- Я выхожу замуж, - повторила я, - и я хотела, чтобы ты об этом знал.
Я нисколько не сомневалась в том, что он слышит страх в моем голосе так же отчетливо, как и я в каждом его слове.
***
Это ощущение вживоте игруди нарастало. Мне казалось, что язакручиваюсь втугую спираль. Николас напрягся, как пума перед прыжком, пытаясь себя сдержать, давая мне время достичь экстаза. Яобвила его руками иногами, имы кончили вместе. Янаслаждалась тем, как он изогнул спину ивыдохнул, апотом резко открыл глаза, как будто невполне осознавая, где находится икак сюда попал. Иэто сделала сним я!
Николас обхватил ладонями мое лицо исказал, что любит меня. Он поцеловал меня, но япочувствовала, что от него исходит нестрасть, ажелание защитить. Он обнял меня, имы перекатились на бок. Ясвернулась клубочком вего объятиях и, прижавшись кего груди губами, ощутила вкус его кожи иего пота. Япопыталась прижаться еще теснее. Янемогла закрыть глаза ипросто уснуть, потому что, как ивпрошлый раз, когда ябыла смужчиной, яожидала, что Господь поразит меня своим гневом.
***
Николас принес мне фиалки. Два огромных влажных букета.
- Фиалки, - улыбаясь, прошептала я. - Символ верности.
- А ты откуда знаешь? - поинтересовался Николас.
- Во всяком случае, так утверждает Офелия в "Гамлете", - ответила я, беря из его рук букеты и держа их в левой руке.
Перед моими глазами промелькнуло видение знаменитого изображения Офелии. Ее мертвое тело уносит ручей, а в ее длинных распущенных волосах запутались цветы. Маргаритки. И фиалки.
Когда мы вошли в просторную, но скучную комнату, там уже находились мировой судья и женщина, которую он представил как свидетельницу. Кажется, Николас рассказывал мне, что мировой судья до выхода на пенсию был настоящим судьей. Он попросил нас сообщить наши имена, после чего произнес традиционную речь. Вся процедура заняла не более десяти минут.
У меня не было кольца для Николаса, и я запаниковала, но тут он вынул из кармана два золотых ободка и протянул мне тот, который был побольше. Он смотрел на меня, и в его взгляде я читала: "Я не забыл. Я никогда ничего не забываю".
***
Прошло несколько минут, ияначала плакать. Идело было вовсе невтом, что мне было больно, как подумал Николас. Просто последние восемь недель яжила согромной дырой всердце. Ядаже начала себя ненавидеть. Но, занимаясь любовью сНиколасом, явдруг обнаружила, что эта рана начинает зарастать. Да, на моем сердце всегда будет латка, но это лучше зияющего отверстия. Николасу оказалось под силу исцелить мое сердце.
Николас губами снимал смоих щек слезы игладил меня по голове. Он был так близко, что мы дышали одним итем же воздухом. Апотом он снова начал оживать рядом со мной, иястала стирать из памяти свое прошлое. Ивот уже янепомню ничего, кроме того, что сказала Николасу, во что он хотел верить.
- Пейдж, - прошептал он, - второй раз еще лучше.
И япридвинулась ближе, соединилась сним иначала исцеляться.
Глава 5
Пейдж
Из немногих сохранившихся у меня воспоминаний самым ярким было то, как мы с мамой обманули отца. Было воскресенье. Сколько я себя помнила, в этот день мы обязательно посещали мессу. Каждое воскресенье мы все надевали свою самую лучшую одежду и шли в церковь Святого Кристофера. Я слушала ритмичный гул молитв и наблюдала за тем, как причащаются мои родители. После службы мы еще долго стояли на вытертых каменных ступенях церкви. Пригревало солнце, отец беседовал с семействами Морено и Сальвуччи о погоде, а я стояла рядом, ощущая на своей макушке его теплую ладонь. Но в это воскресенье отец собрался лететь в Нью-Йорк и еще до восхода солнца уехал в аэропорт О’Хара. Ему предстояла встреча с эксцентричным миллионером, на чью помощь он очень рассчитывал. Его последним изобретением стал полипропиленовый плавательный пояс, который надлежало подвешивать посреди гаража, рассчитанного на два автомобиля. В последнее время такими гаражами стали оснащаться все типовые дома в пригородах Чикаго. Отец назвал изобретение "Автозащита", поскольку оно не позволяло открытой двери автомобиля царапать краску на корпусе соседа.
Предполагалось, что я уже сплю. Да, собственно, так бы оно и было, если бы меня не разбудил странный сон. Мне было четыре года. Скоро должно было исполниться пять. У меня почти не было друзей. И это объяснялось не только моей застенчивостью, а еще и тем, что соседи не пускали к нам своих детей. Грудастые итальянские мамаши считали мою маму слишком бойкой и развязной, а смуглые потные мужчины опасались, что патологическое невезение отца может оказаться заразным и без приглашения явиться в их собственные дома. В итоге я начала придумывать себе товарищей по играм. Я не принадлежала к числу детей, способных увидеть кого-то рядом с собой. Раскладывая свои игры и игрушки, я точно знала, что рядом никого нет. Но по ночам мне часто снился один и тот же сон. Меня окликала незнакомая девочка, и вместе мы лепили куличи из песка и раскачивались на качелях до тех пор, пока наши ноги не начинали взлетать к самому небу. Сон всегда заканчивался одинаково. Набравшись храбрости, я спрашивала девочку, как ее зовут. И всякий раз просыпалась прежде, чем она успевала мне ответить.
Вот так и вышло, что в это воскресенье я открыла глаза, борясь с очередным разочарованием, и услышала, как отец тащит к двери свой чемодан, а мама шепотом прощается с ним и напоминает ему, чтобы он обязательно позвонил нам после того, как мы вернемся из церкви, и рассказал, как все прошло.
Утро началось как обычно. Мама нажарила моих любимых яблочных оладий в форме моих инициалов, после чего достала из шкафа и разложила на постели розовое кружевное платье, которое мне купили на Пасху еще в прошлом году. Но когда подошло время отправляться в церковь, мы прямо из дома шагнули в изумительный апрельский день. Ласковое солнце целовало наши щеки, в воздухе пахло свежескошенной травой. Мама улыбнулась, взяла меня за руку и зашагала в противоположную от церкви сторону.
- Бог не хочет, чтобы такой день мы провели взаперти, - пояснила она.
Я впервые узнала, что у мамы есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с моим отцом. То, что я всегда принимала за духовность, на самом деле было лишь побочным эффектом энергии, окружавшей ее подобно магнитному полю. Я обнаружила, что, когда мама не пыталась под кого-либо подстроиться, она могла быть совершенно другим человеком.
Мы шли и шли, минуя квартал за кварталом. В воздухе запахло сыростью, и я поняла, что мы приближаемся к озеру. Мы подошли к зоопарку "Линкольн-парк", славящемуся созданием естественных условий обитания для животных. Вместо того чтобы запирать животных, сотрудники зоопарка создали непреодолимые препятствия для людей. В зоопарке почти нет ограждений. Жирафы изолированы канавой, накрытой крупной решеткой. Зебр от посетителей отделяет широкий ров.
- Тебе здесь понравится, - улыбнулась мне мама, а я задалась вопросом, как часто она здесь бывает и кого приводит с собой вместо меня.
Мы направились к белым медведям только потому, что их окружала вода. Скалы и уступы площадки были выкрашены в бело-голубые цвета Арктики, а сами медведи растянулись на солнце, слишком жарком для их зимних шуб. Они похлопывали лапами по воде. Мама сказала, что вода холодная. Медведей было трое - две самки и медвежонок, и мне очень хотелось понять, кем они приходятся друг другу.
Мама выждала, пока медвежонок почувствовал, что жара становится невыносимой, и потянула меня к галерее, за толстым стеклом которой находился медвежий водоем. Медвежонок подплыл прямо к нам и уткнулся носом в пластиковую преграду.
- Смотри, Пейдж, - засмеялась мама, - он хочет тебя поцеловать.
Она подняла меня повыше, чтобы я могла рассмотреть грустные карие глаза и мокрые скользкие усы медвежонка.
- Разве тебе не хотелось бы оказаться там вместе с ним? - спросила она, возвращая меня на пол и вытирая мой лоб подолом юбки.
Я не ответила, и она зашагала к выходу, что-то тихо бормоча себе под нос. Я поплелась за ней. А что еще мне оставалось?
- В мире так много мест, где я хотела бы побывать, - услышала я мамин шепот.
И тут ее осенило. Она разыскала ближайший столб со стрелками-указателями и потащила меня к слоновнику. Там были слоны двух видов - индийские и африканские. Впрочем, различия между ними нисколько не мешали им обитать на одном и том же пространстве. У них были огромные лысые лбы и тонкие, как бумага, уши, а их мягкая складчатая кожа была сплошь покрыта морщинами, как обвисшая шея старой негритянки, приходившей убирать в церкви. Слоны трясли головами и размахивали хоботами, отбиваясь от мух и мошкары. Они ходили друг за другом из одного конца отведенной им площадки в другой, время от времени останавливаясь возле деревьев и разглядывая их с таким видом, как будто видели впервые. Я смотрела на них и не понимала, как можно смотреть глазами, расположенными по бокам головы. Я сомневалась, что мне подобная ситуация пришлась бы по душе.
От слонов нас отделял наполненный водой ров. Мама села на горячий бетонный берег и сняла туфли. Чулки она сегодня не надевала. Поддернув платье, она по колено вошла в воду.
- Какая прелесть! - вздохнула она. - Но ты, Пейдж, этого делать не должна. Честно говоря, и я напрасно сюда забралась. На самом деле у нас из-за меня могут возникнуть проблемы.
Она начала брызгать на меня водой. К белому кружевному воротничку моего нарядного платья тут же прилипли засохшие травинки и дохлые мухи. Она танцевала и маршировала, а один раз поскользнулась и чуть не упала. При этом она распевала мотивы из бродвейских шоу, на ходу сочиняя собственные тексты о толстокожих слониках и чудесных ушастиках. К нам медленно подошел сторож. Он не знал, как ему вести себя с взрослой женщиной, забравшейся в слоновий ров. Мама только рассмеялась и отмахнулась от него. Она покинула воду с грацией ангела и снова села на бетон. Она натянула лодочки прямо на мокрые ступни, а когда встала, на том месте, где только что находилась ее задница, осталось темное мокрое пятно овальной формы. Мама с самым серьезным видом сообщила мне, что иногда человек просто обязан рисковать.
В тот день я несколько раз ловила себя на том, что смотрю на маму со странным, смешанным чувством. Я нисколько не сомневалась в том, что, когда позвонит отец, она скажет ему, что мы были в церкви и что все прошло как обычно. Наш маленький заговор приводил меня в восторг. В какой-то момент я даже заподозрила, что девочка, из ночи в ночь являющаяся мне во сне, это и есть моя мама. Я думала о том, как это было бы удобно и замечательно.
Мы сели на низкую скамью рядом с женщиной, торгующей воздушными шарами. Над ее головой парило целое облако похожих на бананы шариков.
- Давай представим, что я вовсе не твоя мама, - как будто прочитав мои мысли, сказала мама. - Сегодня я буду просто твоей подружкой Мэй.
И конечно же, я не стала возражать, потому что именно на это втайне надеялась. Кроме того, она и вела себя совсем не как моя мама, во всяком случае, та мама, которую я знала. Мы сообщили нашу белую ложь мужчине, чистившему клетку с гориллами. Он на нас даже не взглянул, но одна большая рыжая горилла подошла к нам и посмотрела на нас усталым человеческим взглядом. "Я вам верю", - казалось, говорит этот взгляд.
Последним, кого мы навестили в зоопарке, стал домик с пингвинами и другими морскими птицами. Там было темно и пахло селедкой. Чтобы поддерживать низкую температуру, часть домика находилась под землей. Внутрь вел извилистый коридор. Чтобы посмотреть на пингвинов, нужно было заглянуть в застекленные круглые окошки в стене. Меня поразило, как пингвины похожи на маленьких, одетых во фраки человечков. Они отбивали чечетку, как будто находились не на льду, а на паркете модного салона.
- Точно так выглядел на нашей свадьбе твой отец, - сообщила мне Мэй и наклонилась поближе к стеклу. - Честно говоря, я затрудняюсь отличить одного жениха от другого. Они все одинаковые. Понимаешь?
Я сказала, что понимаю, хотя на самом деле не имела ни малейшего представления, о чем она говорит.
Один из пингвинов скользнул в воду и принялся медленно вращаться, как будто занимаясь гимнастикой. Я оставила Мэй любоваться его трюками, а сама пошла дальше по коридору, туда, где содержались паффины. Я не знала, кто такие паффины, но мне понравилось, как звучит это слово. Мне оно казалось мягким, сморщенным и даже как будто немного помятым. Коридор оказался длинным и узким, и мои глаза никак не желали приспосабливаться к окружающей темноте. Я шла очень маленькими шажками, вытянув вперед руки, потому что не видела, куда ступаю, и чувствовала себя полностью ослепшей. Я шла, казалось, целую вечность, а паффинов все не было. Я уже отчаялась их найти и искала какую-нибудь дверь или окно, или хотя бы то место, где я уже побывала. Я инстинктивно чувствовала, что сейчас закричу, или заплачу, или просто упаду на колени и стану невидимкой навеки. Почему-то я нисколько не удивилась, когда в кромешной тьме мои пальцы нащупали такое родное тепло Мэй, которая снова превратилась в мою маму и схватила меня в объятия. Я так и не поняла, как она оказалась передо мной, ведь я оставила ее с пингвинами, и она мимо меня не проходила. Мамины волосы сплошным занавесом опустились мне на лицо и защекотали нос. Ее дыхание эхом отразилось от моей щеки. Черные тени искусственной ночи окутали нас невидимым облаком, но мамин голос звучал твердо, и мне казалось, я могу на него опереться.
- Я уже думала, что никогда тебя не найду, - сказала мама.
Я ухватилась за эти слова, запомнила их и всю свою дальнейшую жизнь повторяла, как молитву.
Глава 6
Николас
Минувшая неделя стала для Николаса настоящим испытанием. Один из его пациентов умер на столе прямо во время операции по удалению желчного пузыря. Ему пришлось сообщить тридцатишестилетней женщине, что опухоль у нее в груди злокачественная. Сегодня его снова перевели в кардиохирургию, что означало полную смену пациентов и историй болезни. Он прибыл в больницу в пять утра и из-за конференции пропустил ланч; он до сих пор не сделал записи по результатам утреннего обхода, и, как будто этого всего было недостаточно, его на целых тридцать шесть часов назначили дежурным врачом.
Его вызвали в травмопункт, и он помчался туда, прихватив одного из своих интернов, бледного как смерть третьекурсника по имени Гари. Гари быстро подготовил пациентку, сорокалетнюю женщину с кровоточащими ранами на лице и голове. Скорее всего, это было делом рук ее мужа. Николас позволил Гари продолжать и лишь наблюдал за его действиями и касаниями. Гари уже зашивал раны, когда женщина вдруг начала кричать.
- Пошел вон! - орала она. - Не смей прикасаться к моему лицу!
У Гари начали дрожать руки. В конце концов Николас выругался и велел ему убираться. Он сам окончил начатую студентом работу, и все это время из-под стерильных марлевых повязок неслись проклятия.
- Чертовы свиньи! - голосила женщина. - Уберите от меня свои грязные руки!
Николас нашел Гари в одном из холлов травмопункта. Парень сидел на покрытой несмываемыми пятнами кушетке, подтянув колени к груди, и напоминал эмбрион. Увидев приближающегося Николаса, он вскочил на ноги. Николас вздохнул. Было ясно, что интерн его ужасно боится. Проблема заключалась в том, что кроме этого Гари боялся совершить ошибку и вообще стать хирургом, хотя именно к этому он стремился.
- Простите, - прошептал юноша. - Я не должен был так на нее реагировать.
- Не должен, - согласился Николас.
Ему хотелось рассказать Гари обо всем, что обрушилось сегодня на него самого. "Вот видишь, - сказал бы он, - несмотря на все это, я продолжаю делать свою работу. Иногда необходимо просто потерпеть". В итоге он так ничего и не сказал. Со временем Гари сам к этому придет. К тому же Николасу не хотелось перечислять подчиненному все свои неудачи. Он отвернулся от интерна, чувствуя, что вполне оправдывает репутацию высокомерного и гонористого типа.
Уже много лет Николас измерял время своей, особой шкалой. Месяцы и дни не имели вообще никакого значения. Часы были необходимы для записей в истории болезни. Жизнь Николаса протекала своего рода блоками - местами, где он проводил время, и медицинскими специальностями, заполнявшими его мозг множеством фактов. Учась в Гарварде, он измерял семестры дисциплинами: гистология, нейрофизиология, анатомия, патология. Последние два года практики в больнице слились воедино. Его практика началась в отделении общей терапии, после чего последовал месяц психиатрии, два месяца общей хирургии, месяц радиологии, три месяца акушерства, гинекологии и педиатрии и так далее. В круговороте специальностей и больниц он на какое-то время напрочь забыл о существовании времен года.
Он остановил свой выбор на кардиохирургии, что означало длинный и сложный путь. Впрочем, ему повезло, и он сразу попал в свою любимую больницу - Масс-Дженерал. Это было огромное, безликое и несколько хаотичное заведение. Тем не менее в кардиологическом отделении трудились блестящие врачи, как мужчины, так и женщины. Они были самоуверенны и импульсивны, носили белоснежные халаты и отлично знали свое дело. Николасу все это очень импонировало. Еще на первом году интернатуры он наблюдал за неспешным ритмом общей хирургии, с нетерпением ожидая возвращения в кардиологическое отделение, чтобы получить возможность благоговейно следить за каждым движением Алистера Фогерти, выполняющего операции на открытом сердце. Он выстаивал по шесть часов кряду, слушая тонкий звон хирургических инструментов и шуршание собственного дыхания под голубой маской. Он не переставал изумляться тому, как врачи переводят жизнь пациента в режим ожидания, а затем вновь ее запускают.
- Николас!
При звуке своего имени он обернулся и увидел Ким Уэстин, хорошенькую женщину, с которой они вместе учились в Гарварде. Теперь она уже третий год специализировалась в общей терапии.
- Как поживаешь, Николас?
Она подошла ближе и, взяв его под локоть, буквально потащила по коридору.
- Слушай, - обрадовался Николас. - У тебя, случайно, нет чего-нибудь съедобного?
Ким покачала головой.
- Нет. И вообще мне пора бежать на пятый этаж. Но я хотела с тобой поговорить. Серена вернулась.
Серена была их общей пациенткой в последний год в Гарварде. Ей было тридцать девять лет, она была чернокожей, и у нее был СПИД. Тогда, четыре года назад, это еще был относительно редкий диагноз. В течение последующих лет она регулярно ложилась в больницу, но Ким, специализируясь в общей терапии, общалась с ней чаще, чем Николас. Николас не стал спрашивать у Ким, в каком состоянии поступила Серена на этот раз.
- Я загляну к ней, - только и сказал он. - В какой она палате?