Чинить живых - Маилис де Керангаль 17 стр.


* * *

Корделия Аул помахала пачкой сигарет почти у самого носа Пьера Револя, двери лифта уже закрывались: хочу спуститься на пять минут передохнуть, кивнула она врачу; щель между дверьми стремительно уменьшалась, и вот уже перед Корделией возникла гладкая металлическая поверхность, на которой появилось её собственное лицо, но не зеркальное отражение, а гротескная маска: прощайте, нежный румянец на щеках и блестящие глаза, - последствия бессонной ночи; эта красота ещё возбуждала, но лицо молодой женщины уже сворачивалось, как сворачивается прокисшее молоко; его черты сминались, кожа меняла цвет, оливково-серый, под глазами тёмные круги, синяки на шее почернели. Оказавшись в одиночестве в кабине лифта, Корделия одной рукой убрала сигареты в карман, а другой достала мобильный: быстрый взгляд на экран - ничего; она внимательно посмотрела на индикаторы и прищурилась: ага, нет сети, ни единой чёрточки, крошечной искры, - и в душе у девушки тотчас вспыхнула надежда: может быть, он пытался дозвониться до неё, но ему не удалось; спустившись на первый этаж, Корделия почти бегом добралась до бокового выхода, предназначенного исключительно для персонала, толкнула массивную створку и оказалась на улице; трое или четверо курили на площадке, белёсая зона, очерченная светом рекламной вывески; пронизывающий холод, - санитары и медбрат, с которыми она не была знакома, ледяной воздух не позволял отличить табачный дым от углекислого газа, выдыхаемого курильщиками. Корделия выключила, потом снова включила и перезагрузила мобильник, чтобы успокоить нервы, излишняя бдительность. Без перчаток руки посинели, и очень скоро она начала дрожать всем телом. Мобильный здесь ловит? Корделия повернулась к группе курящих; ей ответил нестройный хор голосов: да, здесь хороший приём, да, у меня есть сеть - и у меня тоже; перезагруженный аппарат заработал, и девушка снова посмотрела на экран - посмотрела, не веря в удачу; она не сомневалась, что в телефоне нет ни одного сообщения, не сомневалась, что ей пора прекратить думать о звонке, чтобы не вышло какой-нибудь неприятности.

Полная сеть - и никаких звонков. Она зажгла сигарету. Один из стоявших рядом бросил: вы из реанимации, да? Высокий рыжий парень, гладко зачёсанные волосы, серьга в левом ухе, узкая продолговатая кисть с покрасневшими пальцами, отполированные ногти. Да, ответила Корделия, опустив дрожащий подбородок; силы закончились, всё тело покрылось мурашками, живот под тонким халатом сводило от холода; она вцепилась в сигарету, машинально сделала несколько затяжек и внезапно ощутила, как глаза наполняются жгучими слезами; парень посмотрел на неё, улыбнулся: всё в порядке? что с вами? Ничего, ответила она, ничего, я просто страшно замёрзла, вот и всё, но парень подошёл поближе: нелегко приходится в реанимации, хм, там такого можно насмотреться, правда? Корделия шмыгнула носом и сделала затяжку: нет, всё нормально, это холод, всего лишь холод, уверяю вас, и ещё усталость. Слёзы медленно струились по щекам, слёзы, смешанные с тушью для ресниц, слёзы протрезвевшей девчонки.

Всё, что бурлило внутри, всё живое и горячее, та лёгкость, преисполненная скорости, веселье и ярость, поступь королевы, когда Корделия ещё в полдень шла по коридорам реанимации, - всё это стремительно исчезало, утекало; в мозгу билась одна мысль, тяжёлая, размытая: ей не успело исполниться двадцать три года, как уже подступили двадцать пять, исполнится двадцать восемь - замаячит цифра тридцать один; время мчится вскачь, а она всё обводит свою жизнь изучающим холодным взглядом - взглядом, который по очереди вычленяет отдельные сектора её существования: сырая студия, где размножаются тараканы и обильная плесень на плиточной облицовке; банковские займы, вытягивающие последние деньги; дружбы "до гроба", отошедшие теперь на задний план: замужние подруги интересовались в основном колыбельками и ползунками, что совершенно не волновало Корделию; дни, насыщенные стрессами, и "холостяцкие" вечера, бесцельные, но иногда классно проведённые; болтовня в мрачных lounge bars - горстка доступных самок и вымученный смех: она редко присоединялась к этим девицам, по малодушию, без желания; или редкие эпизоды секса на паршивых матрасах, на жирной саже у парковок - часто неловкие, торопливые типы, скупые на ласку, совершенно не любимые: алкоголь, принятый в больших дозах, на короткое время превращал их в принцев - только и всего; и одна-единственная встреча, которая заставила её сердце биться: мужчина, который нежно отводит рукой прядь её волос, чтобы помочь зажечь сигарету, гладит её висок и мочку уха; мужчина, фантастически владеющий искусством появляться и исчезать, - непредсказуемое поведение: он всегда появлялся неожиданно, как чёртик из табакерки, словно прятался за столбом и внезапно высовывал из-за него голову, чтобы застать её, Корделию, врасплох в золотистом предвечернем свете, чтобы позвать ночью в ближайшее кафе или выскочить утром из-за угла, - и он всегда так же внезапно исчезал, непревзойдённое мастерство, а потом снова возвращался; он мучил её, но ничто в ней не противилось этим мукам - ни её рот, ни её тело, за которым она не забывала тщательно ухаживать: тюбики с кремом для похудения и обязательный час занятий на тренажёрах в холодном зале комплекса "Док Вобан"; Корделия чувствовала себя одинокой и обездоленной; она была разочарована; она притоптывала ногами и лязгала зубами - это разочарование опустошило всё её внутреннее пространство и все окрестные территории, разъело жесты, исказило намерения; разочарование раздувалось, росло, загрязняло реки и леса, разлагало пустыни, заражало грунтовые воды, срывало лепестки с цветов и заставляло тускнеть шерсть у зверей; оно марало паковый лёд в Заполярье и рассвет в Греции, заливало чернилами самые прекрасные стихотворения; разочарование разоряло планету, уничтожало всё, что её населяло с момента Большого взрыва и до будущих запусков ракет; оно перемешивало этот мир - мир, который теперь звучал глухо и назывался "разочарованный мир".

Я пойду, Корделия бросила окурок на землю и затушила его мыском матерчатой туфельки-балетки; рыжий верзила пристально наблюдал за медсестрой: получше? Всё хорошо. Пока, она кивнула, развернулась и устремилась внутрь здания; дорога назад давала передышку, и девушка решила ею воспользоваться, чтобы прийти в себя до возвращения в отделение, где сейчас работа кипела вовсю: вечерняя нервозность, возбуждённые пациенты, последние процедуры перед ночным сном, последние перфузии, последние таблетки, - а ещё это изъятие органов, которое начнётся через несколько часов: Револь спросил, сможет ли она остаться на всю его смену, продлить дежурство, поработать в хирургическом блоке, исключительная просьба, - и Корделия согласилась.

Она завернула в кафетерий, чтобы взять в автомате с горячими напитками протёртый томатный суп; её можно было увидеть бредущей по огромному ледяному холлу, тщедушная фигурка, сжатые челюсти, а затем стучащей кулачком по автомату в надежде его поторопить; пойло оказалось вонючим и таким горячим, что пластмассовый стаканчик под пальцами искривился, но Корделия выпила его залпом и сразу же согрелась; вдруг она увидела их: они прошли мимо - отец и мать, родители того молодого человека из седьмой палаты, которому она ставила зонд во второй половине дня; того, который умер и у которого сегодня ночью заберут все органы, - это были они; медсестра следила за тем, как медленно приближаются они к высоким стеклянным дверям; она прислонилась к массивному пилону, чтобы лучше видеть: в этот час стекло превратилось в зеркало, и родители усопшего отражались в нём, как призраки в глади пруда зимней ночью; они были тенями самих себя - именно так сказал бы любой, кто взялся бы описать супругов Лимбров: банальность - но именно это выражение, как никакое другое, отражало состояние этой пары, подчёркивало, что ещё утром они были обычными мужчиной и женщиной, живущими в этом мире; и вот сейчас, наблюдая за тем, как Шон и Марианна идут рядом по блестящему полу, залитому холодным светом, каждый понял бы, что отныне эти двое идут по дороге, на которую ступили несколько часов назад; что они больше не живут в том мире, в котором существовала Корделия и другие обитатели Земли; что они удаляются от него, отлучаются и перемещаются в иную область, где, возможно, побудут некоторое время вместе с другими безутешными родителями, потерявшими своих детей.

Взгляд Корделии был прикован к этим фигурам, которые, по мере приближения ко входу парковки, постепенно уменьшались, размывались ночной темнотой; затем девушка вскрикнула, оторвала себя от пилона, встряхнулась, как жеребёнок, схватила телефон; её лицо снова разрумянилось и ожило, колебания маятника неслыханной силы, внутри что-то перевернулось, и это нечто бросило её вперёд, заставило поспешно набрать телефонный номер мужчины, исчезнувшего в пять утра, словно Корделия хотела разом освободиться и от него, и от тупой покорности судьбе, порождённой грустью; словно хотела сразиться с тем болезненным состоянием, навалившимся на неё, и напомнить себе о возможностях любви. Один, два, три гудка, - затем голос этого типа, который на трёх языках просил оставить ему сообщение на автоответчике; я люблю тебя, и она отключилась, странно успокоенная, взбодрившаяся, избавившаяся от тяжкой ноши: внезапно Корделия почувствовала, что вся жизнь ещё впереди, и сказала себе, что всегда плачет, когда устаёт, - и вообще, ей не хватает магния в организме.

* * *

Лу. Они не позвонили Лу; даже не попытались ей позвонить, поговорить; не подумали о ней - только попросили прошептать её имя на ухо брату в ту минуту, когда ему остановят сердце. Но Лу, семилетняя девочка, её страх - увидеть, как мать срочно уезжает в больницу, её ожидание, её одиночество, - они не подумали обо всём этом и тщетно противостояли циклоническому давлению смерти, покорно исполняли свои роли в драме; они не могли найти себе оправдания и чуть с ума не сошли, обнаружив в мобильном Марианны номер соседки, а также голосовое сообщение, прослушать которое у них уже не было сил; и вот теперь Марианна давила на газ, шепча куда-то в лобовое стекло: мы едем, мы уже скоро будем дома.

Зазвонили колокола церкви Сен-Венсан; небо напоминало серый, оплывший воск свечи. 18:20. Лимбры поднялись по прибрежным виражам Энгувиля и нырнули в подземный паркинг жилого здания, возвращение: не будем расставаться этим вечером, сказала Марианна, заглушив мотор, но найдут ли они в себе силы расстаться этой ночью: Марианна останется здесь, вместе с Лу, а Шон вернётся в двухкомнатную квартирку, снятую наспех в прошлом ноябре в Дольмаре? Марианна никак не могла попасть ключом в замочную скважину, потом ключ не желал поворачиваться в замке, тихое металлическое звяканье, и всё это время Шон стоял у неё за спиной, не двигаясь; когда наконец дверь открылась, они оба словно потеряли равновесие и не вошли, а "провалились" в квартиру. Супруги не стали зажигать свет; они легли диван, который в далёкий дождливый день нашли на обочине сельской дороги упакованным, как конфета, в прозрачную обёртку; сейчас стены вокруг Шона и Марианны превратились в промокательную бумагу, впитывающую этот коктейль, приготовленный из старого железа, который разливают сумерки: на нескольких картинах появились новые фигуры; формы изменились; мебель надулась; стёрлись узоры с ковра; комната стала напоминать фотобумагу, забытую в ёмкости с проявителем; и эта метаморфоза - постепенное исчезновение пространства, потемнение всего, что их окружало, - загипнотизировала Лимбров; ощущения физического страдания, которое они испытывали, оказалось недостаточно, чтобы вернуть их в реальность; сон, ночной кошмар; всё закончится тем, что мы проснёмся, говорила себе Марианна, таращась в потолок; впрочем, если бы Симон вернулся домой в это самое мгновенье; если бы он, в свою очередь, повернул ключ в замке, а потом вошёл в квартиру, громко хлопнув дверью, один и тот же неловкий жест, создающий массу шума, который непременно сопровождал появление молодого человека в доме и провоцировал обязательный крик матери: Симон, сколько раз тебе говорить: не хлопай дверью; если бы он вошёл сюда в этот самый момент, доска для сёрфинга, зажатая под мышкой, тихонько поскрипывает в чехле; влажные волосы, руки и лицо посинели от холода; Симон, измотанный морем, - Марианна первая поверила бы в это, встала бы с дивана, подошла бы к сыну предложить ему яичницу с болгарским перцем, или спагетти с соусом, или что-нибудь горячее, укрепляющее; нет, она не приняла бы его за привидение - просто ребёнок, вернувшийся домой.

Марианна подняла руку, чтобы коснуться ладони Шона, или его руки, или бедра - не важно, какой части тела: просто коснуться, - но её рука шарила в пустоте, потому что Шон уже встал и скинул парку: я спущусь за Лу. Он уже направлялся к выходу, когда раздалась трель дверного звонка; Шон открыл; малышка, воскликнула Марианна.

Возбуждённая девочка бегом ворвалась в квартиру; поверх своей одежды она натянула длинную яркую футболку, повязала волосы платком, и кто-то пластырем закрепил у неё на спине два крыла бабочки; лёгкий тюль, переливающийся всеми цветами радуги, у неё тоже были чёрные жёсткие волосы, матовая кожа и чуть раскосые глаза метиски; малышка резко затормозила перед отцом; её удивило, что он здесь, в квартире, без куртки: ты вернулся? Позади Лу, на лестничной клетке, маячила соседка; она не стала заходить, а лишь просунула голову в дверь, пластика жирафа; её лицо превратилось в один большой вопрос: Шон, вы уже вернулись? Мы вернулись пару минут назад, короткая фраза, больше он ничего не добавил: не хотел разговаривать. Лу, подпрыгивая на месте, рылась в своей сумке, потом протянула отцу лист бумаги: вот, это я нарисовала для Симона, затем девочка прошмыгнула в гостиную, обнаружила мать, лежащую на диване, и неожиданно спросила: а где Симон? он всё ещё в больнице? Не дождавшись ответа, она крутанулась на месте и бросилась в коридор; крылья затрепетали; слышно было, как маленькие ножки топают по полу, как Лу открыла дверь в комнату брата, позвала его, как захлопали двери в другие комнаты и снова повторилось то же имя, - и вот ребёнок уже снова возник перед родителями, которые растерянно молчали, переминаясь с ноги на ногу; они не могли подыскать никаких слов, кроме "тише, Лу", - а в это время соседка побледнела и отпрянула; она выписывала какие-то знаки указательным пальцем, давая понять, что всё поняла, что не будет их беспокоить, и прикрыла дверь.

День умирал там, на западе, понемногу погружая город в темноту; девочка стояла перед родителями, чьи фигуры превратились в расплывчатые силуэты. Марианна и Шон сделали шаг; малышка не двигалась, хранила молчание, а её глаза пожирали темноту, белки глаз, словно каолин; Шон подхватил дочь на руки, Марианна обняла их, - три тела сплавились в одно: закрытые веки, памятник потерпевшим кораблекрушение, установленный в порту на юге Ирландии; затем они вновь вернулись на диван, улеглись по диагонали, не разрывая кольца рук: римская триада, защищающая себя от внешнего мира; закуклились в собственном дыхании и запахе кожи: малышка пахла булочками и конфетами "Харибо"; впервые после катастрофы они ощутили, что дышат; впервые обнаружили каверну-убежище внутри собственной подавленности; и если бы кто-то тихий и незаметный приблизился к ним, подкрался на цыпочках, он услышал бы, как бьются их сердца; бьются в такт, перекачивая ту жизнь, которая ещё осталась; как суматошно эти сердца стучат, словно на их створках и клапанах разместили чувствительные датчики; как сердца эти испускают инфразвуковые волны, которые пронизывают пространство, проходят сквозь предметы, - чёткие, точные волны, устремляющиеся к Японии, к Сето-Найкай, к небольшому острову, к дикому пляжу и к деревянной хижине, в которой хранятся удары человеческих сердец, сердечные следы, собранные по всему миру, привезённые сюда теми, кто отправился в долгое путешествие; и если сердца Марианны и Шона бились в одном ритме, то сердце Лу барабанило быстрее, - именно поэтому она первая не выдержала, приподнялась, лоб покрыт испариной, и выпалила: почему мы сидим в темноте? Проворный котёнок, малышка выскользнула из родительских объятий и вихрем промчалась по комнате, зажигая все лампы, одну за другой; потом она развернулась к маме с папой и объявила: я хочу есть.

Назад Дальше