Исламский этнорок
Кофейня в Медине, где я после гуляния по ее улочкам пил кофе, стояла на площади перед мечетью и крепостью. Место оживленное и красочное - мимо двигался поток европейских туристов, нелепых в своих длинных трусах и майках, увешанных фото- и видео- и прочими примабасами, и местных - изящных арабских и негритянских девушек в джинсах и футболках, молодых красавцев-арабов, стариков и старух в джаляби. Ну а я, сидящий за столиком в историческом квартале, предавался кофейной медитации, как бы пытаясь причаститься к ихней жаре, неподвижности и созерцательности. Но когда я уходил из Медины и шел по современным курортным улицам Суса, то видел множество кафе, в которых сидели исключительно местные старики. И как сидели! Неподвижно. На нас, текущих мимо туристов, глядя откуда-то из немыслимой дали, и каждый из них казался персонификацией восточной мудрости и покоя. Кофейни эти были отсеками нездешней тишины и сосредоточенности. И я решил сменить место, посидеть рядом с арабами, может, и на меня снизойдет их одухотворенная неподвижность.
Кафе, которое я выбрал, было в достаточно оживленном, даже как бы суетном месте, но сидели там исключительно арабские мужчины. Свободных столиков не было, и я перебирал фигуры одиноко сидящих за столиком пожилых и средних лет арабов. И выбрал того, отрешенность которого была уж почти патологической. Я показал рукой на свободные стулья за его столиком, и он, не меняя покойного выражения лица, качнул головой, сомкнул и разомкнул веки, и взгляд его ушел в духовные выси. Я сел, поместив голову и плечи в тень, тело и ноги в солнце, развернувшись к площади и Медине за сквером. Ожидая официанта, я рассматривал изображение сидящего рядом парня, оставшееся на дне моего глазного яблока, - лет тридцати пяти - сорока, на лбу пятно от постоянного прикладывания к молитвенному коврику, в руках четки, поза расслабленная, нет, скорее - покойная, так сказать, умиротворенная. Как осторожно, чтобы не расплескать намоленного внутри состояния, кивнул мне. Замечательно.
Такой же покой был за соседним столиком, где сидели пятеро почтенных старцев, у каждого стакан, посредине пластиковая бутылка с водой, в руках французские и арабские газеты, надо полагать, прочитанные, потому как сидят молча - прочитанное уже обсудили. У того, который в сером джаляби, такое же пятно на лбу. Правоверные. "Упэртые", как сказали бы на моей исторической родине. Перед ними (нет, уже - нами) катили машины, мальчик перевернулся на мотороллере, встал, отряхнулся, оттаскивает машину, две немочки в шортах переходят дорогу, лошадка с пролеткой цокает, и в коляске шумная компания немцев. Но это все там, в городе, а в нашем арабском отсеке время замедленно. Вот где можно побывать в полном одиночестве, имея вокруг в двух метрах от себя клокочущий южный курортный город и при этом глядя на него издали.
В одиночестве этом я пробыл ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы достать очки и блокнот, заказать официанту кофе и закурить первую сигарету. Повернувшись к пепельнице, я почувствовал, что сосед мой проснулся, так сказать, спустился со своих горних высот. Непроизвольно я повернул к нему голову - тот смотрел на меня в упор ясными, готовыми к общению глазами и радостно улыбался. Начал он с протокольной части:
- Дойч?
- Ноу
- Итальяно? Свиден?
- Ноу, ноу
Он, вслушавшись в акцент, наконец определил:
- Полон. Добже ден!
- Да нет, я русский. Рашен.
- О-о! Русски! Владимир Путин. Ельцин-Жириновски!
Ну а дальше пошло по-накатанному:
- Ю фест ин Тунис?
- Фест.
- Ну и как?
- Вери гуд.
- Ну так ясно же, что вери гуд, как может быть иначе! Ежу понятно - Тунис!
Общались мы с трудом - мои 34, ну от силы 43 слова, и у него, похоже, столько же. И я все ждал, когда же он устанет напрягаться и мы наконец замолчим. Но паренек оказался упорным. Не отставал. И тут появился третий, его друг, бербер лет сорока. Этот знал немного польских слов и гораздо больше английских. Он внимательно слушал меня, а потом переводил моему собеседнику. Иногда спрашивал сам.
- Колд Москоу?…О-о!!! (В Москве уже были ночные заморозки).
- А сколько стоят такие сигареты в Москве? Не может быть! Это очень хороший прайс. Можно?
- Да-да, разумеется, угощайтесь.
- Хорошие. Нет, правда, хорошие.
Старики за соседним столиком поглядывали в нашу сторону, прислушивались. А я старался не раздражаться на это бессмысленное натужное общение.
Наконец, решив, что контакт установлен и мы уже подружились настолько, что можно, араб спросил меня:
- Как там с чеченами, все еще воюете?
В том, как задавался вопрос, чувствовалась некая аккуратность, как будто он пробовал ногой ледок, можно или нельзя.
- Воюем, - сказал я с интонацией сожаления.
Интонацию тот прочитал по-своему. И уже с большим воодушевлением спросил:
- А мириться будете?
- Да хорошо бы.
- Хорошо, очень хорошо, - начал он меня убеждать. - Воевать - это очень плохо. Вам надо с чеченами мириться. У вас ведь есть атомная бомба. Объединитесь с чеченцами и вместе кинете бомбу на Израиль. И Америке капут.
- Чего-о-о?! Да я тебе пасть за еврея порву, басурманин! Урою козла!
Мой обескураженно замолчал и повернул голову к толмачу. То есть он меня понял сразу и правильно. По интонации. Но хотел уточнить. Старики за соседним столиком выслушали перевод моей короткой фразы на арабский, развернули стулья в нашу сторону и с интересом начали наблюдать, но как бы не за мной, а за соотечественником. Тот молчал. Обдумывал. Потом спросил:
- Ты еврей.
- Нет, славянин.
- Христианин?
- Да.
- Христианин должен любить евреев?
Я пожал плечами:
- Христианин в принципе всех должен любить.
Ответ его не устроил. Он спросил еще:
- Ду ю лайк Израиль? Ю, ю! Индивидуал?
- Я лайк май вайф.
Небольшое оживление за соседним столиком: тот, который с молитвенным пятном на лбу, что-то сказал, и все закивали головами. Я не уловил интонации. Старики смотрели, что будет дальше. Мой напрягся для сложного вопроса. Вдвоем с толмачом они его сформулировали:
- Но ты немного любишь евреев или немного не любишь евреев? Или фифти-фифти? Дойч, инглиш, френч, итальяно - который из них для тебя бест, а который не бест? И где тут еврей?
- Ай си. О'кей. Соу-соу: немец, англичанин, свиден, туркиш, араб, еврей, америкн энд все остальные.
(Примечание. По своей дремучести в английском я почему-то считал, что "соу-соу" употребляется в том же значении, как и "фифти-фифти". А когда пересказывал этот диалог другу в Москве, он удивился и спросил: а почему "соу-соу"? - англичане употребляют это как наше "так себе". То есть оказалось, что я в этом диалоге выступал законченным мизантропом, которым, как полагал, на самом деле не являюсь, но мало чего мы о себе думаем.)
- И русский соу-соу? - спросил араб.
Подловил он меня.
- И русский.
- А ливийцы? Тебе нравятся ливийцы? - последовал странный вопрос, и по тому, как замерли старики за соседним столиком, я понял, что по здешним местам это, так сказать, контрольный вопрос.
- Муамара Каддаффи, честно говоря, не очень люблю, а про остальных не знаю. Скорей всего соу-соу.
Старики закивали: понятно, понятно. А мой собеседник с пятном на лбу, как бы резюмируя состоявшееся обсуждение, сказал:
- Война плохо?
- Вери бэд.
- Руские любят мир?
- Любят.
- А чечены? - не унимался мой собеседник.
Я пожал плечами и кивнул наверх: это политики воюют, я не воюю.
И тут неожиданно взбухли старики, всклокотали, хрипло и возбужденного заговорили, срываясь почти в крик на моего собеседника; говорилось, как я понял, что-то типа: "Ты бы совесть поимел, а? Сидит человек, пьет кофе, удостаивает тебя, придурка, беседой, сигаретой угощает, а ты вынуждаешь его перед инородцем свое правительство осуждать. Дался тебе этот Израиль!" Мой развел руками: "Да нет, я же просто так, чтоб беседу поддержать". - "Ничего себе поддержал!"
- У вас синагоги есть в стране? - попробовал я разрядить обстановку.
Старики обрадованно замолчали и тут же заговорили, обращаясь уже ко мне с подчеркнутым восточным доброжелательством. Но их опередил опять же мой собеседник:
- Есть-есть. Конечно, есть. У нас евреям хорошо. На острове Джерба есть синагога, я знаю, - сказал мой собеседник.
- Нон, нон, - возмутились старики, - нон месье, не слушай. Он не знает. Синагога в… (воспроизвести название я не в состоянии).
Я повернулся к толмачу за своим столиком, и тот повторил то, что сказал, его друг:
- На острове Джерба. - И посмотрел на стариков.
- Да нет же, - заголосили те, - на каком Джерба, ты совсем глухой стал у себя на рынке, да? Это ты нас учить будешь?!
Про меня они уже забыли, спор растекался по кофейне, возле нас тормознули два негра, молча стояли и слушали, переводя непонимающие взгляды со стариков на меня и на моих собеседников. Во-во, думал я, выбрал тихое место.
И вдруг все замолчали, как если бы в класс вошел сам директор школы. Голос директора раздался сзади, я обернулся - это был плотный, осанистый араб-официант в красном кафтане и красной феске.
- Есть у нас синагога, - величаво сказал он. - На соседней улице стоит. Возле института, где на художников учат.
Сделал паузу и продолжил:
- Тунис хэз синагог. Тунис хэз католический храм. Тунис хэз мечеть. Ит из Тунис!
Стало тихо.
И все в этот момент - тут уж я не могу ошибиться - почувствовали неловкость, и мой собеседник с толмачом, и я, и даже старики за столиком: как же так, о серьезных вещах заспорили, забыв о подобающем в подобных ситуациях политесе и ритуале.
- Сенкью, - сказал я, старясь подладиться под международный дипломатический протокол.
Официант величественно улыбнулся, наклонил голову и тут же кинулся к столику, возле которого рассаживалась новая компания. А мой собеседник спросил:
- Ю ол райт?
- Считай, что ол райт, - на всякий случай ответил я, не очень понимая, о чем меня спрашивают.
- Ноу каприз.
- Ноу-ноу, - сказал я. - Ю аскед, я спик.
- О'кей, - сказал он.
И когда через пару дней я купил в городе Монастир аудиокассету с записью местной рок-группы, использующей отчасти стилистику мусульманского богослужения энергетика у этой музыки фантастическая, - и похвастался этой кассетой случайному спутнику по экскурсионному автобусу, а потом выяснил, что тот работает на радио, и когда в его интересе мне почудилась профессиональная стойка, я постарался увести разговор подальше, чтобы он не дай бог не отправился искать такую же кассету и не вставил ее потом как заставочку к какой-нибудь передаче про Северную Африку - энергетика энергетикой, но хорошо бы еще узнающего арабский выяснить, про что они там поют.
Дети-нищие
Двухдневная экскурсия из Суса в пустыню Сахара заканчивалась в городе Керуане, четвертом священном городе мусульман, как написано в путеводителе. Автобус остановился на площади перед главной мечетью, нас выпустили на десять минут. Уже смеркалось, и мы были единственными туристами на площади. Последними, надо полагать. Стояли, смотрели, перекуривали, на этот раз даже не фотографировали, слишком плотными уже были сумерки, да и устали все, хотелось поскорее домой - в свой номер, свою ванную комнату, до которых оставалось чуть больше часа пути.
И тут, как дурной неотвязчивый сон, раздается снизу тихий жалостливый голос, я опускаю глаза с минарета на закатном небе и вижу перед собой мальчика лет одиннадцати-двенадцати с искаженным несчастным лицом, он что-то неразборчиво (а если б и разборчиво, что с того) бормочет и требовательно протягивает руку. Ноу-ноу, отмахиваюсь я от него. Местная форма профессионального доения туристов - детское нищенство у мечети. Назойливое и неотступное. Приходится сделать пару резких шагов в сторону, и мальчик, сохраняя ту же замедленность движений недужного, несчастного ребенка-инвалида, уже включается возле другого туриста. Через минуту - другой голосок в той же тональности. Опустив голову, вижу на этот раз уже девочку лет десяти, кулачки прижаты к векам и растягивают кожу, перекашивая лицо, уголки губ опущены вниз, волосы слегка всклокочены. Я снова отшатываюсь.
Десять минут кончаются, и все облегченно лезут в автобус.
Я устраиваюсь на свое место у окна. Укладываю в рюкзачок напрасно побеспокоенную видеокамеру и фотоаппарат, достаю бутылку с минеральной водой. Попутчики также деловито и сосредоточенно располагаются для финального отрезка пути. В окно никто не смотрит. А за окном на площади остались двое этих детишек. Они стоят напротив моего окна. И у мальчика лицо уже не сведенное гримасой боли и отчаяния, а нормальное, продолговатое лицо симпатичного арабского мальчика. Он стоит чуть расставив ноги, корпус развернут, правая рука на бедре, он застывает и вдруг резким движением вскидывает руку, наводит два вытянутых, прижатых друг к другу пальца, которые сейчас кольт, выхваченный из кобуры, и делает два выстрела по колесам. И чуть замедленным щегольским движением вставляет свой кольт в кобуру. "Смотрите, Володя, - поворачиваюсь я к соседу, - тот жалкенький мальчик, который канючил на площади "ван динарчик", расстреливает наш автобус".
Сосед поворачивает голову к окну, да-да, говорит он, мальчик сейчас целится в вас. Я оглядываюсь, кольт наведен на меня. Растопырив пальцы, большой вверх, указательный (дуло) на мальчика, я стреляю тоже. И, похоже, успеваю раньше. У мальчика приоткрывается рот. Двумя руками он хватается за ружье. Я поливаю его из автомата. И мальчик входит в азарт, он готовит гранатомет. Чуть в стороне от него я замечаю девочку, наблюдающую за нашей игрой, - лицо расслаблено, руки опущены, и такое у нее оказывается хорошенькое новенькое лицо, что я залюбовался. Девочка поймала мой взгляд и тут же зарыла глаза кулачками и безобразно растянула губы, превратившись в уродливую нищенку. Ну уж нет! я тоже перекосил лицо, выкатил глаза, отвалил челюсть и высунул наружу безобразный язык. Девочка замерла, потом кулачки раскрылись, ладошками она закрыла лицо, но удержать сделанного местными имиджмейкерами лица уже не смогла, я вижу, как расползаются из-под ладоней ее губы - уже не вниз, а вверх, потом и руки отпадают, открывая ослепительно белые зубы в улыбке. Она толкает в бок отвлекшегося мальчика, чтобы тот тоже посмотрел на старого лысого мужика, который корчит им рожи. И дети, забыв о своих профессиональных обязанностях, превращаются в симпатичных обезьянок: делают мне ладошками уши, выкатывают глазки, скалят зубы, почти подпрыгивая от восторга. У них перерыв в работе на неожиданную игру с туристом. Да и, собственно, кончилась на сегодня их работа, площадь пуста и темна.
Автобус наш трогается. Девочка, прижав правую ладошку к губам, взмахивает ею в воздухе, посылая нам с Володей воздушный поцелуй. Умница! Дети стояли рядом и махали нам, отъезжающим, и мы с Володей тоже помахали на прощание.
Примерно через час, проезжая в полной уже темноте последний перед Сусом поселок, я, откинувшись на кресло, с музыкой в ушах из плеера, смотрел на выскакивающие из темноты домики, кусок низкой стены и дерева, потом на группу подростков под фонарем на пустыре, дальше еще две фигуры, парни чуть постарше, - я успел ухватить взглядом широкий замах правой руки одного из этих парней. Камень - крупный, судя по звуку, - попал чуть ниже стекла, в металлическую часть автобуса. Удар, достаточно сильный, пришелся на два сиденья впереди, где у оставшегося целым окна спала мама-армянка с десятилетней дочкой.
Карфаген
1
…Получается, думал я, уже начав движение в сторону Карфагена, что едешь ты потому только, что Карфаген рядом с Тунисом, а ты - в Тунисе. Типа "Побывать в Тунисе и не увидеть Карфаген?!!" Едешь, что б не нарушать туристского протокола. Не более того. От экскурсии, например, в город Дуга, где сохранились древнеримские виллы, колизей, театр, бани, бордели и даже общественные туалеты, ты отказался. Вот и замечательно, что сохранились, спокойно думал ты, ну а я, даст бог, в Италию съезжу, на оригинал посмотрю. В Тунисе я для того, чтобы смотреть Тунис - африканский, арабский, средиземноморский, исламский и т. д.
И тем не менее я еду в Карфаген.
Зачем? Постоять в очередной раз у руин, вздрючивая себя словами "античность", "Рим", "древние камни", "колонна" и проч.?
Нет, я могу понять попутчиков по коллективным экскурсиям, которые на каждой остановке вырываются из автобуса первыми: "Коля! Коля! Скорей! Сфотографируй меня на фоне, пока народ не набежал. А теперь здесь. И вот так. И вот здесь". Они фотографироваться поехали. Чтоб можно было дома показать (да и самому убедиться): Я и Колизей, Я и Античность, Я и История. Нормально.
Ну а тебе-то эти развалины зачем? Мало ты их видел? Юношеский энтузиазм, с которым когда-то натягивал себя на воспарения в "высоты истории" и "культуры", выветрился окончательно. Остался только стыд за позы, которые принимал перед самим собой.
…Но как выясняется, и стыда настоящего не накопил, - погулявши по Тунису, досыта насмотревшись столичных красот и восточной трущобной экзотики, тем не менее сел в такси и потащился смотреть еще и Карфаген. Уже через не могу. Но - полагается. Типа уплочено.
2
Ехал я именно в такси, то есть лишив себя последнего оправдания - путешествия.
Карфаген сегодня - это один из дачных пригородов столицы, куда тунисцы едут "за город". Я мог бы воспользоваться их маршрутами. Я прокатился бы по улицам Туниса в зеленом вагончике трамвая, которые здесь называют метрополитеном. На конечной я бы пересел в синий вагон пригородной электрички, которая понесла бы меня от города - через залив, по перешейку, и столица развернулась бы передо мной с моря панорамой, а потом - пунктиром набережных, портовых сооружений, кранов, крохотных свечек тунисских небоскребов, а за (и над) столицей по всему горизонту протянулись перистые нежно-пепельные облака, легшие на невысокие горы. Ну а самое главное, я бы оказался внутри ИХ жизни, уже почти не отделенный от нее статусом туриста, я бы действительно путешествовал, а не совершал экскурсию (разница вроде небольшая, но иногда - принципиальная).