Торг начинается. У обоих из нас аргументы. Главные из которых - это то, что он не отказывается от торга, а я не ухожу прочь. Оба мы не спешим. Мы перебираем монеты. Пьем мятный чай, взятый с подносика мальчика-официанта. Я плачу мальчику динар, продавец протестует, но я показываю на свои седины, могу я тебя как старший угостить. И мы продолжаем. Попутно он показывает мне кинжалы, попутно стучим в барабанчик, который он поливает водой, для того чтоб лучше натянулась кожа, если я правильно понял его жест. Время от времени он отвлекается на других покупателей. Кстати, политый барабанчик купили две русские девушки, спросив у меня: "А как вы думаете, мужчина?.." - "А что тут думать - маленькие барабанчики, как и кальянчики, - это просто игрушки, они нефункциональны, да и все они здесь примерно одинаковые. Чего вам голову себе трудить, покупайте этот и идите на пляж, пока солнце"; и они купили, а мы с пареньком вернулись к нашему торгу. И наконец он машет мне рукой: ну ладно, только из-за уважения к тебе - тридцать. Я киваю и достаю десять: нормально? Он рычит ("Бандито!") и берету меня купюру. Пять монет укладываются в пластиковый мешочек. На прощание он показывает мне россыпь современных монет, среди которых я вижу советский металлический рубль с Владимиром Ильичем с митингово вскинутой рукой. И я показываю пареньку свои ручные часы - вот смотри, в СССР спиртное начинали продавать только в 11 часов, и потому это была любимая монета всех русских мужчин: если приставить монету к циферблату ручных часов, правая рука вождя показывает как раз на 11 часов. Парень понимает меня не сразу, но потом, отсмеявшись, он спрашивает: "Не, правда, что ли?" - "Правда, правда", - и он прикладывает монету к своим часам, а потом кладет в карман - друзьям будет показывать. К этому моменту моя усталость от общения достигает пика - изложить такое с моим знанием английского и весьма относительным талантом мима мне не под силу. Но продавец останавливает и что- то начинает говорить вполне серьезно и доброжелательно. И я пытаюсь понять. Ага. Вроде понял. "Вообще-то у нас тут, - говорил парень, - римских монет как грязи. Не копает только ленивый. И те, кто делает имитации, имеет много монет. Монеты лежат на столе, монеты на полу, монеты ниа виндоус. Мэни-мэни! - он делает руками жест, смешивая монеты, - попробуй разбери. Это нужно сравнивать, разглядывать. А зачем? Олд еще много. Ты купил, конечно, имитацию, но кто ж его знает, - бывает, что и настоящая затешется. Так что покажи дома знающему человеку. Редко, но бывает".
- Ну, спасибо тебе, дорогой.
Может, и правду говорит, а может, чтобы приятное сделать, - какая разница, все равно спасибо. Расстаемся хорошо.
Медина-мастерская
Псевдоантичные монеты я покупал для сувениров, но просто сувениры - это скучно. Знаю по себе. Они должны быть функциональны. Из монет я собирался сделать брелоки для ключей. Нужно еще было просверлить на краях монет по отверстию. И зашел в одну из мединских мастерских.
Широкий проем дверей, точнее, отсутствие стены, закрываемой на ночь ширмой жалюзи. Пожилой араб в очках, в сером грязном халате выслушал меня, показавшего ему связку ключей и монеты. Кивнул. "Хау мач?" Он особенно и не думал: "Ту динаре". - "О'кей". Я уже знал, что в мастерских торговаться не принято. Это не базар. Араб достал жестянку со сверлами, сверло мы выбираем вместе. Потом старик выдал мне метчик, молоток и подвел к наковаленке, на которой я буду размечать отверстия, а сам начал прилаживать сверло к станку. Я рассматривал очередную монету, выбирал свободный от профиля и виноградных листьев участочек, прижимал острие метчика. Первый удар был аккуратный - наметить. Второй посильнее, для остроугольной круглой ямки, чтобы упершийся в метку кончик сверла не соскользнул. После этих двух ударов обнажалась новенькая, младенческая, можно сказать, плоть меди - ну да, конечно, олд мани, антик! Старик взял у меня горстку размеченных монет и включил станок. Я отошел в сторону, чтоб не стоять над душой. В глубине ангара молодой напарник старика режет что-то автогеном. Вдоль стены на полу сложены металлические прутья, стоят спинки железных кроватей и несколько металлических решеток. Металл по большей части уже бывший в употреблении, но есть связки и новеньких хлыстов. Напарник старика сбросил на пол свои прутья и подошел, роется. Гулкий звук падающего железа, жест, которым мужик вытягивает из связки со скрежетом металлический прут, жужжание сверлильного станка у меня за спиной, запах окалины и пыли - все это безумно знакомо, и меня на какое-то время отпускает привычное напряжение - пусть и радостное - гуляющего по чужой стране. Звуки, запахи, предметы вокруг абсолютно домашние. И уже вот из этого состояния вдруг выныривает мысль, точнее, ощущение, в котором невозможно усомниться: такая вот мастерская была в этом помещении и сто, и триста лет назад, другие, может быть, были заказы, другие инструменты, но здесь всегда ковали, гнули, точили, заплетали, приваривали…
Старик тряпочкой стирает с монет налипшую после сверления металлическую пыль и протягивает мне. Я быстро перебрал их - нормально - и ссыпал старику в ладонь заготовленные два динара мелочью. Тот, не пересчитывая, сбросил монетки в карман халата. "Дойч?" - спросил он. "Ноу, рашен". "А-а, рашен", - спокойно повторил он, в интонации не было и следа той готовности, с которой торговцы, услышав "рашен", раскидывали руки в счастливом изнеможении: О-о-о! Мы так любим, мы так любим русских!!!
Нет, у старика другое ремесло. Он мастеровой. Ремонтирует кровати, делает решетки для окон и дверей, и его заказчики - мединцы, даже и не сусцы (или сусчане?).
Я уже снимал на видео здешних ремесленников - сапожника, составителя древнеримских мозаик для сувенирных панно, изготовителя барабанов, они спокойно кивали, когда я показывал видеокамеру, и продолжали работать, как бы не замечая объектива. И я по привычке спросил у старика, но он улыбнулся устало и мотнул головой: зачем тебе? Нормально. Я спрятал камеру. "Шок хран", - сказал я ему. Он еще раз улыбнулся, сказал: "Храни тебя Аллах" - и повернулся к своей прерванной моим приходом работе.
Просто Медина
Что касается меня, то для покупок я предпочитал заходить в магазины с фиксированными ценами. Рыночный азарт мне не по силам. И покружив часа два по базару, я сворачиваю в пустой проулочек, потом в другой, третий. Я погружаюсь в Медину. Узкие (в дождь зонта не раскрыть - царапает стены) улочки заплетены, как прутья в корзинке. Очередной поворот, над головой балкончик. Потом арка. Глухие стены с зарешеченными окошками на уровне как бы второго и даже третьего этажа. Крылечки, утопленные в нишу. Наглухо запертые двери. Выгоревшая синяя краска дерева и железных прутьев.
Вокруг ни души, и при этом за стенами этими живут люди. Я слышу музыку и телеголоса из окон, звон циркулярной пилы, тихий вой пылесоса. Ветерок гонит впереди меня по каменному полу пластиковый пакет. И шорох полиэтилена по каменной мостовой я слышу так же хорошо, как и отдаленный крик муэдзина с какого-то радиофицированного минарета. Шествует в тенечке длинноногая кошка, брезгливо трогая лапкой мостовую. С точки зрения туристских достопримечательностей смотреть здесь как бы и нечего. Если, разумеется, не считать самого тела средневекового восточного города, в котором ты - как жук-древоточец.
Хотя нет, люди тут есть, старушка в красной полосатой - берберской - накидке за угол заворачивает, из сумки торчит лук и длинная палка хлеба. Мужчина в изгвазданном ржавчиной и соляркой синем халате проходит. Стена слева вдруг проваливается темным квадратом, в котором витрина магазинчика, торговой лавочки с минимумом необходимых товаров - стиральные порошки, консервы, сахар, банки с "Нескафе", сигареты, бутылки с оливковым маслом, мыло, туалетная бумага и т. д. Это для местных.
Девушка стоит на улице, запрокинув голову, разговаривает с подругой, свесившейся над улицей, как из антресолей, из окошка второго этажа.
Вот ощущение, которое формулируется не сразу, которое накапливается: гуляя по этому городу, ты гуляешь как бы по внутренностям единого помещения. Улицей этот каменный коридорчик делает щель с небом над головой. Чужой здесь ориентироваться не может - дальше двадцати-тридцати метров вперед глаз не протянуть. В этих каменных сотах нужно родиться, чтобы знать все эти повороты и тупички, как собственное тело.
Безумно интересно - как живут за этими стенами? Какие там люди?
Обыкновенные - входная дверь вдруг распахивается, женщина спускается по крыльцу о двух каменных ступеньках и выплескивает прямо на улицу мыльную воду из ведра, меня она видит уже с запозданием и виновато улыбается. Да нет, все нормально, меня не задело, показываю я жестом, чуть торможу, и на несколько секунд взгляд мой проваливается в прохладный сумрак за дверью - блестит желтый кафель крутой лестницы на второй этаж, кафель на стенах бледно-голубой с растительным орнаментом, на ступеньках лестницы по краям горшочки, вспенившиеся ярко-желтыми и розовыми цветами. Дверь за женщиной закрывается, и я по-прежнему на улице - серо-желтая выщербленная глухая стена, испачканная какими-то арабскими граффити, на деревянной двери потемневшая медная ручка в виде опущенной ладони - "рука Фатимы", пять пальцев которой - пять заповедей мусульманина.
Улица поднимается в гору. Навстречу, прямо на меня, катит свою высокую, тележного почти размера повозку на двух колесах мусорщик, и я прижимаюсь к стене и задерживаю дыхание, когда мимо лица проходит бок тележки, араб улыбается и что-то говорит, типа, ну что, бледнолицый, тесно тут у нас? - Нормально, говорю я.
(Внутри одного из таких домов - я понимаю, что не самого обычного, но все же, - я побывал через три года. Запись 2005 года:
"Мединский дом, превращенный в частный музей. Дому тысяча лет. Последний хозяин умер в 1992 году. Можно сказать, что дом многоэтажный - каменные лестницы, комнаты на разных уровнях вокруг крохотного внутреннего дворика.
В сумрачной, с высоченным потолком кухне треть пространства занимает очаг. Это главное сооружение. Здесь же гигантские медные котлы и керамические кувшины для хранения зерна и масла. Готовый интерьер для съемок фильма про Маленького Мука. А этажом выше, в спальне, приемник "Телефункен" и черно-белый телевизор типа нашего "Рекорда". В простеночке висит дешевый парижский постер тридцатых годов с образчиком тогдашних секс-герлз. Сказать, сколько в доме этажей, трудно, комнаты на разных уровнях, верхняя на третьем или четвертом этаже, собственно, уже не комната, а терраса. Ну а над террасой верхняя площадка башни, вырастающей из дома. Вокруг ее массивного тела и заплетаются лесенки и лестницы, комнаты и переходики. С башни этой хозяин должен был следить за небом и звездами, чтобы точно устанавливать сроки месяца Рамадан. Комнаты разукрашены изнутри, как шкатулки, зеркала, лампы, картины и картинки, кривые сабли и архаичные мечи на стенах (род гордился мужскими воинскими доблестями), арабские грамоты в рамках, старинные книги с разукрашенными миниатюрами (много книг), ковры, коврики, накидки, резное и инкрустированное дерево. Такая же архаика, как и кухня с очагом, - просторная (по восточным меркам) ванная комната с ложем самой ванны, выдолбленным в камне, из стены - желоб, тоже каменный, по которому стекала в ванну вода. От новых (относительно) времен - два огромных зеркала и коллекция банных принадлежностей, свидетельствующая о болезненной чистоплотности членов рода.
Главным предметом, точнее, сооружением большинства комнат является кровать. Отделяется от прочего пространства комнаты пологами, коврами. Внутри - горы подушек и подушечек, иногда одно или два прикроватных зеркала на полстены. Судя по декоративным излишествам убранства этих комнаток-кроватей, функция их как исключительно спального места была у хозяев на втором месте. У одной из этих кроватей на столике специальная лампада, выполнявшая функции таймера - воспаленный любовными трудами мужчина должен был ориентироваться на время горения этой лампады. Лампадки хватало на 27 минут. Абсолютный минимум для любовника, желающего быть уверенным, что женщина испытала с ним радость. Похоже, мужики здесь умели не только саблями махать, смотреть на звезды и книги читать.
Я в комнатке на самом верхнем этаже. За проемом дверей площадка перед лестницей на верхушку башни. На площадке оборудован бар. Я взял кофе и сначала поднялся на верхнюю террасу, но там ветер, пришлось спускаться. Араб-бармен, поймав мой взгляд, кивнул головой на дверь комнаты: там попей.
- Но у меня сигарета
- Какие проблемы - там и столик, и пепельница.
Сижу на восточной оттоманке, надо мной антикварная люстра, на стенах ковры, у колен черная резная столешница старинного столика, на нем пепельница с фирменным лейблом "Кэмел", я стряхиваю в нее пепел. Поверхность столика в двух местах подпалена - какие-то уроды тушили сигареты о драгоценное дерево. Такой вот музей, в котором я не посетитель, а гость. И единственный - октябрь, конец сезона. Слушаю ветер в сухом тростнике навеса верхней террасы и мурлыканье из магнитофончика в баре, смотрю на круглый купол близкого сейчас от меня домашнего минарета, вставленного в прохладную голубизну неба".)
Однажды после ужина вместо того, чтобы подняться в номер, я вышел покурить на крыльцо отеля. Отель стоял на берегу моря, и даже под ветром, силу которого я определял по клекоту пальмовых веток, я слышал тяжелое уханье волн. Улочка вдали от центра, черная и безлюдная. У крыльца остановилось такси, выгрузило шведское семейство, мы ритуально поулыбались друг другу: "Гуд ивнинг". - "Гуд ивнинг". Шофер высунулся в окошко: "Ну что, месье, гуляем?! Или как?" - "А куда?" - "Ту сентре оф сити, а?" - "Момент". Я поднялся в номер за кошельком и фотоаппаратом. "Медина Сус", - сказал я шоферу. "О'кей".
Ночной Сус светится изнутри - витринами, фонарями, уличными кофейнями, белками глаз, обнаженными в улыбке зубами гуляющих по набережной - как будто источник света спустился на землю. Но когда мы подъехали к площади перед Мединой и я вышел и двинулся к воротам под чернильными провалами теней от деревьев, я как будто входил в ночь. Снаружи на стене Медины горели два прожектора, но внутри, за стенами, они были бессильны. Здесь светила луна. Зеленоватый свет клал на площадь зубчатый контур мечети и силуэты пальм. Я свернул в узкую улочку с единственным фонарем на углу и шел, наблюдая, как удлиняется моя тень и гаснет в синевато-зеленом свечении. Окна лавок черны. Пористая поверхность стен припорошена лунной пылью.
Потом впереди вроде как послышались голоса, я вышел на перекресточек. На скамье смутные фигуры нескольких мужчин, огоньки сигарет, голоса спокойные, домашние. Возле взрослых двое малышей. Вечерний покой. А за их спинами вверх поднимается следующая улочка, мертво поблескивают металлические жалюзи, отсвечивает булыжник мостовой, далеко у поворота - фонарь. И блеск булыжника кажется сонным и зловещим. Натура для Хичкока. Идти дальше не хочется. Дело не в Хичкоке. Просто на этих улицах наступило время Медины. Она вернулась к себе после дневной работы. Мужчины, приняв душ, вышли с детьми перед сном выкурить по последней сигарете. Ну, а для тебя Медину откроют утром, выложив на прилавки товар, залив в ресторанные котлы воду для кофе и тунисского мятного чая, а сейчас ты здесь лишний.
И тихо, стараясь не обнаруживать своего присутствия, я развернулся и пошел назад к площади, постоял там, любуясь фантастическим по нашим временам зрелищем - старинной мечетью и крепостью, пальмами подлунным светом, и через пять минут уже шел по горящей огнями набережной, где за выставленными на тротуар столиками сидели восточные мужчины, где играла музыка, мощные прожектора высвечивали накатывающие из черной мглы к набережной сиреневые волны, светились за стеклом фитильки свечей на ресторанных столиках, катили блестящим потоком машины, и жизнь здесь как бы только разгоралась. Ну а средневековый, отходящий сейчас ко сну арабский город остался там, в пористой зеленоватой мгле лунного света. Арабик-сити. Медина Суса.
Медина-бордель
Сюда я забрел случайно. Как бы. Сосед по отелю потрясенно рассказывал, как шел он, шел по мединским улицам и вдруг оказался в таком месте, где на тротуарах стояли голые бабы. "Ну, должен сказать тебе, это…" - ну а дальше мужику просто слов не хватало. И, гуляя по Медине, я держал в голове возможность оказаться в этом квартале, но как-то не получалось. И бог с ним. И вот, возвращаясь из археологического музея вдоль стены снаружи, я решил пройти сквозь Медину. Я вошел в дальние, незнакомые мне ворота, свернул налево и тут же уперся в странные ширмы, перегораживающие улицу. За ширмами все, как и над, - слева стена Медины, под ней пара торговцев стоит перед разложенным на земле товаром, справа фасад дома, щегольски отделанный кафелем, с несколькими крылечками и полуоткрытыми дверьми над крылечками. Щель за ними притягивала взгляд, и я разглядел там такой же белый кафель, отчасти чистота процедурного кабинета в медицинском учреждении. Ничего интересного. Впереди улочка сворачивала направо, я прошел мимо и повернул в следующую, более людную, и вот тут я увидел - причем даже не удивившись почти - на углу, возле приоткрытой двери двухэтажного обычного дома, женщину, одетую только в трусики и лифчик. Лицо у нее было абсолютно спокойное, поза - непринужденная. Как если бы, только что приняв душ, она вышла в своем закрытом дворике на солнце. Но это не был закрытый дворик дома, она стояла на тротуаре грязноватой оживленной улицы. Далее еще одна дверь, распахнутая в крохотную прихожую, где стоял стул, а на стуле сидела женщина с огромной обнаженной грудью. В следующей открытой двери, точнее, не двери, а как бы в витрине со снятыми жалюзи, открывается пространство комнаты, в центре ее на двух стульях в непринужденных позах застыли девушки, третья, высокая, в полурасстегнутых джинсах, с обнаженным верхом, стоит прямо, как манекен. В следующей витрине комната с интерьером гостиной из современной мыльной оперы - софа, кресла, столики, музыкальный центр, комната заселена женщинами, одна полулежит на диване, вскинув длинные ноги, другая стоит у столика с радиоаппаратурой, демонстрируя практически открытые ягодицы и длинную прямую спину, третья - на софе, четвертая… и т. д. - немая сцена под названием "Публичный дом". Мимо этих витрин-дверей мужчины идут так же медленно и неторопливо, как и я, искоса разглядывая и не решаясь остановиться. Ну а перед следующей широко распахнутой дверью - очередь. Проходя мимо, я заглянул внутрь и увидел уходящий коридор, по коридору из глубины шла девушка, завернувшись в желтый короткий халатик или в широкое полотенце, там играла музыка, женщина пританцовывала, слева от нее ряд дверей, и все это вдруг напомнило утренний коридор в купированном вагоне - женщина после утреннего туалета возвращается в свое купе. Это если не обращать внимания на ее голые плечи и ноги. Четыре двери в стене коридора, за ними сейчас идет трудовой процесс. Очередь из мужчин у входа в этот коридор похожа на очередь в мужской парикмахерской, но когда я оглядываю стоящих, они опускают глаза. Я посчитал - в очереди восемь мужиков. Ждут молча. Здесь, похоже, вообще не разговаривают. Я снова прохожу мимо демонстрационных комнат с полуголыми и голыми женщинами. Никто их не потревожил, видимо, дорого стоят. Есть красивые.