Да не будь ты со мной таким индийским мистиком, сказал Кляйнцайт. "Творение возникает из барабана", - прочел он. Или глокеншпиля, как бы я подумал, произнес он. "Из пламени возникает разрушение". Ну, так и есть: куришь. "Из ноги, поставленной на землю, - иллюзия; поднятая нога дарует спасение". А как, спросил Кляйнцайт, оторвать от земли обе ноги?
Попробуй для начала поднять одну, посоветовал Шива. Вся штука в том, чтобы почувствовать, как танец струится сквозь тебя, позволить ему струится сквозь тебя. Ушли, ушли, ушли, все ушли туда, откуда нет возврата, каково это осознавать, горе мне!
Точно, отозвался Кляйнцайт. Он попытался встать в ту же позицию, что и Шива, и сразу почувствовал слабость в ногах.
Слушай, произнес Бог, ты что это, заигрываешь с чужими богами? Первый раз за все время Кляйнцайт услыхал его.
Предложи что‑нибудь получше, сказал он.
Я поразмыслю над этим, сказал Бог.
Ты знаешь результаты Шеклтона–Планка? - спросил Кляйнцайт.
Расскажи мне, сказал Бог.
Кляйнцайт рассказал.
Ладно, сказал Бог. Предоставь это мне. Я свяжусь с тобой позже.
Ты знаешь, как найти меня? - спросил Кляйнцайт.
У меня есть твой номер, ответил Бог и отключился.
Медсестры не будет до самого утра. Кляйнцайт посмотрел на брючный костюм, переброшенный через спинку стула, взял в руки брюки, поцеловал их, вышел из квартиры.
Он вошел в Подземку, доехал до моста, перешел его, заметил похожего на хорька старикашку, который играл на губной гармошке, на ходу кинул ему в шапку 10 пенсов.
- Благослови тебя Бог, папаша, - сказал старикашка.
Кляйнцайт повернулся, пошагал обратно. Старикашка вновь затряс своей шапкой перед его носом.
- Я уже дал, - сказал Кляйнцайт. - Я только что проходил мимо вас.
Старикашка качнул головой, зло глянул на него.
- Ну ладно, - сказал Кляйнцайт. - Возможно, этого и не было. - И дал ему еще 10 пенсов.
- Благослови тебя Бог в другой раз, папаша, - отреагировал старикашка.
Кляйнцайт вновь вошел в Подземку, приехал на станцию, где он последний раз видел Рыжебородого. Здесь он огляделся и отправился по переходам, так давно не видевшим его, ища новые надписи на кафельных стенах, прочел ЧЕМ НИ ЗАЙМИСЬ, ВСЕ БЕЗ ТОЛКУ, поразмыслил над этим, прочел еще: И ЕВРОПА БЕСТОЛКОВАЯ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ ВЕРХНЕЙ ЧЕТВЕРТИ ФИНЛЯНДИИ И ВЕРХНЕЙ ПОЛОВИНЫ МОРСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ НОРВЕГИИ, поразмыслил и над этим. На афише известный премьер–министр, изображенный в виде юного офицера с пистолетом в руке, глянул на него с вызовом, надпись рукой сказала за него: "Я должен кого‑нибудь убить, даже британские рабочие близки к этому". БЕЙ ЧЕРНОМАЗОЕ ДЕРЬМО, подхватила стена. Наконец, на северной платформе Кляйнцайт нашел Рыжебородого, тот сидел на скамейке со своей скаткой и сумками. Он присел рядом.
- Что ты думаешь о верхней четверти Финляндии? - спросил Кляйнцайт.
Рыжебородый затряс головой.
- Мне плевать на то, что происходит, - ответил он. - Я газет не читаю, вообще ничего не читаю. - В его руке был ключ. - Они поменяли замок.
- Кто? - спросил Кляйнцайт. - Какой замок?
- От той комнаты, ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, - сказал Рыжебородый. - Я там целый год ночевал. А теперь она заперта. Не могу дверь открыть.
Кляйнцайт покачал головой.
- Интересно, да? - спросил Рыжебородый. - Пока я делал то, что приказывала мне желтая бумага, я мог открыть эту дверь. У меня было место, где приклонить голову, выпить чашечку чая. А как не стало желтой бумаги, не стало и комнаты.
- А у кого ты взял ключ? - спросил Кляйнцайт.
- У последнего человека желтой бумаги.
- В смысле - "человека желтой бумаги"?
- Тощий такой, на него посмотреть, так казалось, что он вот–вот пыхнет и сгорит в одну секунду. Не знал, как его зовут. Он еще на цитре играл на улице. Желтая бумага оказалась ему не по зубам, как и мне. Бог его знает, что с ним потом случилось.
- А что он делал с желтой бумагой? И что ты с ней делал?
- Любопытство тебя сгубит.
- Если не это, то что‑нибудь другое, - ответил Кляйнцайт. - Что ты делал?
Рыжебородый выглядел замерзшим, дрожащим, испуганным, обхватил себя руками.
- Ну, в общем, она чего‑то хочет от меня. В смысле, желтая бумага не то, что деревья там или камни, которым все до фонаря. Она активная, понимаешь? Она чего‑то хочет.
- Чепуха, - выговорил Кляйнцайт, его вдруг пробрал озноб от окружающих его холода и безмолвия, он ощутил холодные лапы у своих ног.
Рыжебородый посмотрел на него своими голубыми и пустыми, как у той куклы на пляже, глазами. Рельсы застонали, зазвенели, примчался поезд, двери раскрылись, закрылись, умчался.
- Вот как, - произнес он. - Чепуха. А не ты ли говорил мне в прошлый раз, что она заставила тебя написать о тачке, полной клади, а потом тебя уволили?
- Ладно, так чего она хочет? - спросил Кляйнцайт, чувствуя, что все внутри у него сжимается от страха. Ради всего святого, чего здесь следует бояться?
Абсолютно ничего, донесся откуда‑то черный мохнатый голос. Хо–хо. И в Кляйнцайте открылась боль, словно дивные резные двери. Отлично, бодро произнес он и заглянул в них. Ничего.
- Она чего‑то хочет, - сказал Рыжебородый. - Ты пишешь на ней слово, потом два слова, потом строку, две, три. Так вот и идет. Но слова совсем не… - Он замолк.
- Совсем не что?
- Не то, что нужно. Совсем не то, что нужно, черт бы их подрал..
Точно вспышка, Кляйнцайту подумалось: "Может, это и не твои слова. Чьи‑то чужие".
- С бумагой что делают? - продолжал Рыжебородый. - Пишут на ней, рисуют, задницу подтирают, посылки заворачивают, рвут ее. Я пробовал рисовать, это было не то. Ладно, сказал я ей, бумаге этой, давай‑ка сама найди слова, поди выйди в мир, тогда‑то и посмотрим, с чем ты вернешься. Так что я начал разбрасывать ее повсюду. Удивительно, как мало людей наступает на бумагу, которая лежит на полу у них под ногами. В основном люди обходят ее стороной, иногда поднимают. Бумага начала со мной разговаривать, так, несла всякую чушь, какие‑то мерзкие фразки, которые я записывал. Потом она попыталась меня убить, но был отлив, и я, черт меня побери, не собирался брести полмили по пояс в тине, чтобы только потопить себя. - Он издал смешок, похожий скорее на сопение.
- А где тот, другой человек взял ключ? - спросил Кляйнцайт.
- Понятия не имею, - ответил Рыжебородый, съежился и стал совсем маленьким. - Мне страшно.
- Чего?
- Всего.
- Пойдем, - сказал Кляйнцайт. - Я куплю тебе кофе и фруктовых булочек.
Рыжебородый последовал за ним на улицу, маленький, сгорбившийся.
- Пожалуйста, не нужно фруктовых булочек, - сказал он в кафе. - У меня нет аппетита.
С потерянным видом он стал пить кофе.
- Фонари здесь не такие яркие, - проговорил он. - А на улице так темно. Обычно ночи бывают ярче, когда всюду горят фонари.
- Иные ночи бывают совсем темные, - сказал Кляйнцайт.
Рыжебородый кивнул, втянул голову в плечи, словно уворачиваясь от ночи, царящей снаружи.
- Ты кормишься игрой на улицах? - спросил Кляйнцайт.
Рыжебородый кивнул.
- По большей части, - ответил он. - Плюс я наведываюсь в некоторые бакалеи да тибрю что плохо лежит. Все время, знаешь, на ногах. - Он несколько раз кивнул, покачал головой, пожал плечами.
- Желтая бумага, - сказал Кляйнцайт, - это какой‑то особый сорт? Где ты ее берешь?
- У Раймэна. 64 миллиметра, толстая с жестким обрезом, формата А4. Бумага для копирования, так сказано на этикетке. Оставил бы ты это. Нечего с этим возиться.
- Однако многие обязаны это делать, - ответил Кляйнцайт. - Конторские служащие, к примеру. Если это бумага для копирования, то я думаю, что она используется для изготовления копий.
- Изготовления копий! - произнес Рыжебородый. - Как раз это‑то и не опасно. Слушай, я хочу рассказать тебе кое‑что об этом…
- Нет, - оборвал Кляйнцайт, - ты не должен этого делать… - Он не ожидал от себя такого. На какой‑то момент фонари тоже показались ему не такими яркими. - Я не хочу знать. Это не важно, это не имеет никакого значения.
- Как хочешь, - сказал Рыжебородый. Он обернулся, чтобы посмотреть в окно. - Где я буду спать сегодня? - спросил он. - Не могу я больше на улице спать.
Кляйнцайт вдруг чуть не расплакался от внезапной жалости к нему. Он видел, что тому страшно даже выйти из помещения, не то чтобы спать на улице. "У меня", - услышал он свой голос. Странно, что прежде он совсем не думал о ней, своей квартире, не наведывался туда, когда уходил из госпиталя. Его квартира. Одежда на вешалках, в выдвижных ящиках. Крем для обуви, мыло, полотенца. Молчащее радио. Еда в холодильнике, потихоньку обрастающая инеем, и никто не откроет дверцу, не зажжет свет. Хорошо, что не оставил в аквариуме рыбок, одну только фарфоровую русалку. Он услышал, как ключ звякнул о крышку стола, увидел свою руку, кладущую ключ, услышал свой голос, произносящий адрес. "Положи ключ в почтовый ящик, когда будешь уходить", - произнес этот голос. - "У меня есть запасной".
- Спасибо, - сказал Рыжебородый.
А Кляйнцайт думал о своем аквариуме, медленном струении водорослей, мерцающем зеленоватом освещении, когда включаешь лампочку, размеренных вздохах и гудении насоса и фильтров, загадочной улыбке и роскошных формах русалки. Он установил аквариум сразу же, как въехал, но никогда не запускал туда рыбок. "Пожалуйста", - ответил он и увидел, что стул пуст. Что я наделал? - в панике подумал он. Он обкрадет меня. Он ведь не знает, что я в госпитале. И останется ли он только на одну ночь?
Он вышел на улицу. Тут и впрямь было темно, не лишнее бы добавить света. Ему пришла в голову мысль, что всего вокруг становится меньше. Идет какое‑то постоянное сокращение. Он стал смотреть себе под ноги, на стальные плиты разных форм и размеров, вделанные в тротуар и тускло отражающие голубой свет уличных фонарей. Диспетчерская Газовой Компании Северной Темзы. Телефоны Почты. Ни на одной не было написано "Кляйнцайт".
Он спустился в Подземку, добрался до квартиры Медсестры, гордо отомкнул дверь ключом, который она дала ему, зажег плиту, удовлетворенно вздохнул. Ванная пахла телом Медсестры. Когда он глянул в зеркало, перед ним и его лицом внезапно встали Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия. Боже, произнес он.
Бог слушает, отозвался Бог. Прошу заметить, ответил я, а не Шива.
Я заметил, сказал Кляйнцайт. Слушай, что мне делать?
Насчет чего? - спросил Бог.
Ты знаешь, сказал Кляйнцайт. Насчет всего этого в госпитале. Операции.
Так, сказал Бог. Дихотомия, по–моему? Извини, я, кажется, забыл, как тебя зовут.
Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт. Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия.
Подумать только, сказал Бог. Да они собираются кучу всего у тебя оттяпать.
Это все, что ты можешь сказать? - спросил Кляйнцайт.
Ну, Кранкхайт, старина…
Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.
Точно. Кляйнцайт. Это, конечно, твое дело, но на твоем месте я бы не стал так волноваться.
Не торопиться с операцией, ты это имеешь в виду?
Вот именно.
Но что если у меня снова будет боль и все такое?
О, это все у тебя будет в любом случае, с операцией, без операции. Это такой, знаешь, процесс медленного развала по частям. Энтропия там, ну, ты понимаешь. Никто вечно не живет, даже Я. Тебе всего лишь нужен предмет интереса. Найди себе подружку.
Уже нашел, сказал Кляйнцайт.
Во, хорошо. Купи глокеншпиль.
Уже купил, сказал Кляйнцайт.
Ага, сказал Бог. Ну, вот и молодец. С желтой бумагой попробуй что‑нибудь. И вообще, держи меня в курсе, Клеммрайх, хорошо?
Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.
Конечно, сказал Бог. И вообще, не стесняйся, обращайся ко мне, если нужна какая помощь.
Кляйнцайт посмотрел вверх, на светильник, висящий в ванной. Лампочка‑то совсем тусклая, произнес он, ватт на 10, затем почистил зубы щеткой Медсестры, лег в постель.
Наутро Медсестра пришла к нему, прижалась холодными голыми ягодицами.
Ладно, подумал Кляйнцайт. Пусть даже Бог и забыл, как меня зовут, - мне это безразлично.
Сутенер
Кляйнцайт возвратился в госпиталь, вытащил все из тумбочки, упаковал вещи.
- Где вы были? - спросила его дневная сестра.
- Снаружи.
- А сейчас куда собрались?
- Туда же.
- Когда вы вернетесь?
- Я не вернусь.
- Кто разрешил вам уйти?
- Бог.
- Поосторожнее со словами, - предупредила дневная сестра. - Вы, наверное, слыхали про Акт о психическом здоровье.
- А вы, наверное, слыхали про Англиканскую церковь, - отпарировал Кляйнцайт.
- А что доктор Налив? - спросила сестра. - Он сказал что‑нибудь о вашей выписке? Ведь вы в очереди на операцию, не так ли?
- Нет, он ничего не сказал, - ответил Кляйнцайт. - Да, я в очереди на операцию.
- Тогда подпишите эту форму, - сказала сестра. - Что выписываетесь вопреки совету.
Кляйнцайт подписал, выписался вопреки совету. Попрощался со всеми, пожал руку Шварцгангу.
- Удачи, - вымолвил тот.
- Пикай, - напутствовал Кляйнцайт.
Когда он сходил вниз, ноги его дрожали. Госпиталь ничего не сказал, стал насвистывать какой‑то мотивчик, усиленно делая вид, что это его не волнует. Кляйнцайт испытывал близкое к тошноте чувство, которое он помнил еще с детства, когда прогуливал уроки. Все его одноклассники находились там, где положено, под счастливым укрытием своего расписания, не то что он, один–одинешенек, под чьим‑то взглядом сверху. Освещение на улице пугало. Позади него Госпиталь продолжал хранить молчание, вслед ему не тянулась ни рука, ни лапа. Кляйнцайту оставалось держаться только за свой страх.
Мне что‑то не по себе, пожаловался он Богу. Как будто операция, а с нею все неприятности, не остались позади.
А разве были бы твои неприятности позади, если бы тебя прооперировали? - вопросил Бог. Ты думаешь, все сразу бы стало на свои места? И ты стал бы наслаждаться своим добрым здравием бесконечно?
Что‑то ты слишком снисходителен, заметил Кляйнцайт. Это меня настораживает. Я вообще сомневаюсь, так ли ты озабочен тем, что происходит со мной.
Не жди от меня человеческого, ответил Бог.
Кляйнцайт оперся на свой страх, похромал тряскими ногами сквозь черное уличное освещение, нашел вход в Подземку, спустился. Подземка была словно страна мертвых, - мало поездов, мало людей в поездах, мало шума, много пустых мест. Жизнь была словно телевизионный экран, у которого отключили звук. Примчался в полной тишине его поезд, он вошел. На пустых местах его жена и дети болтали, пели, смеялись беззвучно, котяра потрясал кулаком, Фолджера Буйяна душили подушкой, отец его стоял рядом с ним у свежей могилы, где только что были похоронены деревья, трава и голубое–голубое небо. На поезде можно было передвигаться в пространстве, но не во времени. Кляйнцайт не хотел сходить там, где времени не было и ничего не надо было решать. Он бросил свое сознание, точно ведро, в колодец Медсестры. В ведре была дыра, оно поднялось пустым. Внезапно он вспомнил, что получил месячное уведомление закончить все дела в конторе. Месячное жалованье. Он даже не позвонил, чтобы сказать, что он лег в госпиталь. В поезд вошли девушка и парень, обняли друг друга, поцеловались. Вот у кого неприятностей нет, думал Кляйнцайт. Здоровые, молодые, они еще долго проживут, когда я уже давно буду на том свете. Я бы мог избавить себя от боли, если бы сейчас прекратил свое существование. Но это слишком тяжело. И все‑таки, вон лакедемоняне в Фермопилах, сидели на скалах и безмятежно расчесывали себе волосы гребнями. Вон птицы, вон морские черепахи, которые пересекают тысячи миль океана, чтобы только попасть в то единственное на свете место, где можно отложить яйца. Вон тот тип, как бишь его имя, который написал роман на 50,000 слов, ни разу не использовав букву "е". Кляйнцайт подумал о морских черепахах снова, покачал головой в восхищении.
Он вышел из поезда, направился к выходу, поднялся по эскалатору. Девушки на плакатах с рекламой белья встретили его бедрами, пупками, обнажили в улыбке зубы, уставились на него сосками, просвечивающими сквозь прозрачную ткань, завели глазами какой‑то тихий зазывный разговор. Не сегодня, сказал Кляйнцайт. Он сосредоточился на морских черепахах, подумал также об альбатросах.
- С тебя еще 5 пенсов, голуба, - сказала женщина в окошке. - Цены на проезд поднялись. - Вот она, жизнь, отметил про себя Кляйнцайт. Вчера ты прямо‑таки разорился, чтобы проехать туда и обратно, а сегодня ты платишь еще больше. Вот так. Кто знает, сколько мне придется заплатить, чтобы завтра утром встать с постели.
Он зашел в магазин канцелярских товаров Раймэна, отыскал там желтую бумагу. 64 миллиметра, толстая с жестким обрезом. В плотной коричневой бумажной обертке. Одинаковые увесистые упаковки на полке, каждая тихонько разговаривает сама с собой, незнакомая, невидимая под плотной коричневой оберткой. Кляйнцайт походил, поглазел на ленты для пишущих машинок, папки для бумаг, разноцветные обложки, скрепки, почтовые весы, вернулся, купил стопку желтой бумаги и шесть японских фломастеров, стараясь выглядеть беззаботно.
Он отправился на квартиру Медсестры, они занялись любовью. После обеда спустились с глокеншпилем в Подземку. Здесь Кляйнцайт наиграл и развил тему о морской черепахе. К ужину у них было 2 фунта 43 пенса.
- И это только за полдня, - восхитился Кляйнцайт. - За целый день мы могли бы собрать что‑то между тремя или четырьмя фунтами. А за шесть дней это бы уже составило от восемнадцати до двадцати четырех фунтов. - Слово "мы" выпорхнуло из его уст, как цыпленок, погуляло по переходу, что‑то бесцельно поклевало на полу, немного почирикало. Они наблюдали за ним.
Ты, выговорила Подземка. Сутенер.
Что ты имеешь в виду? - пораженно спросил Кляйнцайт.
Что ты имеешь в виду! - передразнила Подземка. Ты думаешь, будь ты один, тебе отвалили бы 2 фунта 43 пенса? Они смотрят на нее, а потом дают деньги. Почему бы тебе не позволить им зайти дальше, тогда они отстегнут больше. Сутенер. Ты думаешь, Эвридика стала бы держать шляпу, пока Орфей играл на улице за деньги?
Да я зарабатывал 6,500 фунтов в год! - возмутился Кляйнцайт.
Мимо проходил хорькоподобный старикашка. Тот ли самый, что играл на губной гармошке у моста? Он ничего не сказал вслух, лишь губы его произнесли какое‑то слово.
Что он сказал? - спросил Кляйнцайт.
Сутенер, с удовольствием повторила Подземка.
Кляйнцайт уложил глокеншпиль в футляр, сгреб Медсестру в охапку и поспешил с ней обратно в квартиру, здесь схватил стопу желтой бумаги в коричневой обертке, сел, держа ее перед собой.
Мне кажется, я должен сделать это наедине, не сказал он.
Думаю, да, не ответила она. Собрался?
Как собрался? - не переспросил он.
Не знаю, не ответила она.