– Ага, вообще никакой подготовки. Меня так просто вбросили. Поэтому я ничего тут и не понимаю. – Я пытался пошутить, а вышло серьезно. Вышла правда. Ведь оно так и есть. Я пропустил тот урок, на котором объясняли все самое необходимое. Брайен облизывает нижнюю губу, ничего не говоря.
Настроение переменилось, не знаю почему.
Я изучаю его, прикрываясь волосами. Рисуя портреты, я понял, что на человека надо очень долго смотреть, чтобы увидеть, что он скрывает, его внутреннее лицо, а когда увидишь и зафиксируешь, люди даже пугаются, насколько рисунок похож.
Внутреннее лицо Брайена встревожено.
– Тот рисунок… – нерешительно начинает он. Потом смолкает, потом снова облизывает нижнюю губу. Нервничает? Внезапно кажется, что да, хотя до сего момента мне казалось, что такое невозможно. От этой мысли я сам начинаю нервничать. Брайен снова проводит языком по нижней губе. Он так делает, когда разволнуется? Я сглатываю. И уже жду, когда он опять это повторит, мне хочется. Он тоже смотрит на мои губы? Я не могу удержаться. И провожу языком по нижней губе, как и он.
Брайен отворачивается, бросает несколько камушков пулеметным огнем, делая какое-то бионическое движение запястьем, так что они легко прыгают по поверхности воды. Я смотрю, как пульсирует вена у него на шее. Как он преобразует кислород в углекислый газ. Как он существует, существует и существует. Он закончит фразу? Хоть когда-нибудь? Еще несколько веков проходит в молчании, и воздух становится все более нервным и бодрым, словно все молекулы, которые Брайен до этого усыпил, попросыпались. И тут до меня доходит, что он про вчерашний рисунок голого англичанина. Это его интересует. Мысль эта подобна удару грома.
– Англичанина? – пропискиваю я. Я как комарик. Закончил бы у меня уже голос ломаться.
Брайен сглатывает и поворачивается ко мне:
– Нет, я хотел узнать, перерисовываешь ли ты рисунки из головы на бумагу?
– Иногда, – отвечаю я.
– А этот? – Его взгляд застает меня врасплох, целиком поймав меня в какую-то сеть. Мне хочется назвать его по имени.
– Какой? – торможу я. Сердце в груди пинается ногами. Я уже знаю, о каком он рисунке.
– На котором… – он облизывает нижнюю губу, – я.
Я как одержимый кидаюсь к альбому, перелистываю страницы и отыскиваю его, конечную версию. Вкладываю ему в руки и слежу за тем, как его взгляд мечется вверх-вниз, вверх-вниз. У меня уже жар начался от попыток понять, нравится ему или нет. Не могу сказать. Тогда я пытаюсь увидеть рисунок его глазами, и меня охватывает чувство ох-убейте-меня-сейчас-же. Я нарисовал, как Брайен на полной скорости сталкивается с волшебной стеной. Это совершенно не похоже на портреты ребят из школы. Я вдруг с ужасом понимаю, что друзей так не рисуют. У меня начинает идти кругом голова. Каждая линия и каждый угол кричат о том, как он мне нравится. Такое ощущение, что меня замотали пищевой пленкой, и я не могу пошевелиться. А он все так и молчит. Ни слова не сказал!
Жалко, что я не конь.
– Тебе это, в общем, и не должно нравиться, – наконец говорю я, пытаясь забрать альбом. У меня взрывается мозг. – Ничего такого тут нет. Я всех рисую, – никак не могу заткнуться я. – И всё. Даже жуков-навозников, и картошку, и плывущие бревна, и горки земли, и пни секвой и…
– Ты шутишь? – перебивает Брайен, не отдавая альбом. Теперь его черед краснеть. – Мне страшно нравится. – Он смолкает. Я смотрю, как он дышит. Учащенно. – Я тут, блин, как северное сияние. – Я не знаю, что это такое, но по его голосу ясно, что очень крутая штука.
У меня в груди включается какая-то электроцепь. О существовании которой я даже не подозревал.
– Я так рад, что я не конь!
И я понимаю, что сказал это вслух, и Брайен спрашивает:
– Что?
– Ничего, – говорю я, – ничего. – Я пытаюсь успокоиться, перестать улыбаться. У неба всегда был такой оттенок цвета фуксии?
А он искренне смеется, как вчера:
– Чувак, я никого страннее тебя в жизни не видел. Ты вправду сказал, что рад, что ты не конь?
– Нет, – я пытаюсь не ржать, но не могу, – я сказал…
Но, прежде чем я успеваю добавить что-то еще, в нашу идиллию врывается чужой голос.
– Какая романтика! – И я тут же замираю, сразу поняв, что это за гиппопотамоголовый гад-насмешник. Я точно уверен, что он установил на мне какой-то прибор для слежения – другого объяснения нет.
И с ним этот орангутанг. Йети. Но хотя бы Зефира нет.
– Пузырь, купаться пора! – объявляет Фрай.
По этому сигналу мне полагается удирать на противоположный край света.
НАДО БЕЖАТЬ, телепатирую я Брайену.
Но смотрю на него и вижу, что он сделал каменное лицо, и понимаю, что убегать – не его способ. А это реально отстойно. Я сглатываю.
А потом кричу:
– Пошли в жопу, социопаты сортирные! – только вместо этого полнейшая тишина. Поэтому я замахиваюсь на них горной грядой. Но они и не шевелятся.
Я всецело сосредотачиваюсь на одном желании: Пожалуйста, пусть только не унижают перед Брайеном.
Фрай переключается с меня на него. Ухмыляется.
– Отличная шляпа.
– Спасибо, – невозмутимо отвечает Брайен, словно он – хозяин всего Северного полушария. Он, ясное дело, не сломанный зонт. Видно, что он этих мусороголовых говноедов нисколько не боится.
Фрай вскидывает бровь, и его гигантский сальный лоб превращается в рельефную карту. Брайен вызвал интерес этого психопата. Отлично. Я рассматриваю Йети, этот кусок бетона в бейсболке с лого "Джайентс". Руки глубоко утоплены в карманах толстовки. Через ткань они похожи на гранаты. Я оцениваю толщину его правого запястья, заметив, что его кулак, наверное, больше всего моего лица. Меня до этого по-настоящему еще не били, только толкали. И я представляю, как это будет, как от удара у меня из черепа повылетают все картины.
(АВТОПОРТРЕТ: Бдыщ.)
– Чо, педики, на пикник устроились? – обращается Фрай к Брайену. У меня напрягаются все мышцы.
Брайен медленно поднимается.
– Даю тебе возможность извиниться, – говорит он Фраю спокойным, ледяным тоном, а глаза – полная ему противоположность. Стоя на каменной лодке, он кажется на несколько десятков сантиметров выше, и он смотрит на всех нас сверху вниз. Сбоку у него висит тяжелая сумка с метеоритами. Мне надо бы встать, но у меня нет ног.
– За что извиняться? – спрашивает Фрай. – За то, что вас, педиков, педиками назвал?
Йети смеется. Что земля трясется. Даже в Тайбэе.
Видно, что Фрай взбодрился – тут ему никто перечить не смеет, в особенности никто из неудачников помладше, кого он обзывал педиками и жопами с того самого момента, как у нас появились уши.
– Ты это смешным находишь? – продолжает Брайен. – Я что-то нет. – Он делает шаг назад и оказывается еще выше. Он превращается в кого-то другого, вроде бы в Дарта Вейдера. Сферу спокойствия он убрал обратно в палец и стал похож на существо, которое ест человеческую печень. Пассерованную с глазами и кончиками пальцев ног.
От него волнами исходит ненависть.
Я хотел бы уехать вместе с цирком, но вместо этого вдыхаю поглубже и встаю, скрестив руки, которые за последние несколько секунд стали совсем тоненькими, на впавшей груди. Я принимаю как можно более угрожающую позу, думая о крокодилах, акулах, черных пираньях, чтобы придать себе смелости. Но это не работает. Тогда я вспоминаю медоеда, который набирает килограмм за килограммом, превращаясь в самое сильное существо на планете! Неожиданно убийственный маленький пушистик. Я щурюсь, захлопываю рот.
И тут случается самое страшное. Йети с Фраем начинают надо мной ржать.
– О-о-ой, Пузырь, какой ты страшный, – воркует Фрай. Йети складывает на груди руки, передразнивая меня, а Фрая это так веселит, что он делает то же самое.
Я задерживаю дыхание, чтобы не рухнуть.
– Мне реально кажется, что вам обоим пора извиниться и пойти дальше, – раздается у меня за спиной. – В противном случае я за последствия не отвечаю.
Я резко разворачиваюсь. Брайен спятил? Он что, не видит, что он вдвое меньше Фрая и в три раза меньше Йети? А я – это я? Или у него "узи" в сумке?
Но Брайен возвышается над нами на камне, и его это как будто не беспокоит. Он перекидывает из руки в руку камень, похожий на тот, который все так и лежит у меня в кармане. Все остальные наблюдают за тем, как он прыгает с ладони на ладонь, а руки при этом едва двигаются, словно он управляет камнем силой мысли.
– Не уходите, значит? – говорит он своим рукам, а потом поднимает взгляд на Фрая и Йети, а ритм прыжков камня даже не нарушается. Невероятно. – Я тогда хотел бы кое-что узнать. – Брайен медленно улыбается, контролируя лицо, но вена на шее пульсирует яростью, и очень вероятно, что последующие его слова приведут к нашей смерти.
Фрай бросает взгляд на Йети, и кажется, что они оба наскоро решают, что сделают с нашими земными останками.
Я опять затаиваю дыхание. Мы все ждем того, что скажет Брайен, смотрим на пляшущий камушек, как зачарованные, а воздух уже потрескивает от надвигающейся жестокости. И все по-настоящему. Настолько, что потом будешь лежать в больнице, весь перемотанный, и лишь соломинка изо рта торчит. Насилие такое тошнотворное и грохочущее, что я в подобные моменты даже убираю звук в телевизоре, дожидаясь, пока все это не кончится, хотя при папе приходится терпеть. Надеюсь, что мистер Грейди отдаст картины, которые я оставил у него в кабинете, маме. Покажут их на поминках – будет моя первая и последняя выставка.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Брайен и Ноа захоронены бок о бок.)
Я сжимаю руку в кулак, но не могу вспомнить, надо ли убирать большой палец вовнутрь или оставлять снаружи, когда бьешь. Зачем папа учил меня борьбе? Кто вообще борется? Надо, блин, было учить, как руку в кулак сжимать. А пальцы? Я смогу после этого рисовать? Пикассо наверняка дрался. Ван Гог и Гоген дрались друг с другом. Все будет нормально. Скорее всего. А синяки – это круто, красочно.
Тут вдруг Брайен сжимает пляшущий камушек в кулаке, и время останавливается.
– Что я хотел бы понять, – говорит он, растягивая слова, – так это какой дурак выпустил вас из клеток?
– Прикинь? – обращается Фрай к Йети, который бурчит что-то неразборчиво на своем йетском языке. Они бросаются…
Я сообщаю бабушке Свитвайн, что вскоре увидимся, и тут вижу, как Брайен замахивается, а через миг Фрай вскрикивает, и его рука взлетает к уху.
– Чё за хрень?
После этого Йети начинает орать и прикрывать голову. Я резко разворачиваюсь, Брайен держит руку в рюкзаке. Фрай пригибается, Йети тоже, потому что в них со свистом летят метеориты, поливают их дождем, засыпают градом, пролетая рядом с их черепушками со скоростью звука, даже нет, быстрее, со скоростью света, и каждый раз совсем близко, сбривая волоски, и всего в миллиметре от того, чтобы навсегда остановить их мозговую активность.
– Прекрати! – орет Йети. Они оба прыгают то в одну сторону, то в другую, закрывая головы руками, а в их сторону с нарастающей скоростью летит все больше и больше упавших с неба кусков.
Брайен как машина, как пулемет, сразу два, три, четыре, снизу, сверху, обеими руками. Его конечностей даже не видно, он весь расплылся, как пятно, и каждый камень – каждая звезда - лишь едва не попадает, щадя Фрая с Йети, и это длится до тех пор, пока они не падают на землю, скрючившись, закрыв головы руками, и не говорят:
– Чувак, перестань, пожалуйста.
– Я, к сожалению, извинений не расслышал. – Брайен едва не разбивает Фраю голову, я аж морщусь. Потом бросает еще парочку для гарантии. – А надо целых два. Одно перед Ноа. А второе передо мной. И искренне.
– Извините, – говорит совершенно ошеломленный Фрай. Может, ему все же разок попало в голову. – А теперь хватит.
– Я недоволен.
И еще разряд метеоритов летит им в черепушки со скоростью миллиарды километров в час.
– Ноа, извини меня, и ты извини, я не знаю, как тебя зовут, – орет Фрай.
– Брайен.
– Брайен, извини меня.
– Ноа, ты принял извинения?
Я киваю. Бога и его сына сместили с должности.
– А теперь валите отсюда, – говорит им Брайен. – В следующий раз я не буду нарочно бросать мимо ваших неандертальских черепушек.
И под вторым дождем метеоритов они убегают, закрывая головы руками – они убегают от нас.
– Ты питчер? – спрашиваю я Брайена, поднимая альбом.
Он кивает. Я замечаю полуулыбку, прорывающуюся сквозь стену его лица. Брайен спрыгивает с камня и начинает собирать свои метеориты и складывать их обратно в рюкзак. Я хватаю магнитные грабли, которые лежали на земле, словно меч. Этот парень куда больше волшебник, чем хоть кто-либо еще, даже Пикассо, Поллок или мама. Мы скачем через ручек, а потом несемся по лесу в противоположном направлении от дома. Он бежит так же быстро, как я, мы оба можем обогнать реактивные самолеты и кометы.
– Ты же понимаешь, что нам крышка? – кричу я, воображая грядущую месть.
– И не рассчитывай на это, – горланит Брайен в ответ.
Да, думаю я, мы неуязвимы.
Мы несемся со скоростью света, а потом отрываемся от земли и поднимаемся в воздух, словно пытаясь догнать звезды.
Я бросаю рисунок, закрываю глаза, откидываюсь на спинку рабочего стула. В уме я могу нарисовать Брайена с молнией.
– Ты что? – доносится до меня. – Медитацией занялся? Свами Свитвайн. А что, звучит!
Я не открываю глаза.
– Джуд, уходи.
– Где ты ошивался всю неделю?
– Нигде.
– И что делал?
– Ничего.
Каждое утро с того дня, когда Брайен забросал метеоритами Фрая и Йети, уже пять утр, если быть точным, я ждал на крыше, доведенный до полного безумия, вытянув шею примерно на метр, когда откроется его гараж и мы снова рванем в лес и станем воображаемыми – иначе я это описать не могу.
(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Два мальчика подпрыгивают и не приземляются.)
– Что, Брайен хороший?
Я открываю глаза. Она уже знает, как его зовут. И он больше не "такой звезданутый"? Джуд стоит, прислонившись к дверному косяку, на ней зеленые, как лайм, пижамные штаны и футболка цвета фуксии, она похожа на яркий леденец, которыми торгуют возле дороги. Если сощуриться, многие девчонки похожи на такие леденцы.
Джуд подносит к лицу руку и рассматривает свои блестящие фиолетовые ногти.
– О нем все говорят так, словно он бог бейсбола, как будто он будет в высшей лиге играть. Кузен Фрая, который на лето приехал, и его младший брат учатся с ним в одной школе. Его зовут как-то типа Топор, что ли.
Я взрываюсь хохотом. Брайена прозвали Топором! Перевернув страницу, я начинаю рисовать.
Это поэтому не последовало возмездия? Поэтому на днях Фрай, проходя мимо меня, когда я разговаривал с Шельмецом, конем, даже раньше, чем я успел подумать, что надо рвать когти в Орегон, просто бросил мне "Чувак". И все.
– Так что? – повторяет сестра. Волосы у нее сегодня особенно кровожадные, вьются змеями по всей комнате, обвивая мебель, взбираясь по ножкам стульев, заползая на стены. Я следующий.
– Что?
– Хороший? Пузырь, Брайен, твой новый лучший друг, хороший?
– Нормальный, – отвечаю я, пропустив Пузыря мимо ушей, пусть его, – как все.
– Но все тебе не нравятся, – уже слышится зависть. – Какое он тогда животное? – Сестра так туго намотала на палец прядь волос, что кончик краснеет, надувается, как воздушный шар, и вот-вот лопнет.
– Хомяк, – говорю я.
Она смеется:
– О да. Топор – хомяк.
Нельзя подпускать ее к Брайену. Ставни уже можно забыть, я бы воздвиг вокруг нас с ним китайскую стену, если бы только мог.
– А кто такой М? – спрашиваю я, припомнив ту дебильную игру в предсказания.
– Никто.
Ладно. Я снова принимаюсь рисовать Топора…
И тут слышу:
– А как бы ты предпочел умереть? Выпить бензина и бросить в рот горящую спичку или чтобы похоронили заживо?
– Взорваться, – говорю я, пытаясь скрыть улыбку – она столько месяцев меня игнорировала и теперь подлизывается, – ясное дело, блин.
– Да-да. Это пока только разминка. Давно не играли. А…
В окно стучат.
– Это он? За окном? – Мне не нравится, какой радостью звучит ее голос.
Но правда это он? Ночью? Я как бы невзначай сообщил Брайену, какая комната моя – она выходит на улицу и к ней легко подлезть, – раз примерно десять, потому что, ну, у меня есть на то свои причины. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к окну, сдвигаю жалюзи. Он. Настоящий, все дела. Иногда я допускаю, что я вообще все это выдумал, и если бы кто-то посмотрел сверху, увидел бы, как я сам с собой разговариваю и смеюсь посреди леса.
Брайен обрамлен светом из окна, и возникает такое ощущение, что он сунул палец в розетку. На этот раз он без шляпы, волосы торчат во все стороны, как от электричества. И глаза искрятся. Я открываю окно.
– Я определенно должна с ним познакомиться, – раздается за спиной голос Джуд.
А я не хочу этого. Не хочу. Я хочу, чтобы она провалилась в дыру.
Я наклоняюсь, высовывая голову и плечи, как можно дальше ложась на карниз, чтобы Джуд не смотрела наружу, а Брайен – вовнутрь. Холодный воздух словно пером водит по моему лицу.
– Привет, – говорю я, как будто он каждую ночь стучит мне в окно и как будто у меня внутри не строчит пулемет.
– Вылезай, – говорит он. – Обязательно. Наконец-то ясно. И луны нет. Там просто шикарный межгалактический фестиваль.
Нет, если бы мне сказали, что есть возможность или попасть к да Винчи в студию, пока он пишет Мону Лизу, или с Брайеном ночью на крышу – я бы выбрал крышу. На днях он говорил, что нам надо пойти в кино на фильм про инопланетян, и я от одной этой мысли чуть сознание не потерял. Я охотнее посижу два часа рядом с Брайеном в темноте, чем пойду на праздник настенной живописи с Джексоном Поллоком. Когда мы с ним днем гуляем по лесу, единственная загвоздка в том, что там очень много пространства. Лучше бы оказаться вместе в багажнике машины. Или в наперстке.
Как я ни пытаюсь занять все окно, Джуд отталкивает меня и высовывает сначала голову, а потом и плечи, располагаясь рядом со мной, и мы превращаемся в двухголовую гидру. Когда Брайен ее видит, его лицо освещается, а у меня начинается морская болезнь.
(ПОРТРЕТ: Джуд – растягивание и четвертование.)
– Привет, Брайен Коннели, – заигрывает она, и у меня температура тела падает на несколько градусов. И когда она научилась так разговаривать?
– Ого, вы совсем не похожи! – восклицает Брайен. – А я представлял, что ты как Ноа, только…
– С сиськами? – перебивает Джуд – Она сказала ему "сиськи"!
И зачем он ее себе представлял?
Губы Брайена расплываются в той самой полуулыбке. Надо набросить мешок ему на голову, пока Джуд не поддалась воздействию его необычного прищура. Бывают бурки для парней? Он хотя бы не облизывается, думаю я.
– Да, точно, – отвечает он и облизывается. – Хотя я определенно сформулировал бы это по-другому.
Все кончено. Он щурится. Моя сестра – леденец, а леденцы все любят. У меня же теперь вместо головы кочан капусты.