- Видишь? Комплект же! "Жучки" и экраны к ним. Один маячок-жучок - р-раз! - сюда прикрепляю (он наколол себе на грудь какую-то английскую булавку с серой каплей вместо головки). - Другой - тебе! А чтоб комплект не разбивать - вот! Возьми и оставшиеся два. На двух лучших овец навесишь. Запишешь, как они там блеют-млеют.
- Может, с "жучками", Савва Лукич, лучше не связываться?
- Свяжемся, обязательно свяжемся! Ты только не включай их раньше времени. А так это… через неделю. Я сейчас на своем жучке таймер поставлю… А теперь вали поскорей отсэда. Христом богом тебя прошу! - Савва хитро склонил голову влево и вдруг выставил перед собой руки, как суслик лапки: локти согнуты, кисти вниз свисают. - Дел у меня: до утра не спроворить!..
"Музей овцы"
И вот теперь, сидя в кафе против Селимчика, глотал я кипяток с морковкой и думал: какой же я обалдуй!
Обалдуй и остолоп, потому что на следующий же день после разговора с Куроцапом от Рогволденка съехал. Увез свой комп, увез тележку с вещами и, заперев накрепко дверь коммуналки, двинул в городок Романов…
Денег Савва не перевел ни через сутки, ни через трое.
В "Музее романовской овцы" со мной ласково поговорили, но никаких эксклюзивных материалов, повествующих о жизни этих энергичных черноголовых и белопузых домашних животных не предоставили. Я стал звонить по очереди всем секретарям Саввы Лукича, и, конечно, в первую очередь Надюхе.
Через пять дней стало ясно: Куроцап от романовской овцы отказался навсегда, навек.
- Савва Лукич наткнулся на новую, более перспективную мысль, - томно ворковала, видно вспоминая показ романовской шубы, с трудом разысканная Надюха. - Это такая интересная тема! Жизнь огородных растений. Представляете? Редька, лук, патиссоны, чеснок! Как они в огороде нашем эволюционировали. Как сопутствовали российскому гражданину в его жизни. Савва Лукич хочет, чтобы на обложке так и значилось…
- Савелий Куроцап. "Русский хрен", - подсказал я.
Надюха сперва в трубку хрюкнула, но потом стала серьезней:
- Чувствуется, что вы хорошо над романовской овцой поработали. Вникли в тему. А за Савелия - спасибо. Это для обложки даже лучше, чем Савва… Спрашиваете, как вам быть? Ей-богу, ума не приложу. Лукич сейчас в Шри-Ланке. Пробудет месяца полтора-два. Чайные плантации, сами понимаете. Но как вернется - обязательно заходите. Савва Лукич так и сказал: как Тима появится - сразу его ко мне!
- И что тогда? Чайные листочки к проблемным местам прикладывать будем?
- Это уж как получится. Но вы должны знать: Савва Лукич - щедрая душа. И в свое время заплатит вам обязательно…
Надюха отключилась, но я снова набрал ее:
- А это кто ж ему про русский хрен писать будет? - не своим голосом крикнул я в трубку.
- Для такой книги писатель с университетским образованием требуется. А у вас, извините… только Литинститут. Кстати, писатель с образованием не без труда, но нашелся.
- Кобылятьев? Рогволд?! - заорал я, брызгая слюной и злобой.
Две-три сороки, сидевшие на ветвях близ гостиничного дворика, плавно, как детские самолетики, взлетели, но тут же в кустах и приземлились…
- Да, это Рогволд Арнольдович, - чуть удивясь, сказала Надюха.
- Так ведь он пэтэушник, сволочь! - застонал я в голос.
Но к стонам моим Надюха не прислушалась, лишь добавила снисходительно:
- Так что босс благодарит вас и все такое прочее. А также Савва Лукич дорит вам шубу.
Она, зараза, так и сказала: "Дорит"!
- Ну ту самую… которую вы на мне видали, - Надюха приятно засмеялась. - Так что возвращайтесь в Москву, получайте шубу, и удачи вам!
- А деньги?! - крикнул я опять, как дурак.
- Денег на вас… - Надюха умышленно громко прошелестела в трубке какими-то бумагами… - Денег на вас, увы, не отпущено.
Я вдавил красную кнопку в мобильник так, что отпала задняя крышка. Белый свет померк у меня перед глазами…
Это что ж? Не солоно хлебавши назад в Москву?
Невозможно! Двум-трем приятелям и одной прелестной оторве я успел объявить о шикарном заказе, о том, что ухожу из литнегров, что передо мной - пусть пока и соавторство, но очень, очень перспективное…
Словом, заявляться в Москву ровно через пять дней, да еще обделанным с головы до пят не хотелось.
Рогволденок к себе, ясное дело, теперь не пустит: ухватился за Куроцапа намертво. Какие там попахивающие бытовым фашизмом романы! Русский хрен и цейлонский чай, во всех своих дымка́х и ароматах, витали сейчас над головой этого недомерка…
Можно было, конечно, отсидеться месяц-другой у себя в коммуналке. Однако и тут - черт за язык дернул!
В коммуналке на улице Сайкина, близ издыхающего ЗИЛа я, пугая соседей, объявил: через месяц продаю комнату кавказцам и покидаю их волчье логово навсегда.
Соседи на полдня утихомирились. Затихли даже их сопливые дети.
И вот теперь надо было на улицу Сайкина возвращаться, надо было снова вылавливать плевки из кастрюли.
Красная пелена бунта, жестокого и кровавого, стала заволакивать края моего внутреннего пространства!..
Но как-то так вышло, что именно после разговора с Надюхой, я, чуть успокоившись, впервые как следует осмотрелся.
Городок Романов был прекрасен и был пугливо чист! Он раскинулся сразу по двум берегам Волги. Одна сторона называлась Романовской, другая Борисоглебской. И пусть моста через реку в городке пока не было - внизу медленно и величественно сам себя двигал паром, катера и лодки бойко перевозили пассажиров через Волгу туда и обратно.
Вид городка, с мягко очерченными колокольнями, хорошо очищенными луковицами куполов и бойко сияющими крестами, с кое-где сиротскими, а кое-где вполне пристойными домами, бунт мой на время смирил, но добавил плаксивой мути.
Вдруг с севера налетел ветер. Мути поубавилось. Но ветер быстро стих. Хотя как-то нечуемо - так мне тогда показалось - продолжал в городе присутствовать…
Растерзанный бесчувственной Надюхой, побрел я наобум. И вскоре очутился на безлюдных, круто спадающих к Волге улочках.
Навстречу попался белокурый паренек. Он гнал перед собой двух тщедушных овец. А в руках вместо хворостины держал логарифмическую линейку. Даже моего, не искушенного в животноводстве взгляда было достаточно: не романовских овец паренек гонит!
- На пропитание овечкам… сделайте милость, - пропел белокурый.
С отвращением обминув паренька с его овцами, я все же обернулся и с грубой прямотой спросил:
- Это ведь не романовские? Не романовские, говорю, овцы?
- Да, не романовские, - простосердечно ответил белокурый.
- А чего ж тогда просишь?
- Божьи твари ведь.
- Больше десяти рублей не дам.
- И за это - огромное вам спасибо…
Через день в гостинице с меня потребовали денег. Я обещал заплатить через неделю. Великодушно прождав еще два дня, меня выставили вон. Но вещи, как уже говорилось, решили у себя попридержать.
И тут - Селимчик. И нескончаемый кипяток с морковкой, который мой собеседник с трепетом в голосе называет "кофэ"…
Все это время Селим Симсимыч с тихим умилением и непонятной радостью наблюдал, как я предаюсь воспоминаниям. Он не только не мешал мне, но, казалось, делал все, чтобы я длил и длил свои мутные грезы.
- Ну хватит жрать, - сказал я резко. - Спасибо за кипяток и скажите, чего вам надо. Денег ведь даром теперь никто не дает. И не рассчитывайте, что я вам их сейчас же верну. Мне за гостиницу платить надо.
- Так это - мигом… Секунду, минутку!
Круглый Селимчик выкатился из-за стола и как-то очень быстро, словно не веря, что я его дождусь, вернулся:
- Гостиницу оплатил. За месяц вперед. И не вашу, деревянненькую! Приличная гостиница, скажу вам. "Князь Роман" называется… Я честное и почетное дело предложить хочу, - вдруг понизил он голос, - и как раз по вашему профилю. Сегодня утром к вам за этим и шел. И вчера наблюдал за вами. Вы из гостиницы вышли и сразу воробьев на асфальте считать начали.
- Если вы про птичек, то пусть вам китайцы пишут! Про то, как они этих самых воробьев всех до единого слопали.
- Какие воробьи! Клянусь предками: приятная работа, хорошая. Я, если хотите знать, организатор науки… По научной линии вас двинуть и хотим.
- У меня нет университетского образования, - вспомнив куроцаповскую Надюху, буркнул я с ненавистью.
- И не надо! Бог с ним, с университетским! Вашего образования, думаю, вполне достаточно будет. Сперва регистратором, а потом прогнозистом погоды у нас поработаете. Космической погоды, между прочим…
"Значит, опыты на мне будут ставить", - подумал я, а вслух сказал:
- Я вам не термометр. А вы - не японец, чтоб в задницу меня совать!
Сказал, встал, нехотя полез в карман за красненькими.
Тут Селимка вздохнул, достал кредитную карточку и, слегка кривясь от горечи собственного поступка, ее мне подал.
- Забыл сказать: мне профессор Дежкин про вас рассказывал. Вы ведь после Литинститута еще в Институте журналистики учились?
Очеркист Дежкин был единственным профессором, которого я в Москве уважал. Это, наверное, отразилось на моем лице. Селимчик, воодушевясь, продолжил:
- Здесь зарплата за три месяца. Контрольное слово - "ветер". Пин-код - 5050. Только директору Коле про карточку не говорите. А тем более Дросселю нашему засушенному! Может, они вам из своих подкинут.
Я схватил кредитку, сунул ее в карман и снова сел, изобразив на лице живейшую готовность и дальше слушать всякую белиберду про директора Колю и засушенного Дросселя…
Но теперь встал Селимка.
- Я в Шереметьево опаздываю. А вы отсюда прямиком на Вторую Овражью. Тут рядом: направо и вниз. Дом номер шесть, на вывеске - "Ромэфир". Калитка не заперта, через сад и наверх. Скажете директору Коле, что со мной обо всем договорились. Он вас ласково, он вас нежнейше примет…
- Он что, слаборазвитый, ваш Коля, - попытался сострить я напоследок.
- Нет, развит он прилично… А давайте я еще записку для него нацарапаю. Только прошу, - Селимчик зачем-то оглянулся, - вы по дороге про "Ромэфир" особо не расспрашивайте. И про новую работу в Москву пока не сообщайте.
- Что еще за скрытность такая?
- Коля скажет. Но будьте уверены: у нас никакого криминала. Мы - "Роскосмос"! Бывший, конечно, "Роскосмос", но все-таки… А Коле на всякий случай скажите, что когда-то в статистическом бюро работали. А сюда приехали, чтобы уйти от столичных склок. Ну, я Коле из Шереметьева еще позвоню, расскажу в деталях…
- Что я вам, пес - брехать про статистику? Я сюда, между прочим, книгу писать приехал…
- Знаю-знаю. Про романовскую овцу.
Здесь я удивился уже по-настоящему. Надюха растрепала? Куроцап предупредил? Но Савва Лукич страшно далек от таких мелочей, да и от людей вроде Селимчика тоже… Сами узнали? От кого, зачем?
- …А только на кой ляд вам эти овцы?
Селимка на мгновенье забыл, что он тупой азиат, а не ярославский бурлак, и от сладости старинного слова "ляд" даже зажмурился.
- А хочется - и все!
- Овцы с баранами и без вас шерсть нарастят. А у нас в "Ромэфире" - потрясающее научное открытие зреет. Под будущее это открытие я сейчас по Европам и Америкам денежки собирать и еду. А вы… Вы просто обязаны нам помочь!
- Как же я помогу, когда сам гол как сокол? Ни кола, ни двора, ни мохнатой лапы в министерстве…
- Так это временно, временно! Все у вас будет. И копеечка заведется. Ну, мне пора… Вернусь - все по местам расставим. Только дождитесь меня!
Селимчик сунул мне в руку сложенную вдвое записку и, помахивая изящной велосипедной сумочкой, которую в народе грубо и безосновательно зовут "пидораской", удалился.
Вторая Овражья
Ветер осени, безобразивший три дня подряд, внезапно стих.
Наслаждаясь безветрием, я минут через десять уже входил в дом на Второй Овражьей.
Дом, как и гостиница, был двухэтажно-деревянный, но с мансардой и наличниками по второму этажу. Особенность дома была в том, что на нем крепились сразу три спутниковые антенны. Кроме того, он был глубоко задвинут в яблоневый, еще не пожелтевший, а вполне себе зеленый сад.
Никакой охраны на входе не было, вместо нее стоял, согнувшись в три погибели, деревянный сатир с обломанным рогом, лицемерной мордой и выполненный почти в натуральную величину.
Директор Коля принял даже ласковей, чем обещал Селимчик. Все благоприятствовало началу нового витка трудовой деятельности. Сунув нос в Селимову записку, в которой было всего два слова: "Возьми его" (по дороге прочел, не удержался), Коля тут же, без проволочек, принял меня на работу, причем сразу старшим научным сотрудником.
- У вас что - с кадрами тугезно? - поинтересовался я.
- В смысле - togethеr? Да, слабовато у нас с кадрами, - признался Коля и подул поочередно на пальцы обеих рук, словно пытаясь сбить с них дыханием невидимые чернильные капли.
Мне показалось, Коля врет, и я рубанул прямо:
- Вы меня тут, случайно, не расчленить собрались?
- Ну зачем же так! К расчлененке мы отношения не имеем. У нас - научно-производственный комплекс, и работаем мы с чистыми, я бы даже сказал, с возвышенными материями! Просто уж очень вы Селим Семенычу приглянулись.
Легонький как былинка директор вскочил и, подойдя к одному из трех узких и высоких окон, поманил пальцем к себе.
Я подошел. Коля указал куда-то вдаль, за Волгу.
- Видите, как летит ветер? - спросил он заговорщицки.
Я пожал плечами:
- И видеть не вижу и слышать не слышу. Окно-то у вас закрыто!
Я потянулся к створкам. Пора было глотнуть свежего воздуху.
- Не открывайте окно! - Коля удержал мою руку. - Вы должны научиться видеть ветер. Это как раз и будет вашей основной обязанностью, помимо всяких там замеров и регистраций. Видеть не только, как ветер гнет деревья! Видеть саму материю ветра, сам его поток… Конечно, у вас будут приборы. И приборы новейшие. Здесь Трифон Петрович постарался, - Коля уважительно глянул на дверь, - но надо учиться и глазом засекать ветер. Нам необходима тройная фиксация - приборами, компьютером, глазом. Глазом, прибором, компьютером!.. Хотя, честно сказать, глазом - старо, ненаучно. Но Трифон Петрович, как ребенок, за глаз держится.
Коля выдал мне еще один аванс, поскромнее. (Селимчик, как и обещал, не разболтал про кредитку, я тем более.) Тут же директор сообщил, что за гостиницу уже заплачено, и разрешил пойти прогуляться по городу, пока он здесь расслабит один старый и ржавый моток проволоки.
- Вы только не подумайте, что мы к вам, старикам, что-то дурное имеем, - ласково улыбнулся Коля и выпроводил меня вон.
Когда через час, после двух соток вискаря, я вернулся в двухэтажный яблоневый дом - в кабинете у Коли сидела молодая, влекущая к неостановимым телесным контактам женщина. Волосы ее каштановые улеглись волнами на плечи, раскосые глаза смотрели хищно и смело. Чуть несоразмерное лицо - одна щека больше другой и подбородок слегка съехал на сторону - было матово-бледным, но было и прекрасным, на груди сияла громадная брошь, на пальцах - пять или шесть серебряных колец.
Женщина сидела лицом к двери, и директор Коля, все никак не желавший отлипнуть от окон, вынужден был стоять к ней вполоборота.
Это Колю тяготило.
- Все, хватит! - вдруг решился директор. - В Пшеничище поеду я сам. А ты, Леля, введи нового сотрудника в тонкости нашего дела.
- В Пшеничище уже выехали.
- Кто? Когда?
- Трифон. Четверть часа назад.
- Как? А я? Я же просил его… Как выехал?
- А так. На байке своем драном выехал.
- Неслыханно! Непостижимо!
Коля кинулся к двери, по дороге споткнулся о стул, чертыхаясь, помял колено, Леля крикнула: "Стоять, хам!" - и густо, не по-женски заржала. Директор Коля послушно остановился и с озабоченным видом стал ждать, что еще скажет Леля, чтобы немедленно бежать дальше.
Леля, отсмеявшись, и сказала. При этом всякая веселость из голоса ее исчезла, а уважения к постороннему человеку (то есть ко мне) не проглянуло и на йоту.
- Я требую покончить с кустарщиной раз и навсегда! Развели верхоглядство в Пшеничище. У вас там не станция - изба-читальня. И вообще: зачем тебе, Коля, давить сачка в Пшеничище, если там его уже давит Трифон? Старые подшивки переворачивать будете? За бабочками вместе гонять? И главное: зачем тебе, Коля, новый сотрудник, если есть я, есть Женчик с Ниточкой? Зачем последние деньги тратить? Вы с Трифоном живете в девятнадцатом веке. Но я там жить не желаю. Ты, Коля, - лайдак! А Трифон от всех нас просто устал… И… У него же нет больше идей! Только одна: плевать в воду и круги на воде разглядывать.
- Леля! - директор Коля молитвенно сложил руки, но глянул, скосив глаза, не на Лелю, а куда-то в сторону. Может, как раз туда, где, преодолевая трудности дорог, мчал в подозрительное Пшеничище усталый Трифон.
- Что - Леля? Я для всех вас кто? Питерская верховодка без московской протекции. Но вы с Трифоном не только меня презираете! Вы ведь и над Альберт Альбертычем насмехаетесь! Да-да, молодой человек, - язвительная Леля обратилась уже прямо ко мне. - Они Эйнштейну не верят! А ведь Альберт Альбертыч раз и навсегда доказал: никакого эфира в природе нет!
- Леля! Отца Альберта Эйнштейна звали…
- Я знаю, как звали отца Эйнштейна и его мац-ць! - взвизгнула Леля и после визга чудесным образом преобразилась, словно изо рта у нее (а может, и откуда-то из глубин живота) бодро выпрыгнул и, шлепая босыми ступнями по линолеуму, ломанулся куда-то вдаль хитрый и наглый бесенок. - Но бог с ним, с Альбертиком. Я не против него. Но и не за. Я против дедовских способов работы. С ними пора кончать. И если вы не кончите - я сделаю так, что лавочку нашу прикроют.
- После трех с половиной лет работы - и вдруг такие слова! Да еще при новом сотруднике…
- Не вдруг, не вдруг… Но ты успокойся, Колюнь. Сам ведь недавно говорил Трифону: нечего в словах у Лелищи смысла искать!
- Ищи ветра в поле… Моя фамилия Дроссель, - скрипнул, как дверь, останавливаясь на пороге, высокий костистый старик. - Кузьма Кузьмич, - сухо кивнул он и поправил большим пальцем круглые железные очки на носу. - Вы на наши склоки, молодой человек, внимания не тратьте. А идемте-ка лучше со мной. Надо поближе с вашей биографией познакомиться…
Дроссель пропустил меня вперед и, как показалось, умышленно не затворил за собой дверь, чтобы я слышал, как орет взволнованный Коля, как отвечает ему внезапно успокоившаяся Леля.
А слышно было превосходно.
- Лёлипутка ты наша бесценная! - кричал директор. - Пойми же наконец! Эйнштейн - бесконечно, вселенски заблуждался. Но даже он признавал… Ты не можешь не помнить его слов: "Если есть эфир, то моей общей теории относительности просто быть не может". Великий, несравненный ученый! Небывалый критик своего собственного учения! Не то что наши тупари… Они-то все и портят: "Как неверна? Разве может быть неверна великая теория? Не может быть, чтобы Эйнштейн ошибался, потому что он не мог ошибаться никогда"! Но ведь Эйнштейн в своем последнем постулате написал: "Пространство без эфира немыслимо, и поскольку моя общая теория…".
- А она твоя, Колюнь?
- "…и поскольку моя общая теория относительности наделяет пространство физическими свойствами"!.. Понимаешь, дура? Фи-зи-чес-кими!