Она кружила по комнате. Если это донорство, то донорство не совсем обычное, думала Клер. В подобных ситуациях добровольцев не бывает, и никто таких подарков не делает, а значит, у неё просто нет возможности отказаться от подарка: она должна принять этот орган, если хочет выжить, но тогда что же это такое? Повторный запуск детали, которая не отработала свой срок и которую ещё можно использовать как сменный насос? Клер начала медленно раздеваться: села на постель, сняла ботинки, носки. Смысл этой пересадки, которая состоится только благодаря причуде судьбы - невероятной иммунной совместимости её и того, кто умер сегодня, - ускользал от Клер. Ей не нравилась сама мысль о такой незаслуженной привилегии - всё как в лотерее: её схватили и вытащили из стеклянного ящика, словно плюшевую игрушку; на ярмарке нередко можно видеть, как дети пытаются извлечь из автомата симпатичного медвежонка, затерявшегося в груде других зверушек. Самое страшное - она никогда не сможет сказать спасибо: вот в чём загвоздка. Это невозможно технически: такое чудесное слово - спасибо - упадёт в пустоту. Она никогда не сможет выразить свою благодарность ни донору, ни его семье и не отдаст ничего взамен: она навеки останется должницей - и именно эта мысль о бесконечности её долга не давала Клер покоя. Пол под ногами был ледяным; она боялась - и была готова отказаться от операции.
Клер подошла к окну. По аллеям госпиталя сновали люди; машины медленно лавировали между корпусами, рисовавшими в ночи анатомическую карту тела - орган за органом, патологию за патологией, отделяя детей от взрослых, объединяя матерей, стариков и умирающих. Как бы она хотела обнять своих сыновей до того, как обрядится в эту ризу, сотканную из бумажных нитей, в балахон, прикрывающий, но не облегающий её тело; Клер казалось, что она стоит голой на сквозняке; её глаза оставались сухими, ибо она не могла до конца осознать всю огромность того, что ей предстоит пережить; Клер приложила руку к груди и прислушалась к ритмичному биению, по-прежнему чересчур частому и совершенно непредсказуемому, несмотря ни на какие медикаменты, - а потом произнесла вслух: сердце.
Медики много часов беседовали с Клер, чтобы составить её психологический портрет: отчёт об эмоциональных привязанностях, степень социальной активности, оценка поведения на фоне трудностей, усталости и беспокойства, готовность стоически переносить все сложности послеоперационного периода, который обещает быть долгим и непростым, - они лишь не сказали ей, что станет с её собственным сердцем потом, после операции. Может быть, существует какое-то хранилище органов, говорила она себе, снимая украшения и часы, - что-то типа чулана, и моё сердце бросят туда, к другим сердцам и отработавшим органам, а потом весь этот мусор увезут, сложив в пластиковые мешки? Она представила себе контейнер для органических отходов, где её сердце будет переработано, превращено в бесформенную материю; в фарш из плоти, которым жестокий Атрид потчевал своих недругов, явившихся во дворец очень голодными; в лепёшки или в бифштекс-тартар; в собачий корм, который кладут в большие миски; в лакомство для медведей и тюленей, - и, возможно, эти последние, поглотив её плоть, покроются шелковистыми волосами платинового цвета, а потом у них вырастут длинные бархатные ресницы.
Он постучал, но вошёл, не дождавшись ответа: Эмманюэль Арфанг. Врач встал прямо перед Клер: сердце изымут около двадцати трёх часов, параметры органа безупречны. Некоторое время он молчал, наблюдая за пациенткой: вы хотите о чём-то спросить? Она села на кровати, округлила спину, положила ладони на матрас, скрестила ноги, восхитительные ноги: изящные ступни, красный лак - в этой хлорозной палате её ногти сияли, как лепестки наперстянки; вы не ошиблись, у меня есть вопрос… он касается донора. Арфанг покачал головой, показывая, что она переигрывает: Клер отлично знала ответ на свой вопрос, и они не раз говорили об этом. Но Клер настаивала, её светлые волосы обрамляли скулы, словно скобки: я просто хочу немного порассуждать, я всё время думаю о нём. И уверенно добавила: например, откуда приедет это сердце: ведь оно не парижское? Арфанг, нахмурившись, рассматривал подопечную: откуда она узнала? Затем согласился: департамент Приморская Сена. Клер закрыла глаза и заговорила быстрее: Male or female? Male, поддержал игру Арфанг; он уже подошёл к отрытой двери; Клер услышала, как хирург уходит, и открыла глаза: подождите, скажите, сколько ему лет, please? Но Арфанг исчез.
Все трое сыновей явились одновременно; старший, со скорбным лицом, держал мать за руку, словно боялся её отпустить; средний кружил по комнате, повторяя, как заезженная пластинка: всё будет хорошо, всё будет хорошо; младший принёс ей пакетик конфет в форме сердечек. Арфанг - ас в своём деле, лучший хирург в этой области: семьдесят кардиопересадок в год; у него лучшая команда - ты в надёжных руках, говорил он тихим дрожащим голосом. Клер машинально соглашалась, смотрела на его лицо, толком не слушая: да, я знаю, не волнуйся. Труднее всего ей оказалось с матерью, которая не прекращала причитать, что жизнь несправедлива, что место дочери на хирургическом столе хочет занять она, - в итоге мать заявила, что было бы более естественно и ожидаемо, если бы она или умерла, или первая подверглась риску операции. Мама, я не умру, - потеряла терпение Клер, - у меня нет ни малейшего намерения умирать; измученные мальчики окрысились на бабушку: да замолчи ты, без тебя тошно! Медсестра снова зашла в палату и, постучав пальцем по циферблату, разрядила обстановку: всё хорошо - мы должны вас подготовить. Клер поцеловала сыновей, погладила каждого по щеке, прошептала каждому: любовь моя.
Чуть позже она вошла в душевую кабину и долго мылась с бетадином, поливая всё тело жёлтой жидкостью и с силой растирая её. Обсохнув, Клер снова накинула стерильную хламиду и вернулась к состоянию ожидания.
Около десяти вечера в палату вошла анестезиолог: всё в порядке? Высокая, с узкими плечами и бёдрами, лебединая шея, бледная улыбка - и холодные тонкие руки: она коснулась ладоней Клер, когда давала ей первые медикаменты, чтобы вы расслабились. Клер вытянулась на кровати, ощутив внезапный упадок сил, хотя была возбуждена как никогда. Через час явился санитар из оперблока; он взялся за перекладину кровати и покатил её: вас будут оперировать на столе, а потом опять переложат на эту кровать; дальше он вёз Клер молча. Мимо проплывали метры коридора, и Клер не знала, на чём остановить взгляд: скучные потолки; электропровода, извивающиеся, словно речные змеи. Чем ближе был оперблок, тем сильнее билось её сердце; двери с кодовыми замками открывались, как ворота шлюзов. Ещё одно перегороженное пространство; Клер оставили в маленькой комнате; снова ожидание. Мы скоро придём за вами. Время размазалось, как масло по хлебу; близилась полночь.
За дверью блока анестезиолог проверяла приборы для наблюдения за пациенткой: разложила электроды слежения за работой сердца; закрепила катетеры, постоянно выводящие на монитор показатели давления; подготовила прищепку на кончик пальца, благодаря которой можно будет всё время отслеживать уровень кислорода в крови. Врач установила штатив для перфузии, подвесила пакет с полупрозрачной жидкостью, отрегулировала зажимы, - простые жесты, отточенные тридцатилетним опытом, высший класс: ну, что же, мы можем начинать; все собрались? На самом деле, никто ещё не собрался: хирургическая бригада находилась в гардеробной - медики натягивали небесно-голубые пижамы, блузы с короткими рукавами и куртки - с длинными; каждый натянул по паре шапочек, чтобы закрыть все волосы на голове, и по паре повязок на рот. Матерчатые сапожки, бахилы, стерильные перчатки в изобилии. Они долго очищали щёточкой ногти, намыливали ладони и предплечья вплоть до локтя, используя дезинфицирующие средства, - первый раз, второй, третий. Только после всего этого они шагнули в операционную. Одинаковые голубые фигуры занимали свои места, и хотя их лица были скрыты масками, остались характерная походка, рост, манера двигаться, телосложение - и конечно же взгляды, которые теперь заменяли речь. Интерн-перфузиолог, две хирургические сестры, два врача-анестезиолога: с этой парочкой Арфанг работал уже почти тридцать лет - и именно с ними он провёл свою первую трансплантацию.
А впрочем, вот и он сам: собранный, словно перед началом велозаезда. Хирург надел фартук-халат с завязками на спине, скрывший почти всё его тело, - рукава ему прикрепили резинками к большим пальцам: это одеяние доходило до середины икры и напоминало фартук мясника, плотно облегающий бёдра. Арфанг подошёл к Клер и сообщил последние новости: сердце будет у нас через полчаса; оно превосходное - будто специально для вас сделано; вы поладите. Клер улыбнулась: я надеюсь, вы всё-таки дождётесь, пока его доставят в операционную, и только потом вырежете моё, не так ли? Хирург удивился: вы это серьёзно?
Клер ввели наркоз. Вскоре под веками у неё замелькал калейдоскоп: яркие тёплые цвета, размытые формы, бесконечно меняющиеся фигуры, плавающие нити и пульсирующая цитоплазма; в это время медсестра прикрыла голову и тело пациентки крупными листами из жёлтой пластмассы, оставив открытым только операционное поле - квадрат кожи под прицелом белых ламп: именно эту зону будут вскрывать. Арфанг сделал первое движение - стерильным карандашом наметил линии будущих разрезов на грудной клетке у больной и определил места для маленьких дырочек, сквозь которые в тело введут зонды с системой транслирующих видеокамер. Затем анестезиолог, сняв трубку спецтелефона, которым была оснащена операционная, сообщила: всё по плану, они сейчас приедут.
* * *
Ещё один хирургический блок, операционная близ ночного эстуария, но он почти безлюден; бригады отбыли в том порядке, в котором изымались органы; последними у тела Симона Лимбра остались те, кто начинал подготовку трансплантатов, - те, кто забрал почки: именно урологи были уполномочены привести тело в должный вид.
Не ушёл и Тома Ремиж; от усталости его лицо осунулось, щёки побелели; и хотя уже настал черёд часов, катящихся к концу операции, часов, размытых в безвременье, а оттого ещё более медленных и тягучих, медбрат акцентировал своё присутствие. Каждое его действие, даже самое незаметное, было направлено на то, чтобы подчеркнуть следующую мысль: нет, ничего ещё не закончено, отнюдь. Конечно, Ремиж раздражал врачей: он вытягивал шею и заглядывал через плечо, словно пытался предвосхитить каждый следующий жест хирургов и медсестры. Ведь в эти моменты так легко сдаться, пропустить пару стежков, не оказать должного ухода, схалтурить, - хотя, в сущности, что это изменит? Тома молча боролся со всеобщим истощением, с желанием поскорее закончить страшную процедуру; он не упускал ни единой детали: эта фаза изъятия - восстановление тела донора - не менее важна: ею нельзя пренебрегать, нельзя её обезличить; теперь тело важно починить, исправить нанесённый ему ущерб. Они должны вернуть тело именно таким, каким забрали, - иначе это уже просто варварство. Стоявшие рядом врачи возводили очи горе и вздыхали: да не волнуйся ты так. Что бы ты там ни думал, мы не халтурщики: всё будет сделано по высшему разряду.
Из-за того что тело лишилось внутренностей, казалось, будто в некоторых местах кожа осела и втянулась. Когда молодого человека привезли в операционную, он не выглядел таким истощённым - но теперь весь его внешний вид ясно указывал на то, что изъятие было и что обещание, данное родителям Симона Лимбра, нарушено. Тело надо было наполнить. Из бинтов и стерильных салфеток медики быстро соорудили муляжи - работа грубая, но нужно было всего лишь повторить форму удалённых органов, заполнить образовавшиеся полости. Умелые руки, выверенные жесты реставраторов: необходимо вернуть Симону его привычную внешность - чтобы это был именно он, его портрет, который будет запечатлён в памяти у тех, кто завтра придёт в траурный зал проститься с усопшим; чтобы они сразу узнали его.
Теперь осталось закрыть тело, спрятать его пустоту, заглушить его молчание. Кромочный шов - стежок в одну нить и обязательный узелок - будет аккуратным, почти незаметным; тонкая и точная хирургическая игла выводила ровную пунктирную линию - укол, продёргивание: этот жест известен со времён палеолита, и странно было видеть его в операционной, напичканной современным оборудованием. Уверенный в каждом своём движении, хирург шил почти машинально - его рука выводила над раной петли: одинаковые, крошечные стежки, которые стянут кожу, закроют зияющую дыру. Молодой интерн, стоявший напротив наставника, по-прежнему наблюдал и учился: он впервые ассистировал на множественном изъятии органов и, несомненно, хотел сам наложить шов на донорское тело, хотел внести свою лепту в общий труд; но операция была такой насыщенной, что юноша едва соображал, что происходит, усталость или нервозность; перед глазами у него порхали чёрные бабочки; интерн уговаривал себя быть стойким, напоминал себе, что не дрогнул, не дал слабину, даже когда кровь мертвеца хлынула в пластиковый бак, и теперь его основная задача - оставаться на ногах до самого конца.
В полвторого ночи урологи отложили инструменты, разогнулись, выдохнули, сняли маски и покинули операционную; почки они унесли с собой. В комнате остались только Тома Ремиж и Корделия Аул, которая, похоже, держалась на честном слове и на остатках напряжения, царившего в блоке: девушка не спала уже почти двое суток и теперь чувствовала, что если остановится хоть на секунду, то рухнет на пол. Медсестра приступила к финальной стадии работы. Необходимо провести учёт инструментов, прикрепить ярлыки, вставить цифры в уже напечатанные бланки, отметить время, - все административные формальности, которые Корделия выполняла с отстранённостью автомата, но её мысли витали где-то далеко; в мозгу всплывали самые разные картины и сцены, мешанина из фрагментов тел, из обрывков фраз, из отдельных мест: коридор госпиталя превращался в подворотню, где чудесно пахло помойкой; прядь волос, освещённая огоньком зажигалки, который отражается оранжевыми всполохами в глазах у её любовника; русалки с зелёными волосами машут ей с кузова грузовичка; телефон вибрирует в ночи, - вязаная ткань пространства, на которой чаще всего проступало лицо Симона Лимбра - пациента, которого она обихаживала во второй половине дня, к чьему телу она прикасалась, чью руку гладила; и эта молодая женщина, с кожей, усеянной ставшими коричневыми засосами, шкура пантеры, внезапно подумала о том отрезке времени, который понадобится ей, чтобы все минувшие часы осели в сознании, чтобы она смогла отфильтровать их жестокость, понять истинный смысл того, что она пережила. Глаза Корделии затуманились, она взглянула на наручные часы и опустила маску: мне надо на пару минут подняться в отделение: там наверху сестра-стажёрка, совсем одна; я скоро вернусь. Тома кивнул, не глядя на девушку: хорошо, я всё закончу сам; не спеши. Дверь операционной закрылась, лёгкие шаги растаяли в коридоре. Теперь Тома был один. Он медленно обвёл комнату взглядом, и то, что он увидел, заставило его вздрогнуть: опустошение, хаос из оборудования и электропроводов, развёрнутые как попало мониторы, использованные инструменты, перепачканные простыни и полотенца, валяющиеся под раковиной, грязный операционный стол и пол, забрызганный кровью. Если бы кто-нибудь заглянул сюда сейчас, щурясь от холодного света, то он представил бы себе поле битвы после наступления войск, панораму войны и насилия, - и Тома, не переставая дрожать, взялся за работу.
Отныне тело Симона Лимбра превратилось в пустую оболочку. То, что, уходя, оставляет за собой жизнь и что смерть раскидывает по полю брани. Тело, над которым надругались. Скелет, остов, кожа. Кожа парня медленно приобретала оттенок цвета слоновой кости; казалось, она затвердевает на глазах в ярких лучах искусственного света, изливающегося из хирургических ламп; казалось, эта кожа становится сухим панцирем, нагрудником, доспехами; шрамы на брюшной полости напоминали о смертельном ударе: копьё вонзается в бок Христа, лезвие шпаги протыкает плоть, рыцарский меч вскрывает живот. Возможно, воспоминание о движении иглы подсказало Тома мелодию, вырвало из груди песню аэда, рапсода Древней Греции; или лицо Симона, красота этого молодого человека, порождённая морской волной, его кудрявые волосы, слипшиеся от соли, гривы товарищей Одиссея, взволновали медбрата; или этот крестообразный шрам - неизвестно, что подтолкнуло его, но Тома запел. Очень тихое пение, едва различимое для того, кто оказался бы в одной комнате с Ремижем; пение, синхронизированное с обрядом омовения и одевания покойника; пение, которое сопровождало и описывало; пение, которое хранило.
Весь материал, необходимый для обмывания тела перед отправкой в траурный зал госпиталя, лежал на каталке. Тома надел одноразовый фартук поверх халата, натянул одноразовые перчатки, приготовил полотенца - тоже одноразовые, предназначенные только для Симона Лимбра, - мягкие марлевые салфетки и жёлтый пластиковый пакет для мусора. Тома начал с того, что закрыл молодому человеку глаза и рот, используя для этого специальные сухие тампоны. Затем Ремиж скатал два куска ткани: один он разместил под затылком, чтобы зафиксировать шею, второй - между подбородком и грудной клеткой. Наконец, Тома отсоединил от тела всё, что его опутывало, - провода, трубки, перфузионные катетеры и мочевой зонд: он освободил тело от всего, что мешало ему, что оплетало, пронзало и загромождало его; медбрат очистил труп от всего лишнего - и теперь тело Симона Лимбра предстало в сиянии хирургических ламп ещё более обнажённым, чем когда-либо: тело, катапультированное за пределы людского мира; неодушевлённая материя, смущающая душу; материя, перенесённая в магматическую ночь, в бесформенное, бессмысленное пространство, в сущность, которой пение Тома дарило новую значимость и которую возвращало на землю. Это тело, изуродованное жизнью, обретало своё утраченное единство под руками медика, которые омывали его; обретало единство благодаря тихому пению; это тело, с которым произошло нечто незаурядное, отныне возвращалось к - смерти, возвращалось в мир людей. Оно преображалось, оно становилось темой для восхваления.