
- Там будут кванты, - сказал Кляйнцайт. - И самое меньшее неприятности со стретто.
Медсестра в ответ стиснула его колено.
- Встретимся завтра днем? - спросил Кляйнцайт.
Медсестра кивнула.
- На нижней площадке пожарной лестницы, - сказал Кляйнцайт. - Сразу после обеда.
Они поцеловались, вернулись в палату.
Фиркин? Пипкин?
Кляйнцайт был где‑то между сном и бодрствованием, когда он в первый раз осознал присутствие Слова. В его сознании разворачивался какой‑то бесконечный свиток, и этот свиток в своем бесконечном разворачивании изъявил, наконец, желание назваться Словом.
Доре был просто нечто, возгласило Слово в начале. Кто еще обладал таким размахом! "Дон Кихот" - лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и "Ад" Бати.
Данте, а не Бати, сказал Кляйнцайт. Доре не был писателем. Он был иллюстратор.
Ну да, сказало Слово. Давненько я не вело таких умных бесед. Это тот, другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинс.
Может, Мильтон? - предположил Кляйнцайт.
Точно, сказало Слово. Мильтон. Так уже не пишут. Это было как треск лопнувшей на иве коры. Удачная мысль в паре с метким выражением. Нет–нет, склоны уже не так зелены, как прежде, белые уже не светят так, как бывало. Писание сейчас - произнесение по складам.
Библию написал не Мильтон, сказал Кляйнцайт.
Да не будь ты таким педантом, обиженно сказало Слово. Не делай ты из своего знания фетиша, это не важно, кто там что сказал. Я видело - великие умы валились наземь, как огромные деревья. Я слышало - ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Сделай так, чтобы Госпиталь сказал тебе его имя.
Чье? - спросил Кляйнцайт.
Это должно прийти ко мне, сказало Слово. Или к тебе. Тачка, полная клади, и все такое.
Что - тачка, полная клади? - спросил Кляйнцайт.
Разумеется, сказало Слово.
На ту сторону
Утро, очень рано. Рыжебородый, в котелке, со скаткой, с сумками, накренившись ковыляет по холодным переходам Подземки, среди молчания говорящих стен и афиш. Малолюдно. Свет ламп еще четок, но уже обречен, поезда заспанные, медлительные. С одной станции на другую переходит он, слыша вой в своей голове, разбрасывает желтую бумагу, потом собирает ее, чувствуя дурноту и головокружение.
Пиши, приказала желтая бумага.
Нет, отрубил Рыжебородый. Ни фига. Ни словечка.
Пиши, повторила бумага. Ты что, думаешь, я тут в игры играю?
Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.
Пиши, или я убью тебя, проговорила бумага. И твоя история подойдет к концу сегодняшним утром.
А плевать, сказал Рыжебородый.
Я убью тебя, угрожающе сказала бумага. Я серьезно.
Давай, отозвался Рыжебородый. До фонаря.
Ладно, сказала бумага. К реке.
Рыжебородый сел на поезд, идущий к реке.
Выходи, приказала бумага. Вверх, к набережной.
Рыжебородый оставил поезд, вышел на набережную, глянул через парапет. Отлив. Тина. Вода упала почти наполовину.
На ту сторону, приказала бумага.
Отлив, сказал Рыжебородый.
Все равно на ту сторону, сказала бумага.
Рыжебородый вытащил из своей сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет, так что она рассыпалась веером и тихонько опустилась на речную тину.
Себя, а не меня, завопила желтая бумага. К ней метнулись чайки, покружились вокруг, отвергли.
Рыжебородый тряхнул головой, вытащил из другой сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял привычную позу бродяги–с-бутылью–вина.
Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на тине. Больше никакой желтой бумаги для тебя не будет.
Рыжебородый кивнул.
А что бы мы могли сотворить вместе! - произнесла бумага, ее голос становился все слабее.
Рыжебородый тряхнул головой, вздохнул, откинулся назад, допил вино.
Стретто
- Вы поразительно быстро идете на поправку с "лихолетом", - произнес доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна по виду были довольны ничуть не меньше. - Ваш диапазон почти в норме.
Вот они и снова вместе, занавески вокруг койки Кляйнцайта задернуты, отгораживая весь остальной мир. Эти точно на моей стороне, зародилась мысль в глубинах Кляйнцайтовой вызывающего вида пижамы. Они мне как отец и три брата. Он благодарно улыбнулся, преисполненный чувств к докторам Наливу, Плешке, Наскребу и Кришне.
- Как насчет результатов Шеклтона–Планка? - спросил он.
- Гипотенуза не особенно хочет поддаваться, - ответил доктор Налив. - Гипотенуза ваша неподатлива и искривлена еще более, чем когда‑либо.
Плешка и Наскреб наклонили головы, соглашаясь с тщетностью попыток урезонить гипотенузу. Кришна пожал плечами, словно бы допуская мысль, что гипотенуза могла быть искривлена еще больше.
Вы ведь уболтаете гипотенузу? - спросил Кляйнцайт взглядом. - Вы заставите ее смягчиться?
Щелк, сказала Память. Вы выиграли другое воспоминание: молодчик с гадким лицом, который грозил вам и каждый день поджидал после школы. Однажды вы сцепились с ним, но быстро сдались. Вот он, уже не забудется: Фолджер Буйян, ваш навсегда с этого мгновения. Фолджер строил рожи, обнажал в ухмылке желтые зубы, грозил кулаком, разевал рот, погоди, после школы я тебя уработаю.
Спасибо, поблагодарил Кляйнцайт. У меня богатое прошлое: похороны отца, задушенный кот, Фолджер Буйян. Там было кое‑что еще, не так ли? Когда же это было? В тот день, когда умер М. Т. Пуз, тот толстяк.
Не жадничай, сказала Память. Тебе еще рано это иметь.
- И, конечно же, - произнес доктор Налив, - потеря тональности и 12–процентная полярность вполне объясняются гиперболо–асимптотическим пересечением. - На лицах Плешки, Наскреба и Кришны было написано, что они ничуть не удивлены.
- И кванты, - сказал доктор Налив. Кляйнцайт тут же увидел их, кванты, армию странствующих муравьев, пожирающих все на своем пути. - Если у вас асимптотическое пересечение, можете быть уверены - без квантов тут не обошлось. - Они больше похожи на тех огромных охотничьих собак, которые, случалось, пожирали бедных гну целиком, подумал Кляйнцайт. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.
- Да, - сказал доктор Налив. - Сейчас все становится по местам, и нам следует ожидать закупорки стретто. По чести сказать, я бы сильно удивился, если бы на этой стадии оно не закупорилось.
Я, может, и трус, подумал Кляйнцайт, но я все‑таки мужчина и не могу позволить себе по малодушию обойти разговор о стретто. Он сделал слабую попытку.
- До этого никто ничего о стретто не говорил, - произнес он. Какой смысл, подумалось ему. Я сам себе напрочил это стретто, а теперь не знаю, с чем его едят и что мне от него будет.
Никто не удосужился ответить. Из уважения к приличиям они дружно отвернулись от Кляйнцайтова испуга.
- Ну хорошо, - наконец произнес доктор Налив. - Будь вы на двадцать лет старше… Сколько вам сейчас?
- Сорок пять. - Задушенный кот опять пришел ему на ум. Уж двадцать лет тому.
- Хорошо, - сказал доктор Налив. - Будь вы на двадцать лет старше, я бы сказал - живите с этим и ни о чем не беспокойтесь. Диета и так далее. Зачем в таком возрасте лишний раз переживать от мыслей о собственном болящем нутре. Но даже если и так, я стою за то, чтобы браться за дело скорее, пока есть возможность предотвратить необратимый регресс.
Какая разница, устало подумал Кляйнцайт. Я уже сейчас чувствую, что регресс во мне необратим.
- За какое такое дело? - спросил он.
- Я как раз к этому подхожу, - сказал доктор Налив. - Я сторонник жестких мер: поскорее избавиться от гипотенузы, асимптот и стретто, прежде чем они дадут о себе знать по–настоящему. Они играют не по правилам, что ж, и мы будем с ними не по правилам. - По блеску в глазах Плешки, Наскреба и Кришны всякий бы догадался, что несомненная отвага доктора Налива внушает им большое уважение.
- Избавиться, - повторил Кляйнцайт. - А за что они отвечают? В смысле, они же для чего‑то служат? - Они работали в конторе сорок пять лет, подумал он. А теперь вдруг - спасибо, всего хорошего, вы нам больше не нужны. С другой стороны, они точно сговорились меня уработать.
- Мы чертовски мало знаем о гипотенузе, асимптотах и стретто, - молвил доктор Налив. Трое молодых врачей одним коллективным взглядом признали, что он зрит прямо в корень. - Гипотенуза - это прямая, соединяющая точку А с точкой В, которая отвечает за то, чтобы ваш угол оставался прямым. Хорда, так сказать. Хорошо, говорю я, но это до тех пор, пока он у вас стоит. Когда гипотенуза работает без продыху все двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году, неудивительно, что со временем начинаешь чувствовать некое напряжение. Могут появляться боли на отрезке между А и В оттого, что ваша гипотенуза, продолжая поддерживать угол, уже начинает искривляться. И вот тут я обычно говорю - пора, господа. Пора избавляться от гипотенузы. Некоторые мои коллеги указывают на то, что после ее удаления неизменно возникает этакое притупление или, наоборот, обострение чувствительности. На что я отвечаю - ну и что? Вы можете, конечно, сохранять ваш прямой угол и дальше, когда все другие органы один за другим выходят из строя, но тогда где в итоге вы окажетесь?
Нигде, сказали лица Плешки, Наскреба и Кришны.