Его недвижные кубы встают в белесой дымке, невидимые, идеально разлинованные. Город восходит от воды вверх, вписываясь, врастая головой в эти (христианские) кубы. Вода (финская) размывает их снизу.
Вот схема русской карты: она двухэтажна - сверху нестойкое, срисованное в Европе петербургское пространство, внизу вода. В перманентном конфликте измерений древняя вода противопоставляет наступающему на нее пространству плоскость: ровно растянутую зеркальную плеву. Под ней нет пространства, нет жизни под этой чудной плоскостью; вернее, есть, но иная, поту-жизнь, в которой все наоборот, зеркально в сравнении с нашей посю-жизнью.
Наше сознание двухэтажно. Оно непременно включает спорящие (небесный) верх и (водный) низ.
Я был рад встрече с Питером. Нет лучшего места для наблюдения геометрии, нежели Санкт-Петербург. Немедленно, одним своим видом и присущим ему надменно-пространственным настроением он вмиг вправил мне мозги.
Так проходило это путешествие - в погружениях и всплытиях, мимолетных, переворачивающих душу прикосновениях к нижнему русскому зеркалу. В соревновании между чертежом и водой.
Меня промочило тогда по грудь до-временем, протохристианской влагой. Металл Ильменя, брызжущий искрами, угрожающий, выпукло-напряженный; Волхов, слишком прямой, словно Господь хватил по земле саблей; белоглазая Ладога, так и оставшаяся за горизонтом, только уголок ее я углядел в Шлиссельбурге, противу крепости Орешек: малые скорлупки орешка плавали в грязной воде.
Всякий раз, когда нужно было утвердить в воображении вменяемое, черченое представление о новом месте, вода притекала, размывала твердые линии, приливала к моему бумажному сердцу, и сердце замирало.
Иногда вода обещала будущее, как озера на севере Кольского - сотни озер, сотни глаз, обращенных в следующее пространство.
Эти безымянные "зрячие" озера составили искомый предел ментального русского помещения.
Я добрался до него, как и рассчитывал, не ожидал только увидеть солнца в два часа ночи прямо посередине неба - на шишке Кольского царил полярный день. Не все было обдумано заранее: слишком скорым вышел тот первый от-московский отъезд.
Начинается второй - не на север, а на юг, к Толстому. И снова, наверное, для того, чтобы исследователь не забывал, по какой земле он движется - двухэтажной, ломкой, подвижной, - горизонтальная линия Оки легла как шлагбаум, расчленила карту.
IV
В Тулу въехали под дождем. Улица (длиннейшая из всех, Октябрьская, прямо продолжающая "меридиональное" московское шоссе) показалась шатким узким помостом, протянутым над городской хлябью; по ней стекли к реке.
Река Упа, на первый взгляд, совершенно не городская - свободная, петлистая, запутанная в рисунках отмелей и кривых, ленивых берегов. Город ложится тонким листком поверх лугов и болот - под ним, по нижнему этажу, лиет река. Над ней не мост, а тонкая бумажная перемычка.
На подъезде к перемычке писатели в автобусе оживились, приникли к правым окнам. За стеклами проплыли бледно-желтые дома, в отличие от пестрого и облезлого окружения выкрашенные очень гладко, даже как-то голо. Что такое эти дома, выяснилось позже, а пока, сразу после них, в следующую секунду, когда автобус, толкаясь между малых машин, выруливал на мост, случилось нечто странное, что я впоследствии оценил как второе водное предупреждение.
Случилось вот что. У моста закончилась Октябрьская улица, в конце ее поднялась большая, пятнистая от дождя церковь, и вдруг прямо перед ней, близко к дороге, в трепете капель на стекле промелькнула странная фигура. Как будто кто-то подпрыгнул и заглянул к нам в автобус.
Памятник: черный человек с голой грудью, вооруженный трезубцем и, главное, с хвостом. Я замер. Мало я нагляделся на севере водяных и русалок, и вот опять.
Что это - Нептун, Тритон?
Кто-то сказал впереди - Никола Зарецкий. Тут все смешалось у меня в голове. Как это может быть христианский святой - с хвостом?
Самое занятное, что половиной сознания (нижней, "водной") я поверил, что это действительно Николай Чудотворец. Только особенный, тульский Николай, Никола Зарецкий, наподобие Можайского; тот с мечом, а этот с трезубцем.
Зарецкий, водный - была тут какая-то связь, которая сработала прежде разумного понимания. Еще и дождь, и эти уличные хляби.
Вот она, "хвостатая" Россия: сверху христианская, снизу языческая - страна-русалка. Не страна, но мир, пространство над водой, поднимающееся (спасающееся) из воды. В такой двухэтажной, двоеверующей России был возможен этот невозможный Никола.
Это не было внятной мыслью, только ощущением, к которому я был дорожным образом готов.
Нет, если бы я хоть одно мгновение всерьез об этом подумал, то, несомненно, отринул такого нелепого Николу. Но я не успел ничего подумать. Я только ощутил его уместность в общем водном (или уже подводном?) сюжете. Чудище, морской зверь вынырнул из пучин, взглянул на меня и исчез. Скорость, с которой совершилось это "оптическое" приключение, довершила дело. Морской Никола, отекаемый дождем, подъявший хвост из вод, кивнул бородой. Я узнал его.
Да! Ко всему прочему, эта наивная картинка непостижимым образом связалась для меня с Львом Толстым - и отлично связалась. Толстой взглянул на нас через стекло. Я принял и Толстого; путаница образов царила в голове; покинув стерильную московскую капсулу, я тотчас набрался дорожных микробов, отравился сказкой внешнего, насыщенного водой пространства.
Есть обаяние дороги, соблазн додумывания, досочинения нового места. Я заехал за тридевять земель, за Оку: тут, стало быть, такие боги, занятные, невиданные боги. Такой, к примеру: Толстой-Никола-Посейдон; пойдет - отличный тульский бог.
Автобус покачнулся на мосту, поток машин пронес его вперед, затем, точно на дне блюдца, мы дважды повернули под прямым углом, и уже тульский кремль своей низкой стеной, из-за которой выглядывали коренастые храмы, занял все мое внимание. Город сошелся к прямоугольнику кремля разновысокими квадратноголовыми домами, я загляделся на кремль и дома и скоро забыл об удивительной встрече с местным духом, Николой-Тритоном-Толстым.
Забыл о предупреждении, втором за два часа.
Позже выяснилось, что это за чудо-юдо у моста, точнее, что стряслось в моей размокшей голове, как хаотически смешались в ней правильные и неправильные слова и смыслы.
Разумеется, промелькнувший в окнах таинственный Нептун не был Николаем Чудотворцем. Слова Никола Зарецкий, что произнес экскурсовод в голове автобуса, относились к храму - тому, большому, осеянному мелким дождем.
Чудная фигура с хвостом стоит перед Никольским храмом, близко к дороге (оттого он так скоро заглянул к нам и исчез). Это памятник Никите Демидову, основателю знаменитых тульских заводов, первому нашему оружейному промышленнику и проч.
О трезубце: на самом деле в левой руке у Никиты не трезубец, а меч - рукоятью вверх. Понятно, почему меч (в правой руке молот): Тула - город оружейников. Но на ходу мне некогда было разбираться, трезубец это или рукоятка меча - все с тремя концами. Я уже успел признать в нем водного бога, поэтому, конечно, увидел трезубец.
И, наконец, главная странность, из-за которой мне почудилось, что у памятника есть хвост.
Это не хвост, а пушка.
За спиной у Никиты Демидова помещается пушка, и помещается так неловко, что в некоторых ракурсах ее легко принять за продолжение его туловища. Тут еще одна странность: у памятника нет ног, он поставлен торсом на пьедестал, к тому же на него надет фартук, и этот фартук свисает ниже уровня, на котором заканчивается торс. Пушка высовывается сбоку из-за фартука. То есть фартук прячет точку пересечения туловища и пушки, и потому нетрудно представить, как туловище за фартуком превращается в пушку.
Объяснение длинно, взгляд же короток (омыт дождем).
Так случайно, ошибочно, но притом ярко и убедительно нарисовался символ "нижнего", мокрого тульского места. Мало того, он связался многими тайными связями, нижними, языческими, составил образ, пролился волшебною водой и сделался чудным Николой (Нептуном, Никитой, Толстым).
Да, я поверил в него; трудно было не поверить.
V
От Тулы до Ясной недалеко, километров, наверное, десять.
Пространство Ясной Поляны встречает вас сразу за Тулой, за ее затылком ("затулком").
Тульское и яснополянское помещения - поля сознания? - очень разны. Позже, съездив по толстовскому маршруту несколько раз, я в общих чертах различил их: Тула сложена довольно рационально, модуль ее - квадрат. Подчеркнуто кубообразны, особенно внутри, ее храмы. Интерьеры их, как правило, лишены сводов, они просты, как заводские цеха.
Ясная Поляна, напротив, всякой своей чертой округла, стремится к свободной, легкой форме. Ей ближе круги и сферы, вольный рисунок линий.
Они не просто соседствуют, они спорят, сойдясь вплотную, эти очень непохожие, разно начерченные помещения Тулы и Ясной.
Через сложенный из квадратов город пролетаешь очень быстро: сначала вниз, к центру Тулы, словно фигура ее примята посередине, затем вверх, к южной окраине.
За южной, приподнятой кромкой Тулы дорога валится наискосок вниз к железнодорожным путям. Все, заканчивается городское черчение, далее прямые углы складываются в косые и кривые, земля начинает дышать свободно.
Сразу за железной дорогой поднимается запущенная, нечесаная, не городская гора. Это знаменитая Косая гора; на ее качающейся вершине громоздится драконоподобное сооружение - металлургический завод. Древний, еще дореволюционных лет, закопченный, с обнаженными ребрами конструкций, с легким султаном дыма над главной трубой - дракон жив.
Вот опять: я слышу миф, походную сказку - и верю в эту сказку. Только что я наблюдал Зарецкого Нептуна у моста и принял его за сакральную эмблему места. Он здешний водяной, он отвечает за поведение воды.
Это же заводское чугунное чудовище сторожит огонь.
Выдуманные, зыбкие места.
Автобус валится с южной кромки тульского блюдца, опасно задирает зад, затем выравнивается и далее идет привычным крейсерским ходом. Страшилище завода гордо проплывает мимо, как вражеский дредноут, как будто под ним не кроны дерев качаются ряд за рядом, но пробегают морские волны. Теперь он корабль; дым из трубы протягивается в половину горизонта.
Все течет, все вода.
Таково преддверие Ясной: за Косой горой обрывается карта Тулы, начинается новая страна; экскурсовод впереди переходит на торжественные ноты, слышно уже: Толстой, Толстой, - и делается понятно, чья это страна.
…Нет, это нельзя назвать пространством. Я хорошо помню, как сразу ощутил расхождение между своими классическими ожиданиями - разве Толстой не классик? - и этим переменчивым, во все стороны наклонным пейзажем. Разомкнутые виды слоятся, текут один поверх другого, качаются на влажных склонах, поднимаются темными стенами дерев (вдруг между стенами - лезвие воды: широкая запруда). Какая же эта классика, где правильное, ясное помещение усадьбы? Ясность прямо ассоциируется у нас с Толстым. Он светел, его должно было произвести на свет разумное пространство, а не эти сырые сквозняки…
Около запруды остановились: легкое кафе, к воде спускаются широкие, занесенные листвой дощатые ступени террас. Доски влажны; писатели, рассыпавшись по ним, заводят тихий разговор; общее настроение лирическое. Вдруг один из них сбрасывает длинное пальто, под которым оказывается почти гол, и бросается в холодную воду! Веселый народ эти писатели.
Довольно долго смельчак рассекает волны, как будто стремясь достигнуть того берега. Но это против правил: тот берег "райский", толстовский, на него нельзя ступать так, запанибрата, в одних трусах.
Нет, мы еще не доехали: автобус, прокатив по длинному мосту и поднявшись на холм, внезапно сворачивает в узкую щель в темно-зеленой омшелой стене; прямо к стене приклеена белая бумажная арка, высокая и узкая. Сразу за ней стена "воды" - лес.
Я понял: Тритон-Никола пустил нас внутрь моря-леса.
Точно между водорослями аквариума поплыли внутрь, оказалось, не к самой Ясной Поляне, но к промежуточному финишу, писательскому дому отдыха.
Я вздыхаю с облегчением: это еще не Ясная, стало быть, они еще впереди, подходящие моему ожиданию фигуры света.
Пока что-то не сходится, словно я зашел не в ту дверь.
Все идет не по плану; почему? Так всегда встречает гостей Толстой, этими тритонами и драконами, этой хладной чащей, или это я как-то особенно настроен? Путешествую как по чертежу и жду чертежа, а тут тебя встречает дорожный хаос, суета расселения - писатели, как пчелы в соты, разлетаются в номера.
Корпуса гостиницы построены не так давно, они плоски и незрячи, зато посредине территории, точно по оси, возвышается тяжелоколонный дом кирпично-красного цвета о трех этажах; этот смотрит на тебя в упор, громоздится под стать Толстому. Ожидаемому, классическому Толстому. Но стоит отойти хотя бы на шаг от этого сталинского монстра, как вновь тебя обступают водоросли, меж корней дерев открываются рытвины и лужи, полные воды кофейного цвета.
Точно, передо мной открыты две двери: в свет и в лес.
Света я еще не увидел, зато темные лесные видения уже начались.
VI
Дальнейшее можно расценить как постепенное нарастание хаоса, скоро дошедшее до анекдота. Казалось бы, обыкновенный дорожный беспорядок; что, мы не знаем, как складываются экскурсионные (необязательно писательские) поездки? Озирание поверхности, специально для тебя украшенной; бег за многознающей дамой, выставляющей над головой табличку с названием группы; раз, два - спешно складывается набор обязательных для данного места впечатлений. Дубликаты оных - в ларьке, изображающем деревенский сруб. Закупили пачками глянцевые открытки - и по домам.
Тут, конечно, все не так просто и грубо, мы на особой экскурсии, однако общий ход действия тот же.
Я всегда в таких случаях стараюсь отойти в сторону, дождаться момента, когда виды-открытки съедут со своих мест - зачем они мне? Мне подавай не плоскости, но полное пространство. Только вот беда: пока не складывается пространство, здесь все как будто по отдельности плывет или разбегается стаей блестких рыб.
Этот предусадебный беспорядок для меня тем более непереносим, что я приехал сюда, держа в голове идеальную машину толстовского текста, чертеж романа, собранного сферой, сжатого до одного мгновения. Где тут сфера, где машина? Окрестности рассыпаются на мелочи, точно с (давно уехавшей толстовской) машины валятся ненужные вещи.
Из дома отдыха в усадьбу
Если из гостиницы (пустоватого, плосковатого писательского улья) идти в усадьбу пешком, самый удобный путь получится через больницу. Задами - мимо пестрых одноэтажных строений, не то сараев, не то котельных, или схожего скромного вида лечебных корпусов, мимо частных чьих-то палисадничков, обведенных сеткой-рабицей, за которой копошатся куры и единственный на всю округу голосистый петух.
Тайный, будто бы для посвященных, семейный путь.
Тут является тема некоей цеховой фамильярности: писатели в гостях у Толстого - они тут свои, почти родственники. Им открыты тайные тропы, им поет больничный петух, им позволено больше, нежели обычным экскурсантам. Им иначе открываются разбросанные как на (толстовском) жертвеннике потроха пейзажа.
Толстой - их жрец; глаза их влажны, сердца трепещут, со всех ветвей на них отрясает живые слова главный толстовский месяц сентябрь. В этом есть свое правило: писатели соединяют разрозненные виды места клейким, бесконечно льющимся текстом. Они не столько смотрят, сколько слышат, большей частью сами говорят и тем, похоже, спасаются от дробности картины - их сводный текст утешительно слитен. И Ясная для них слитна; наверное, она даже стремится к подобной не визуальной, но вербальной слитности.
Они композиционно нужны друг другу: писатели и Ясная Поляна.
Занятная тема. Но мне-то каково? Себя я никак не могу причислить к счастливому писательскому племени, и оттого в их священных словорощах остаюсь как будто за стеклом, на ощутимом расстоянии. Что делать? Архитектор, холодный наблюдатель, неслух - остается смотреть. Смотрю.
Больница. Возле главного двухэтажного корпуса стоит, прислонен с торца к стене, большой бюст Толстого. Наверное, так и нужно в этом внутреннем семейном пространстве. Тут он уместен.
Все-таки хорошо, что Толстой не в полный рост, не сидящий; еще хорошо, что дверь, возле которой стоит бюст, не приемный покой, а то вышло бы - сидит дядя с бородой, ждет очереди на прием. Чисто выбеленный, так, на вид, здоровый - нет, он тут не для лечения, скорее, для оздоровления духа.
Больница мне понравилась.
После асфальтовой, сухой и шершавой, петли дороги (внутри петли - пожарный пруд) выхожу в открытое, сквозящее пространство. Широкое шоссе. Мимо катят автобусы с паломниками.
Вот он, парадный въезд в Ясную: вдоль большой трассы на подъезде к усадьбе выстроились слева и справа широко расставленные, писанные маслом виды.
Слева на небольшом подъеме в кружевах дерев прячутся невысокие строения; главное из них - школа, она стоит выше остальных, к ней ведет лестница, на верхней площадке которой помещается (очередная, белая) статуя Льва Толстого. От этого вид школы, несмотря на всю ее скромность, обретает монументальные, гордые черты.