XXIII
Вот что: я вижу тут задание для архитектора.
Странно, если бы я увидел что-то другое.
Детские игры не закончились во время ночных блужданий по усадьбе.
Нет, в самом деле: в этом месте, которое (теперь понятно, почему) отворачивается от пространства, не любит архитекторов, прежде всего необходимо принципиально новое строительное усилие. Нужно возвращать в него тот исходный, восьмиколонный, тридцатичетырехкомнатный дом.
Понятно, что в нынешних условиях музейный статус Ясной такого не позволит; ничего, я рассуждаю теоретически. Метафизически.
Этому странному месту нужен не текст - они тут проливаются без устали, нисколько не укрепляя, не восстанавливая места, но только затуманивая, заговаривая его, - нет, тут нужен не текст, но проект.
В последний день я мыкался бесцельно; усадьба вдоль и поперек была исхожена. Предпроектное исследование, насколько это было возможно на фоне юбилейного толстовского праздника - предварительно, в эскизе, - было закончено.
Увы, хаос, который встретил меня по приезде, теперь (в воображении чертежника) умножился. "Кремлевский" холм в четыре дня был размерен, невидимо раскопан, мысленно разъят. Он провалился ямой, кратером, лункой. Строения на его макушке смешались окончательно. Смешались, смутились; они как будто прозрели и обнаружили, в каком беспорядке пребывали до сих пор. Флигели исчезнувшего дома теперь принуждены были взглянуть друг на друга, как давно расставшиеся и почти позабывшие друг друга братья.
Стоя по центру между ними, в липовой роще-вместо-дома, я взглядывал на них поочередно и испытывал странное чувство вины.
Во всем виноват архитектор.
…Писатели уже помещались в автобусы; заступали, затекали, заполняли протяженные полости машин.
Изнутри окна автобуса показались открытками.
На них было более красок, чем в реальности.
Наверное, на улице сеял дождь, наводил подобие фильтра - микроскопические капли тумана (мги) составляли в воздухе едва заметное облако. Здесь же, в автобусе, все было московским образом сухо и тихо. Здесь отчасти уже была Москва. "Кремлевский" холм Ясной смотрел снаружи на эту малую Москву и оттого цвел напоследок, как сувенир из придорожного лотка.
Вдруг автобус дрогнул, пассажиров толкнуло в грудь, придавило к сиденьям - в это именно сжатое мгновение (осевое? Пусть будет осевое: момент довольно важен), в это неуловимое мгновение перехода от покоя к движению я увидел необходимую картинку.
Проект, эскиз.
Вот что нужно устроить в Ясной.
Нужно восстановить тот главный графский дом: восстановить светом. Явно, телесно его построить нельзя, музейные люди не велят, нужно сделать по-другому. В липово-лиственничной роще, что выросла на вершине холма в контурах утраченного дома, нужно так расставить прожекторы, лампы и гирлянды и затем так соединить их общий свет, чтобы, будучи разом включены, они высветили главный дом.
Отлично: я уже видел его; грезы архитектора кинематографичны. Я смотрел на неподвижный (мгновение отъезда длилось и длилось) яснополянский дремучий холм: на его заросшей вершине проступал и светился чертеж большого дома. От него расступалось пространство, деревья склоняли головы, дома вставали в привычные исходные позиции и оттого улыбались, светились.
Флигели тоже нужно украсить: обвести светом согласно их исходному княжескому контуру.
Это и нужно месту - "включить" дом. Включить в пространстве, включить пространство.
Технически это фокус нехитрый; подобные штуки в целях декоративного эффекта использовались не однажды. Но здесь другое дело: здесь это действие носило бы не декоративный, но существенный, церемониальный смысл.
"Дом" нужно включать по ночам, иначе "сакральная" иллюминация будет не видна. Не просто по ночам, но по праздникам.
От этого не восстанет из прошлого тот настоящий дом (мы сегодня много трезвее на этот счет, чем сирота Лёвушка). Он только обозначит себя светом, напомнит о себе. Зато выйдет праздник. Это важно: праздник есть церемония особого рода, в которой мы не все понимаем (помним) своим охлажденным рациональным умом.
В самом деле, стоит попробовать так развеселить пространство Ясной, двинуть в ней, хоть на секунду, время, которое тут по сию пору стоит "остекленно".
Автобус качнулся, пришел в равновесие, полости его, сплющенные скорым стартом, вдохнули свободно; пассажиры перешли из плоскости в пространство. Холм за окнами перестал казаться набором глянцевых открыток, ожил, качнулся облаком ветвей.
Из пространства проектной грезы я переехал в настоящее время. Успел еще подумать, что выдумка моя недурна - геометрически, архитектурно.
Далее время двинулось; автобус вырулил на ровную трассу, сделался неподвижен в движении (как-то так), и мы отправились в Москву.
XXIV
Ладно, все это так, наброски на полях.
В них видно нечто целое; возможно, это детское, немного наивное целое - так, просто, одной светлой фигурой, мы запоминаем детство. Так цела для Толстого Ясная.
Другое дело, что он много больше Ясной.
Теперь, по мере удаления от нее, становится заметно соотношение их фигур. Они как будто не совпадают в размере. Нечто очень важное обнаруживается между ними в пространстве воображаемого диалога Толстого и Ясной Поляны. В контексте этого диалога становятся значимы их встречи - приезды Толстого в Ясную и отъезды из нее (приезды Льва к Лёвушке и отъезды от него), помещения и непомещения Толстого в Ясной, его погружения и всплытия: в бездну и из бездны Ясной.
Их спор, проявляющийся в постоянном пульсе открытых и сокрытых пространств, становится особенно интересен.
Автобус катит беззвучно и безмятежно к северной сфере Москвы; приближаясь к ней, удаляясь от Лёвушкина царства, я словно трезвею.
Толстой искал тут совпадения с собой, восьмилетним, счастливым. Наверное, такие совпадения случались, они были мгновенны; это были прикосновения, блики счастья. С тем большим упорством он искал их, вымаливал у местного Николая, повелителя времени, длительности, протяженности таких прикосновений. Писал одну за другой книги, которыми пытался вернуть его, искал чуда возвращения.
Похоже, он, словно Алиса в известной сказке о Стране чудес, постоянно промахивался в размере: "покровы" Ясной оказывались ему то малы, то велики. Лев не сходился с Лёвушкой, но направление поиска не менялось. Ясная как территория счастья, пологий холм, на котором светил огнями исчезнувший (не исчезающий из его памяти) холм, оставалась магнитом его воображения, конечным, манящим пунктом его перманентных духовных странствий.
Тут виден сюжет самоустроения, бесконечного изменения себя "под размер" идеальной Ясной.
Мне интересен человек, который борется со своим "покровом" (коконом времени), то вырастает, вылезает, выдирается из него, то с головою тонет.
Чертит и чертит себя - вот еще один объект для наблюдения архитектора. Насколько удачно было это перепроектирование? Можно ли вообразить себе образец, некоего особенного, идеального Толстого, который справился с этой задачей? Самого Толстого в качестве такой идеальной фигуры вообразить невозможно. Он слишком резок, авторски деспотичен и, главное, переменчив в своих метаморфозах.
Тогда кто-то другой - выдуманный, пластилиновый, меняющийся в огромных каменных пальцах Толстого.
Понятно кто: Пьер.
Тут я подхожу (подъезжая к Москве) к о вопросу, который уже задал и на который, мне кажется, есть вариант ответа.
Кто Пьер?
Очень хорошо, что это рассуждение является по дороге в Москву.
Пьер движется в Москву, преображается в Москве. Пьер, как и Толстой, не помещается в Ясной - в Лысых Горах, в Отрадном. Там и там он гость. Так и есть, он гость в Ясной.
Наверное, именно такое, отстраненное, "увеличенное" положение Пьера позволяет ему увидеть, прозреть ситуацию в целом, поэтому ему в одно мгновение открывается зрелище жизни (романа). Пьер в этом "геометрическом" смысле равен ясновидцу Толстому.
Но тогда еще важнее делается ответ на вопрос: кто Пьер?
Я имею в виду - кто его реальный прототип? Все главные герои "Войны и мира", за исключением несчастного князя Андрея, имеют в жизни реальных прототипов. Все укоренены в толстовской семейной хронике. Это непременное условие их существования и - что гораздо важнее, - непременное условие осуществления главнейшего авторского опыта, чуда по возвращению времени.
По идее, у Пьера нет такого прототипа. И Пьер как-то неопределен и зыбок, толст и округл как ноль.
Однако теперь, после поездки в Ясную, после наблюдения этого странного места и его окрестностей, после нового осознания положения Ясной по отношению к Москве ("детская" Ясная против "взрослой" Москвы) появляется некая гипотеза на этот счет.
Давайте подумаем.
Вопрос - о ком идет речь? Толстый человек, бастард, незаконный отпрыск видного рода, приезжает в Москву, проводит в ней некоторое время в неопределенном, "нулевом", состоянии, без фамилии и состояния, без особой московской перспективы. Но вот в его судьбе случается счастливая перемена: он участвует в великой битве за Москву, и она признает бастарда, он укореняется в ней, обретает важный статус, женится, пускает корень, "воцаряется" во времени.
Кто это? Понятное дело, Пьер.
Но, если подумать, та же самая история совершается с самым первым Толстым, тем бастардом из Рюрикова рода Волконских, Иваном Юрьевичем Толстой Головой. Он так же толст и незаконнорожден, так же приезжает в Москву, участвует в великой битве (не Бородинской, как у Пьера, а Куликовской) и в награду за подвиг получает статус, состояние, фамилию, корень во времени.
Они определенно схожи. Слишком схожи.
Выходит, у главного героя Толстого, Пьера Безухова, был реальный прототип в истории толстовской фамилии - первый Толстой, Толстая Голова. И далее, следует предположить, что они неслучайно так точно "геометрически" схожи. Толстой пишет своего Пьера с первого Толстого.
Отлично, тогда понятен ответ и на предыдущий вопрос: кто идеальный "по размеру" человек, пришедший в равновесие со своим коконом времени. Кто этот человек-матрица, помещенный Толстым в осевое мгновение времени? Пьер, разумеется, преображенный в вареве времени за пятьсот лет Иван Юрьевич Толстая Голова.
Пьер есть очеловеченное чудо во времени, ему дано спасение во времени.
Некоторым доказательством можно считать ту настойчивость, с которой Толстой пытается вместить сам себя в эту человеческую матрицу.
Его биография имеет сходство с биографией Пьера Толстая Голова. Что-то дано ему от рождения, чего-то он намеренно добивается сам. Толстой, разумеется, не бастард, зато в нем течет кровь бастарда, о чем он никогда не забывает, чем мучается всю жизнь, особенно в детстве, пока он существует как "никудышный", как Лёвушка.
К тому же формула его рождения заманчиво странна: он родится от пересечения двух ветвей некогда расщепленного (Рюрикова) рода.
Толстой - "заочный" человек, как и Толстая Голова, он родился за Окой. Пьер в определенном смысле также "заочный" человек: он является в Москву как бы ниоткуда, из-за границы, при этом Толстой умалчивает как может о его предмосковской жизни.
Далее - Толстой, как и Толстая Голова, как и Пьер, добирается до Москвы. Именно здесь, летом 1837 года, его настигает круглое сиротство, в известной мере его "обнуляющее". Нет, это не его стремление, так жестоко распорядилась судьба. Так или иначе, он - никто в Москве (затем в Казани, затем на Кавказе, Крыму и далее).
Кстати, на Кавказе, в Крыму и далее он воюет за Москву.
Толстому известно, что такое битва за Москву: это севастопольская, кавказская битва.
Наконец, Толстой женится в Москве - венчается в Кремле, испытывает по этому поводу счастливые головокружения.
Он "вчерчивает" себя в исходную толстовскую, как полагает, царскую матрицу - настойчиво, последовательно, потому что только так, вписавшись в нее, он сможет совершить загаданное, во всех других случаях невыполнимое Никольское чудо.
Все сходится; осталось додумать немногое: роль Ясной Поляны в этом космическом по размаху черчении (опять я среди своих нетленных чертежей).
Москва все ближе.
Понятно, что Ясная есть в первую очередь лаборатория, площадка для чудотворения.
Но - ее земное лоно именно что приземлено и даже язычески "провалено". Ясной может быть доволен только Лёвушка, не сам Толстой. Отсюда муки несоответствия замысла и яви, перманентного метафизического переодевания.
Нет, он не помещается в Ясной, он для нее слишком велик, слишком толст (головой). Слишком Толстой.
Его чудотворение требует рецептов большего порядка сложности. Московским образом, вне Ясной, в увеличенном пространстве смысла Толстой отыскивает их и применяет. Так применяет, что мы по сей день не всегда различаем его тайные фокусы. В этом смысле мы как его литературные производные в своих композициях проще его - точнее, площе.
Это особенно, ощутительно ясно после наблюдения его "детской" лаборатории. Мы меньше Толстого, меньше в числе измерений, задействованных во времятворении, словотворении. Наши двумерные тексты суть только списки с его текста-пространства. В одно мгновение его романа собрано пятьсот лет - от XIV до XIX века, от Толстой Головы до толстоголового Пьера.
Для нас это чудо, для него - результат точного лабораторного действия, переосознания Лёвушки, победы над Лёвушкой.
Мы же, вслед за Толстым пишущие, с Толстого списывающие, гордые его потомки по сей день пребываем "в формате" Лёвушки, ищем неведомого чуда - литературного, словесного, бумажного.
Об этом со всей очевидностью нам сообщает Ясная Поляна, это хорошо видно по одному только словесному хаосу, что мы устроили в Ясной взамен пространства.
Но это так, привычные зодческие досады.
Пьер найден - вот что важно. Толстой собирает историю в фокус Пьера. Занятное дело! Эти его аппликации, следует признать, толком не разобраны; прежде того нужно собрать в целое наш исторический пунктир. История для нас до сих пор не то красная, не то белая, не то, как в последнее времена, - хаос исторических фактов, которые легче продавать по отдельности, в розницу, чем обобщать (хотя бы) до состояния школьного учебника.
Но очевидно уже, что в будущей, гипотетически целой истории, которую, дай бог, мы когда-нибудь соберем, Толстой займет особое место: не просто литератора, но времятворца, чудодея, сосредоточенного чертителя эпох…
Примечания
1
Вторая часть книги эссе "5 вопросов Льву Толстому"; первая часть была опубликована в журнале "Октябрь", 2004, № 10.
2
До Толстых (нынешних) дошли мои рассказы о композиционных фокусах Толстого. Я был зван в Ясную. В сентябре каждого года там проходят толстовские писательские встречи. На одну из таких встреч (1998) я и отправился. В самом деле, это был важный поворот в исследовании: я поехал, вооруженный "оптической" теорией, с самым серьезным намерением сопоставить отвлеченный чертеж романа с реальной обстановкой места, этот роман произведшего.
3
Здесь возникает непростая тема, к которой еще не раз придется вернуться. Толстые не просто отошли, но отпали от Волконских. Это было результатом мезальянса: один из князей Волконских нажил сына со служанкой. Этот-то незаконный сын, получивший впоследствии прозвище Толстая Голова, и стал первым в роду Толстых. Новая фамилия соответствовала его физическому облику: он был велик и несоразмерен частями тела. Важнее, однако, что он был бастард: от этого потянулись многие сюжетные линии - генеалогические ссадины, которые будут постоянно напоминать о себе, досаждать Толстым и Толстому.
4
Месторождение Александра Пушкина. - "Октябрь", 2002, № 10.
5
"Подворье" Ясной Поляны в Туле - выставочный зал, издательство, книжный магазин. Эти дома, как в свое время иностранные посольства в Москве, отличаются от местного окружения: они подчеркнуто чисты, гладки, "иноземны". Рассмотрев их внимательно, поверишь поневоле, что Ясная есть государство в государстве, этакий тульский Ватикан, пребывающий в пределах собственного, суверенного пространства.
6
Впечатление нечеловеческого продолжения его тела столь сильно, что в Туле этот памятник называют кентавром.
7
В свое время это была большая Киевская дорога, главная тогдашняя трасса из Москвы на юг. Ясная Поляна воротами выходила прямо на бойкое шоссе. Теперь большие дороги далеко обходят Ясную; осталось только неясное ощущение (в памяти пространства) - здесь пролегла глубокая колея. Сегодня она по самые края залита тишиной.
8
Первая глава. - "Октябрь", 2004, № 10.
9
Повесть "Детство" вся построена на этом фокусе: мальчик, просыпаясь, пересекая "водную" преграду сна, как будто заглядывает в лишнее, большее пространство. Проснувшись, он внезапно заговаривает о смерти матери, после чего повесть устремляется, точно на лодке без весел, на которой невозможно повернуть в сторону, - к концу, к смерти матери. Путешествие на лодке без весел - еще один характерный северный образ, символизирующий неумолимость течения воды-времени.
10
Это производится почти демонстративно - мы уже знаем (см. выше), что автор "Детства" успел завести другие часы: между сном и явью мальчик побывал на мгновение в ином, большем времени, где оно не линия, но пространство, где видно, что случилось в прошлом и что совершится в будущем, где видна смерть матери. Чудо открыло мальчику очи в большее время. Нам остается только ждать, когда его панорама вновь нам откроется, когда вновь совершится чудо прозрения посредством слова.
11
Так о Толстом пишет Чехов; судя по толстовским портретам, точное наблюдение. Не взгляд из леса, но взгляд самого леса.
В фильме Бондарчука, который много интересного разглядел в толстовском романе, в сцене охоты отдельным кадром снят этот взгляд. Так смотрит волк, которого поймали охотники; его связали, закинули на лошадь и смотрят ему в глаза. Мы смотрим: во весь экран отворяется волчья морда с едва шевелящимися зрачками.