Лилиана ждала, что он что-нибудь скажет, но он молчал, и лицо его снова стало совершенно спокойным.
Она вдруг поняла, что должна вынуть из воды ладонь, которую до сих пор держала там, чтобы ощущать скольжение и ничем не нарушаемую мягкость течения, убеждающие ее в реальности единения с потоком жизни. Надо вынуть руку, чтобы дать понять доктору, что она разделяет его тревогу, и что его печаль передалась ей. Сострадая ему, она отказалась от удовольствия касаться потока воды, который казался ей равным потоку жизни внутри нее самой.
Она вынула руку и стала ждать, пока с нее стекут последние капли, как вдруг раздался выстрел и ее обрызгало водой. Ошеломленные, все трое замерли.
- Охотники? - спросила Лилиана. Она хотела встать, закричать и помахать охотникам, предупредить их, что здесь люди.
Доктор спокойно ответил:
- Нет, не охотники. Это не случайность. Стреляли в меня, но промахнулись.
- Но почему? За что? Вы же здесь самый нужный, самый обожаемый человек!
- Я отказываюсь давать им наркотики. Понимаете? Как врач, я имею доступ к наркотикам. Они хотят заставить меня доставать им наркотики. Наркотики для забвения. Но я не имею права делать это, не имею права, разве что в случае невыносимой физической боли. Вот почему, когда вы сравнили Голконду с наркотиком, я почувствовал горечь. Кое для кого Голконды уже не хватает.
Рыбак не понимал их разговора на английском языке. Он сказал по-испански, с безропотным видом:
- Плохие охотники. Не попали в крокодила. Я-то могу поймать его голыми руками, с одним ножом. Я часто так делаю. Безо всяких там ружей. Тоже мне охотники!
Плавательный бассейн находился в нижнем ярусе гостиницы, футах в десяти над морем, поэтому там постоянно слышался оглушающий рокот обрушивающихся на прибрежные скалы волн. Бассейн напоминал не столько пруд, сколько миниатюрный залив, окруженный скалами, которые чудесным образом на несколько мгновений охраняли его от бурного моря. Он казался не искусственно созданным сооружением, зацементированным и наполняемым водой по трубам, а одной из присущих морю причуд, реакцией моря, то возникающей, то исчезающей гаванью.
Бассейн был окружен тяжелой, словно лакированной листвой и цветами, которые опадали под собственной тяжестью с тоненьких, слабых цветоножек в воду, где дрейфовали среди пловцов, как крохотные детские кораблики.
Это был остров теплой, безопасной воды. Впрочем, один человек попытался найти здесь ответ на вечный вопрос, выбросившись в бассейн с верхнего этажа отеля. С тех пор на ночь бассейн запирали. Те, кто знал, что сторож обожает поглазеть на танцующих на площадке, а через калитку нетрудно перелезть, приходили сюда перед сном. Место было закрыто для шумных развлечений, но открыто для тайных свиданий после танцев.
Лилиана любила посидеть здесь перед сном. Мягкость воды и ее тепло создавали ту убаюкивающую атмосферу, которой ей так не хватало при переходе из детского возраста во взрослый.
Она испытывала подспудную потребность получить подтверждение того, что мир исполнен кротости и тепла, а не холода и жестокости, как могло бы показаться днем. Такое подтверждение не убеждает взрослых, поэтому Лилиана никому не говорила о том, какую роль стал играть в ее жизни плавательный бассейн. Сходную роль сыграл когда-то ночной сторож, которого она десятилетней девочкой слышала в Мехико, где жила, пока ее отец строил мосты и дороги. Городской сторож, персонаж Средневековья, шагал по ночным улицам и громогласно возвещал:
- Все хорошо, все спокойно. Все хорошо!
Прежде чем заснуть, Лилиана дожидалась, пока он пройдет мимо. Какие бы невзгоды ни приходилось переносить днем, какие бы происшествия ни случались в школе, на улице и дома, она знала, что придет время, когда ночной сторож двинется в путь по темным улицам города, раскачивая своим фонарем и монотонно выкрикивая:
- Все хорошо, все спокойно, все мирно!
Она засыпала мгновенно, но только после того, как раздавался этот крик и до нее доносилось побрякивание ключей, а отблеск фонаря сторожа скользил по стене комнаты.
Все, кто приходил ночью к бассейну, были членами тайного братства нарушителей закона и похитителей удовольствия. Им приятно было предвкушать тот момент, когда гостиничный сторож появится на верхней ступеньке длинной лестницы. Они знали, что его голос все равно будет заглушаться шипением моря, знали и то, что он слишком ленив, чтобы спускаться вниз, а просто отключит свет, считая, что этого вполне достаточно, чтобы разогнать нарушителей. К тому же сторож полагал, что если заставит их плавать в темноте, а потом на ощупь искать дорогу из бассейна, это будет для них не наказанием, а дополнительным удовольствием.
В темноте еще сильнее ощущаются нежность ночи, пульсация жизни в мышцах, наслаждение от движения. Возникающее молчание становится молчанием заговора. В этот час каждый отбрасывает прочь цинизм и презрение и говорит так, словно явился из царства невинности, спасшегося от коррозии условностей.
Доктор обычно приходил в бассейн, оставляя свой врачебный саквояж у портье. Он делал вид, что забыл о том, что всем нужен, и теперь выкроил немного времени для удовольствия и досуга. Но Лилиана догадывалась, что он не перестает при этом ставить диагнозы. Казалось, он вообще не верит в то, что кто-то может не чувствовать боли, и не успокоится до тех пор, пока не ткнет пальцем в место ее средоточия.
Лилиана сидела в белом плетеном кресле, похожем на сплющенную арфу, и рассеянно играла белыми шнурами, как бы сочиняя песню.
Доктор посмотрел на нее и сказал:
- Никак не могу решить, какой из двух наркотиков вам нужен: для забвения или для запоминания?
Лилиана покинула арфоподобное кресло и соскользнула в бассейн, где тут же легла на спину, стараясь не шевелиться.
- Голконда - для забвения, и это именно то, что мне нужно, - сказала она, смеясь.
- Некоторые воспоминания застревают в теле, как осколки, - сказал доктор. - Чтобы избавиться от них, приходится делать операцию.
Она нырнула под воду, не желая его слушать, но потом приблизилась к тому месту, где он сидел, и сказала:
- Неужели я кажусь вам человеком с осколком в теле?
- Вы ведете себя как беглянка.
Лилиане не понравилось, что это слово ее задело. Она снова нырнула в глубину, словно пытаясь очистить тело от всех воспоминаний, смыть с себя прошлое. Вернулась блестящая, гладкая, но все равно не свободная. Слово вошло в нее и вызвало в груди неприятное ощущение, как от нехватки кислорода. Поиск правды напоминал ныряние исследователя глубоко под воду или подъем на невероятную высоту. Неважно, опускаешься ты вниз или поднимаешься вверх, все дело в кислороде. Затруднение дыхания вызывал любой чужой мир - любой, кроме знакомого и нейтрального. Вероятно, по этой причине для каждой новой сферы опыта мистики разрабатывали специальные системы дыхания.
Тяжесть в груди заставила ее выбраться из бассейна и присесть рядом с доктором, смотревшим вдаль, на море.
Как можно нежнее и с надеждой растопить его серьезность, она сказала:
- Когда-то я так стыдилась петли на чулке, что из-за этого весь вечер не могла решиться потанцевать…
- Сомневаюсь, что дело было в петле…
- Вы имеете в виду… что я стыдилась… что я чего-то стыдилась…
- Если бы вы не стыдились других вещей, вас бы ни за что не взволновала какая-то там затяжка на чулке!
- Я не могла ни описать, ни понять то, что чувствую. Я слишком долго жила в мире импульсов и чего-то желала, не зная для чего, что-то разрушала, не зная зачем, что-то теряла, не зная почему. Получала удары, мучила себя и других… Это было ужасно, напоминало джунгли, из которых нет выхода. Настоящий хаос.
- Хаос - обычное убежище беглецов. Вы бежите от правды?!
- Зачем вы заставляете меня помнить? Красота Голконды такова, что ее невозможно запомнить.
- В восточных религиях верят в то, что каждый человек приходит на границу двух миров с багажом накопленного им в течение жизни на земле. И в зависимости от того, что обнаружат в багаже небесные стражи, его отправят либо в царство нового опыта, либо назад в тот мир, откуда он пришел, чтобы он снова пережил ту же самую драму. Бесконечное повторение можно прекратить только в том случае, если прежний опыт будет осознан и преодолен.
- Вы думаете, я обречена на бесконечное повторение? Считаете, что не покончила с прошлым?
- Возможно, если вы не знаете, от чего бежите.
- Доктор, я вам не верю. Я убеждена, что могу начать здесь все заново.
- И снова погрузитесь в хаос, и этот хаос напоминает джунгли, вроде тех, что мы видели с лодки. Кроме того, это ваша дымовая завеса.
- Но я чувствую себя по-новому…
Выражение лица доктора было растерянным, словно он усомнился в первоначальном диагнозе. Или то, что ему стало известно про Лилиану, настолько его ошеломило, что не хотелось ее пугать? Совершенно неожиданно для нее он передернулся от слов "по-новому", потом снисходительно улыбнулся, пожал плечами, словно ее красноречие его убедило, и наконец произнес:
- Возможно, на сцене просто переменили декорации.
Лилиана внимательно осмотрела бассейн, море, растения, но не обнаружила в них и отдаленного подобия декорациям. Они были насыщены всепроникающими сущностями, подобно новейшим лекарствам, изменяющим химический состав тела. Мягкость проникала в нервы, красота окружала и обволакивала мысли. Казалось невероятным, чтобы в подобном месте повторился узор ее прошлой жизни, чтобы вновь, как предрекал доктор, появились те же самые лица. Неужели "Я", пребывающее за гранью видимого, и в самом деле выбирает одних и тех же персонажей, стремясь лишь с самыми незначительными вариациями воспроизвести все ту же непреложную драму, как это бывает с опытным актером при скудном репертуаре?
Как раз тогда, когда Лилиана обрела уверенность в том, что тропики способны изменить характер, появилось сразу несколько человек, совсем не похожих на тех, кого она оставила в прежней стране и которых она восприняла с тем большим удовольствием, что они были подарками Голконды, призванными излечить ее от давних дружб, любовей и мест.
Первым был Фред - любитель путешествий автостопом, студент Чикагского университета. В Голконде он работал при гостинице переводчиком писем от возможных гостей. Лилиана прозвала его Крисмас, Рождество, потому что при виде чего-нибудь ему симпатичного - будь то медного цвета восход, птица фламинго, мексиканская девушка в белом накрахмаленном платье или куст бугенвиллии в пору цветения, - он неизменно восклицал:
- Как в Рождество!
Он был высоким и светловолосым, слишком неуверенным в движениях, словно не знал наверняка, его ли это руки и ноги. Он находился в том юношеском возрасте, когда тело стесняет тебя и хочется выбраться из него, как из раковины. Будучи вполне осведомленным в механике жизни, он не научился ею наслаждаться. Жизнь оставалась для него инициацией, тяжким испытанием. Он принадлежал нордическому полуночному солнцу; тропическое солнце не смогло позолотить его кожу и лишь усыпало ее веснушками. Временами Фред напоминал белокурого ангела, только что вернувшегося с черной мессы. Улыбка его была вполне невинной, однако ему наверняка снилось, как он снимает одежды с ангелов и мальчиков из церковного хора и занимается с ними любовью. Его улыбка напоминала легкую ухмылку Пана, глазам открывались бескрайние просторы пустыни, разделяющие людей, а рот не мог скрыть ту внутреннюю дрожь, которую юноша испытывал, когда к нему кто-то приближался. Глаза Фреда говорили: "Не подходи слишком близко!", тело излучало тепло, а сжатые и контролируемые губы выдавали робость.
Все новое искренне удивляло Фреда, но оказывалось лишь напоминанием о детстве, когда-то дарившем ему безмерную радость. Всякий день был для него днем Рождества. Черепашьи яйца на обед были подарком от мексиканцев, а пропитанный ромом вскрытый кокосовый орех - конфетой нового сорта.
Больше всего юношу тревожило возвращение домой. У него было слишком мало времени, чтобы возвращаться автостопом: сюда он добирался целый месяц. Денег не было, поэтому Фред решил оплатить обратную дорогу работой на грузовом судне.
Все предлагали ему помощь, хотели продлить ему Рождество. Но уже через неделю после приезда он начал расспрашивать о сухогрузах, которые могли бы отвезти его домой, чтобы он успел вовремя закончить колледж, и к Шелли, девушке, с которой он был обручен.
При этом Фред объяснял, что причиной спешки была вовсе не Шелли. Именно из-за нее он и решил провести лето в путешествиях автостопом. Он был обручен, но боялся. Боялся своей девушки. Ему еще нужно было время - время для приключений, время для того, чтобы стать мужчиной. Да, стать мужчиной. (Он всем показывал фотографию Шелли: в ее курносом носике, улыбке и мягких волосах не было ничего пугающего.)
Лилиана спросила его:
- Почему же сама Шелли не поможет тебе стать мужчиной?
Фред пожал плечами:
- Девушка не в силах помочь юноше стать мужчиной. Я должен почувствовать, что стал мужчиной, до того, как женюсь. Я ведь не знаю ничего о себе… о женщинах… о любви… Я был уверен, что эта поездка поможет мне, но оказалось, что я боюсь девушек. Значит, дело не в Шелли.
- А в чем разница между девушкой и женщиной?
- Девушки смеются. Смеются над тобой. Это единственное, чего я не выношу. Терпеть не могу, когда надо мной смеются.
- Они смеются вовсе не над тобой, Крисмас. Они смеются, чтобы скрыть собственный страх, чтобы выглядеть свободными и легкими или чтобы ты не подумал, будто они относятся к тебе слишком серьезно. Наконец, они смеются от удовольствия, стараются тебя приободрить. Представь себе, что было бы, если бы они не смеялись, а смотрели сурово и заставляли тебя думать, что их судьба в твоих руках, что это вопрос жизни и смерти. Ведь это напугало бы тебя гораздо больше, не правда ли?
- Конечно.
- Хочешь, я скажу тебе правду?
- Хочу. Вы умеете говорить так, что мне не кажется, будто вы надо мною смеетесь.
- Если… ты попытаешься стать мужчиной до того, как женишься на своей девушке, может оказаться, что она любила тебя как юношу… что она любит тебя таким, какой ты есть, а вовсе не таким, каким ты станешь. Если ты изменишься, она, может статься, будет любить тебя меньше.
- Почему вы так думаете?
- Потому что, если бы ты действительно хотел измениться, ты бы не стремился так настойчиво уехать. Твой ум зациклен на расписании сухогрузов!
Когда он впервые появился в бассейне, Лилиана почти зримо представила, как он несет в руках оба своих столь противоречивых желания: в одной руке - одно желание, в другой - другое. Но пока он пытался жонглировать ими, он не чувствовал боли от отсутствия жизни, не был парализован.
Фред с благодарностью улыбался Лилиане. А Лилиана думала о том, что первобытные люди были куда мудрее нас, организуя свои ритуалы: в такой-то, определенный календарем день мальчик становился мужчиной.
Между тем Фред всю свою энергию тратил на собственные ритуалы: он должен стать мастером по катанию на водных лыжах, чемпионом по плаванию и нырянию, передать мексиканцам свое понимание джаза, превзойти всех в бесконечных танцах, не прерываясь даже на сон.
Лилиана говорила:
- Страхи терпеть не могут, когда над ними смеются. Возьми все свои страхи, один за другим, и составь из них список, взгляни им в лицо, отважься бросить им вызов. И тогда большинство страхов исчезнет. Чужие женщины, неизвестные страны, непривычная пища, неведомые болезни…
Пока Фред раз за разом добросовестно нырял в бассейн, появилась Диана.
Диана впервые приехала в Мексику, когда ей было семнадцать и она выиграла конкурс на стипендию в школе живописи. Но получилось так, что она осталась, вышла замуж и купила в Голконде дом. Большую часть времени она проводила одна; ее муж работал и путешествовал.
Она забросила живопись, а вместо этого стала коллекционировать ткани, картины и драгоценности. Целое утро проводила за туалетом. Теперь она сидела не перед мольбертом, а перед туалетным столиком и овладевала искусством наряжать себя в местные платья и украшения.
Когда Диана наконец спускалась по лестнице в гостиничный холл, то представляла собой ожившую картину. Все глаза устремлялись на нее. Ее тело было закутано в краски Диего Риверы и Ороско. Иногда платье было расписано штрихами широкой кисти, иногда раскрашено грубо, как одеяние бедняков. Порой она надевала нечто напоминающее фрагменты древних фресок майя - четкий, словно прочерченный углем, симметричный рисунок, размытые временем краски. Когда она шествовала, тяжелые серьги ацтекских воинов, ожерелья и браслеты из раковин, золотые и серебряные медальоны, вырезанные из камня головки и амулеты, изображения животных и украшения из кости так и переливались в лучах света.
Предельное жизнелюбие отвратило Диану от живописи и сосредоточило ее страсть к цвету и фактуре на собственном теле.
Как-то Лилиана встретила Диану на маскараде в странном костюме: на шее у нее висела пустая рама от картины. Голова Дианы как бы заменяла собой холст. Тонкая шея, спутанные волосы, загорелая кожа, терракотового цвета глаза. Голова в обрамлении пустой рамы являлась как бы символом всей ее жизни.
С той же тщательностью, с какой она следила за одеждой и созданием особенно напряженных сочетаний красок и металла, она наблюдала за реакцией присутствующих в момент своего появления на верхней ступеньке лестницы, ловила устремленные на нее взгляды и выставляла для обозрения свое изящно изваянное лицо, словно принадлежащее какому-то крылатому существу и нелепо посаженное на слишком роскошное тело, вызывающее ассоциации с пышными фигурами с полотен художников-реалистов. Удостоверившись, что все глаза устремлены на нее, Диана успокаивалась и переходила ко второй фазе своей деятельности.
Она высоко вздымала грудь, как бы утверждая, что ее тело живет и дышит, а вовсе не мертво, как тот образ с картины, который она напоминает. Но удивительнее всего было то, что ее подвижная, резко очерченная голова с непокорной гривой волос пребывала в явном диссонансе с телом, говорившим на каком-то своем языке, на языке стриптизерки. Так, устремив грудь вверх и вперед, словно ныряльщик перед прыжком, она слабо покачивалась и колыхалась, и хотя трудно было проследить за движениями ее руки, касающейся разных участков тела, у Лилианы оставалось чувство, что Диана уже сумела таинственным образом, как настоящая стриптизерка, привлечь внимание к округлости своего плеча и изгибу талии. Иллюзию провокации усиливало то, что, одевшись так же роскошно, как одевались женщины древности, она тут же приступала к стриптизу. Это и было ее художественной интерпретацией возврата к природе.