И еще Святки, сразу вслед за этим языческим охотничьим счастьем - тут уже водная стихия Лёвушки окончательно берет верх над "немецким" расчетом большого Толстого. Сентябрьские охотничьи хождения вослед микроскопическим каплям мги и тумана переходят в зиму. Наверное, Лёвушка не хочет просыпаться, возвращаться из-под своей волшебной воды в скучный "немецкий" воздух, стоящий кубами по эту сторону страницы.
Все в толстовских Святках о воде. Вода обратилась в снег; тем лучше - из снега Лёвушке проще слепить иной мир. В ясном сознании того, что творит, он противопоставляет этот снежный - водный, нижний - мир христианским небесам.
Сцены Святок прописаны у него демонстративно язычески.
Путешествие героев "под воду" начинается почти незаметно, в скуке и незнании, в пустом хождении Наташи по пустому дому. Есть, однако, "потребность какого-нибудь ознаменования этого времени". От скуки Наташа начинает переменять святочные обряды - у нее, колдуньи, есть право менять эти обряды, только от этого вдвое скучней самой колдунье. Начинаются страдания во времени и пространстве (подавай ей жениха здесь и сейчас), затем странные, как будто детские разговоры о времени, но на самом деле не вполне детские, толстовские разговоры, в которых открывается его сокровенный взгляд на свойства и природу времени - и так до того момента, пока не делается ясно, что целью разговоров является бегство от этого времени. Куда? В воду - на Святки только и делают, что смотрят воду, слушают воду, - в снег, в иное время. И вот уже все быстрее разворачивается движение, путешествие по снежной дороге неведомо куда, будто бы к соседям в Мелюковку, но никакая это не Мелюковка, а другое царство, - снежное Наташино царство.
…Но она ведьма! Ей свойственна женская жестокость, она играет в кошки-мышки с женихами, смеясь, разрешает себе любить нескольких мужчин разом; она определяет Соню пустоцветом - приговор тем более ужасный, что история Сони и Николая взята из жизни, стало быть, это отзывается приговором прототипу Сони, любимой тетушке Толстого.
Сам Толстой задним числом выносит тетушке этот ужасный приговор.
И это возможно, потому что здесь их царство - детское, женское, жестокое, с горячими любовью и ненавистью, с легкостью тасуемыми мгновением и вечностью.
Такова Наташа, таков же и Лёвушка. Они отчасти одно и то же; неслучайно Лев Николаевич Толстой в ответ на вопрос: "С кого вы писали Наташу?" отвечал порой: "С себя. Наташа - это я".
Это важный вопрос, о прототипе Наташи, недаром столько находилось кандидаток на роль Наташи. В самом деле, если для Толстого так важно было найти для всякого своего героя реальный прототип из семейной хроники - кто такая Наташа? Она не может быть списана "мозаично": слишком целен ее образ. И прототип ее не Лёвушка; Толстой мог сообщить ей свои детские мысли и даже самые заветные "философские" максимы (об устройстве времени), и все же не он ее базовый, исходный прототип.
Машинька
Я никогда не слышал, чтобы Наташу сравнивали с сестрой Толстого, Марией. Он звал ее Машинькой, так писал в дневнике и письмах. Наташа - Машинька? Невероятно, непохоже. И все-таки появляется эта странная мысль.
Возможно, где-то эта версия уже была заявлена; я выскажу несколько соображений (предположений) на этот счет. Здесь, в Ясной, где с первого шага делается очевидно, что основой романа, его сырым черным дерном была та реальность - та, в которой стоял дом-храм, - мне легко поверить, что тайным прототипом Наташи была именно Машинька. Она жила тогда, дом-храм был и ее дом.
В романе Наташа Ростова ребенком была некрасива: широкая шея, огромный рот. Царевна-лягушка, которой еще предстоит перевоплощение в обаятельную колдунью. Машинька была - и осталась - некрасива. Но, возможно, Толстой в своей Наташе прописал ее другую, лучшую судьбу? Несомненно, он желал этого, он очень болел за свою некрасивую сестру Машиньку.
Говорят, братья были к ней в детстве невнимательны, за что их затем до конца дней наказывала совесть (у Толстого это видно в "Отце Сергии", где спасительницей главного героя в итоге оказывается его сестра Пашенька). Тем более: если Толстого так же мучила совесть за детское невнимание к сестре, то с тем большей настойчивостью он должен был задним числом замаливать этот грех, менять ей судьбу на лучшую - в романе, который построен на мысли о возможности исправления прошлого.
Да, он мог так, задним числом, попытаться оправдаться: превратить Машиньку в счастливую Наташу.
…Еще нужно будет разобраться с Пьером.
Кто Пьер?
Этот вопрос придется отложить: Пьер - фигура, не вполне в Ясной помещающаяся. Он гость в Ясной.
XIX
На третий день наблюдений становится очевидно, что Ясная Поляна в сумме ее противоречивой ("подводной", за-временной) реальности предлагает собственный образ Толстого. Здесь он прежде всего Лёвушка, мальчик-сирота, потерявший родителей, проигравший дом и продолживший жить с расчетом на чудо, которое вернет ему родителей и дом. С этой точки зрения "импрессионистическое" устройство романа "Война и мир" - все вспомнил Пьер (прошлое в одно чудесное мгновение возвращено Пьеру) - на фоне Лёвушкиных и Наташиных камланий выглядит логично.
Логичны, допустимы чудеса в этом колдовском месте.
То есть: предположение о романе-в-одну-секунду, с которым я приехал в Ясную и в адекватности (или безумии) которого я продолжаю сомневаться, с этой точки зрения верно.
Не вполне ясна процедура чудотворения.
Разумеется, я не все еще посмотрел, что-то, наверное, было пропущено. Скажем, на могиле Лёвушки, которая, едва я к ней приблизился, как будто загородилась стеклом, закрылась; осталось не расслышано некое важное сообщение.
Нужно идти еще раз и смотреть-слушать.
В какой-то момент я почувствовал себя вовлеченным в игру; как будто мальчик, которого я сам большей частью выдумал, - нетрудно было выдумать в Ясной прячущегося в лесу мальчика, - принялся играть со мной в прятки. "Детская книга" передо мной отворилась - отлично! Поиграем в эту книгу. Но дело было, разумеется, не в самой по себе игре, нет, интересны были ее правила, по сей день действующие. Допустим, прогуляемся еще раз на могилу. Но - в другое время, в другую погоду, чтобы был другой свет, чтобы не повторилась та первая картинка, которая закроется, оденется льдом еще быстрее, чем в тот раз.
Нужно идти ночью, вот что, - такая перемена декораций развернет картинку новой стороной.
Ночью на могилу к Толстому?!
Спрашивается, откуда берутся такие темные, дикие мысли?
Детские мысли.
Оттуда и берутся: из собственных расчетов и химер. Не из праздного интереса, не из желания нового развлечения - какое развлечение, если меня днем в этом месте пробрало морозом до костей?
Честно сказать, я сразу (взрослым, сухим умом) усомнился в этой затее. День провел в сомнениях. Идти или не идти? Расчеты показывали, что идти нужно, притом непременно в полночь. Здравый смысл советовал воздержаться.
Вечер как-то померк, акварельные виды Ясной размылись и отошли в сторону, чтобы не мешать внутреннему диалогу. Идти или нет? Разновозрастные голоса в оба уха советовали противоположное.
Ближе к ночи я обнаружил себя за воротами дома отдыха, в стеклянном кубике кафе, именуемого в просторечии "Под дубом", так-то стекляшка была безымянна. Сидя за стойкой, я перебирал аргументы за и против ночного похода. Как-то все это нелепо, но с другой стороны, именно эта нелепость и привлекает; все тропы захожены и засмотрены, ничего живого не разобрать, может, в темноте удастся разглядеть что-то новое?
Рядом со мной сидел писатель Василий Голованов.
- О чем задумался? - спросил он.
Я в двух словах рассказал о своих планах и сомнениях. Нужно прояснить скрытый чертеж Ясной. О чертеже романа "Война и мир" я ему еще не рассказывал, как-то не случилось, но некое общее понимание метафизической сущности географических карт, планов и вот таких заумных чертежей нами уже было достигнуто.
Нужно прояснить такой спрятанный, закопанный чертеж в месте могилы Лёвушки. Фокус в том, что нужно идти ночью. Скоро пойду, пока сижу, готовлюсь.
Я еще не знал, что такое исследователь Василий Голованов. И вот узнал. Едва заслышав о ночном походе на могилу, он сразу ожил.
- Зачем готовиться? Пошли сейчас! - заявил он. - Нечего откладывать.
Еще рано, только-только стемнело.
- Ничего не рано. Дойдем как раз к полуночи.
Пошли.
…Мы пересекли образцовую территорию дома отдыха; цветники и газоны расклеены как цветные фото в альбоме: ровными квадратиками, один к одному. Дальше пошли неровности, темный перелесок и за ним провал, топкое место; путь преградил ручей, которого не видно за густой травой. Здесь проходит самая короткая (тайная) тропа в Ясную. Достигнув ручья, тропа расплывается чавкающей лужей, на которой не держатся никакие мостки, все тонет.
Вот она, лужа: на поверхности колеблется пунктир из трех дощечек - поди переступи по ним в кромешной тьме.
Ступив, провалившись, поднявшись, изъяв стопы из влажной тьмы, мы двинулись далее по картофельному полю, спотыкаясь о комья черной твердой земли.
Поле составляло подобие нейтральной полосы между двумя мирами - яснополянским и внешним.
В самом деле, ночь представляет собой особое время для картографирования; проявляются невидимые границы, в человеке просыпается ребенок, готовый слышать сообщения своего и чужого пространств. Страх подскажет ему, в какую он ступил страну. Хотя нет, страшно не было, было прежнее ощущение - совершенной нелепости происходящего.
Перейдя бугрившееся под ногами поле, мы вошли в яблоневый сад. Со всех сторон потянулись черные корявые ветки. Василий завел разговор о злых овчарках, которых сторожа выпускают на ночь в усадьбе. Ему так же не хватало острых ощущений.
Нет, не страшно, смешно.
Подошли к дому Толстого: белый угол его был подсвечен прожектором.
Черная, с острым краем тень, расширяясь кверху, ложилась наискосок по стене дома. Все же нужно появиться охране, подумал я, - и тотчас из ворот вышел охранник. Теперь нас должны были задержать, арестовать, и охранник, наверное, тоже так подумал, но Василий опередил его.
- Володя, ты? - громко спросил он.
Это был тонкий ход. Будто бы мы пришли в гости к Владимиру Ильичу Толстому, директору музея. Они хорошо знакомы с Василием, отчего бы писателю Голованову не зайти в гости к директору музея Толстому? В двенадцать часов ночи. И охранник не удивился. Он знал, что в Ясную Поляну во множестве приехали писатели, они празднуют толстовский юбилей, так что два литератора запросто могли забрести сюда ночной порой.
Он подошел к нам, стараясь в темноте разглядеть лица.
Василий продолжил:
- Что-то мы заблудились в темноте. Не подскажешь, как пройти на могилу Толстого?
И вновь, несмотря на дикость и неуместность такого вопроса, охранник не удивился.
- Вон туда, - сказал он и махнул рукой. - Держитесь дорожки, а то заблудитесь.
Хороший парень. Мы поблагодарили его и отправились дальше. Прошли через пустоту исчезнувшего дома; проплыли мимо черные ноги лип, словно прошагали гигантские страусы - над нами зашумело их кружевное оперение. Далее направо - аллея, на которой хоть что-то было видно: над ней светили звезды. Где-то здесь указатель и поворот налево. Повернули на ощупь. Окунулись в темноту как в черную теплую воду.
Над головой сомкнулись ветви, погасли звезды, последние частицы света растворились в темноте. Спустя еще немного времени уже не над, а под нами незаметно просветлело, точно поднялось от черной земли мутно-серое облако, узкое, протяженное вдаль, - дорожка. Невесомо шагая, мы двинулись по облаку-дорожке. Оно двигалось вместе с нами, почти не поворачивая: прямо и прямо. Василий завел разговор о диких кабанах, которые будто бы из окрестных лесов частенько сюда забегали. Но меня не испугали кабаны, как перед тем злые собаки. Тогда он перешел на истории про снежного человека. И человек этот не был страшен. Нет, все это выдуманные опасности. Я не чувствовал угрозы.
Я того и ждал: ночью здесь не так страшно, не так студено сердцу, как днем.
Наконец облако под ногами расширилось, уплотнилось, чуть просветлело, вокруг нарисовались ровные вертикальные линии - стволы деревьев. За ними, как я запомнил еще днем, находится могила Толстого. За могилой - овраг, "канавка" уходящего времени. В темноте ничего этого не было видно. Я прошел мимо деревьев, различил перед собой черный прямоугольник толстовской могилы.
В головах ее, на корточках, свернувшись так, что спина его согнулась колесом, сидел старик.
Я почувствовал, как волосы на затылке и темечке встали дыбом.
Занятное ощущение, когда волосы на голове встают дыбом. Немного щекотно. Руки и ноги делаются точно из студня.
Спустя мгновение Василий щелкнул зажигалкой и осветил инфернальную сцену. В головах могилы стояла большая корзина с цветами с большой круглой ручкой. Эту композицию я принял в темноте за сидящего на корточках старика.
…Детский опыт удался: покров времени, застилающий усадьбу, мемориальное, тщательно выглаженное одеяло, невидимо закрывающее от нас начинку Ясной, в этом самом закрытом углу усадьбы немного приподнялось. Протекла живая темнота, время двинулось, могила встала на место.
Нет в ней мальчика, все это дневные, от ума, видения, смущающие дух.
Дальше мы бродили по ночной усадьбе примерно час, рассуждая о том, о сем. Попытались посидеть на любимой скамейке Толстого. Она стоит на восточном краю леса, за которым расстилается нам знакомое поле, потом ручей, потом дом отдыха, тут все понятно. Карта Лёвушкина имения прояснилась.
Посидеть на скамейке не удалось. Во-первых, сиденье собрано из тонких березовых стволов, на которых хоть и обрублены ветви, но все же со всех сторон остаются торчать твердые шишки сучков. На таком долго не просидишь. Во-вторых, она стоит лицом в лес; поле и самое пространство остаются за спиной. Сидеть на темной опушке лицом в лес, уткнувшись лицом в частые еловые стволы, довольно странно. Тем более ночью. Мы поднялись, отвернулись от мрачного леса, вышли на край поля. Широко и покато оно спускалось в долину, в море белого как молоко тумана. Две небольшие рощи посреди поля выплывали округлыми кудрявыми островами. Луна проливала свет, яркий и одновременно зыбкий, подвижный. Небо отворялось необычайно высоко, черно и звездно. Было холодно и свежо.
- Как тебя угораздило заняться этими черчеными опытами? - спросил Василий.
Как я начал чертить Толстого? Тут не уложиться в два слова.
Как мог, я рассказал ему о своем открытии романа-в-одну-секунду. Некоторое время он молча переваривал мое геометрическое сообщение, задрав лицо к звездному небу, являя собой вид статуи. Статуя улыбалась. Роман про одну секунду - это ничего.
Я также молчал, озирая черно-белые, бескрайние подвижно-серебристые окрестности.
Было около часу ночи. Дальше произошло то, что трудно описать словами. До этого момента шла некая игра, ночные виды не были страшны (исключая старика у могилы). Нам как будто не хватало какой-то жути, мы все шутили. Даже этот старик на корточках обернулся цветочной корзиной, шуткой.
Оглядываясь на краю залитого туманом поля, я увидел, как слева от нас, с северной стороны усадьбы, куда я забрел пару дней назад и поехал вниз по глине как на лыжах, - оттуда, снизу, из-за холма начинает подниматься большое темное облако. Сначала я не обратил на него внимания: все вокруг было игрой темноты и лунного света, пространство плыло, качалось и шло туманными пятнами. Вот еще одно пятно, ничего особенного.
Но это пятно не плыло и не качалось, оно медленно и уверенно росло, постепенно поглощая вокруг себя свет. Через некоторое время пятно встало уже в четверть неба: неразличимая гора, скопление мглы, разливающееся все шире и шире.
Я уже не слушал Василия, только смотрел на эту мглистую гору, с ужасом соображая, как быстро она растет. Некоторое время я пытался понять, какого она цвета, с тем чтобы хоть как-то определить, что это такое. Куда, какого цвета? В ней не было цвета, разве что в центре мгла отливала чем-то бурым. Это не был туман - вот туман, перед нами, белейшее облако, разливавшееся от наших ног в сторону востока. С севера же к нам подступал не туман, а неизвестно что, какая-то страшная яма, только поставленная набок, открытая к нам пустой пастью. Еще немного спустя я понял, что у этой ямы не только цвета нет, в ней нет также верха и низа, нет никакого направления. Яма уничтожала направления, поедала пространство, внутри нее не оставалось ничего, как будто область смерти вдруг стала видима и придвинулась к нам вплотную.
Не так: она постоянно подвигалась к нам. Березы по краю поля по очереди исчезали в этой мертвой яме.