У двери сидел охранник, очень сносно говоривший по-русски; долгое время я принимал его за грузинского еврея, но он оказался арабом, несколько лет учившимся где-то в российской глубинке. Я заплатил ему пять шекелей, и он указал мне на дверь лестницы, ведущей на колокольню; я поблагодарил его. За дверью была узкая винтовая лестница, и, поднимаясь по ней, я подумал, что каждый раз, когда я бываю здесь летом, на верхней площадке оказывается множество праздношатающихся и туристов. Но туристский сезон кончился, и приближающаяся зима сделала свое дело; на колокольне было пусто. Я подошел к каменному бортику, поближе к высокому прозрачному воздуху расстелившегося передо мной неба. Облаков почти не было, и небо дышало сверкающей летней голубизной. Этот город лежал под ногами: крепостные стены университета на горе Скопус, Масличная гора с белыми чешуйками кладбищенских камней, узкие переулки старого города, сверкающий золотой купол и бесконечный белый город, уходящий на запад. Из полутьмы колокольни я смотрел на застывший вокруг меня ослепительный летний день; и мне показалось, что вечность подошла совсем рядом и с чуть ощутимым недоумением взглянула на меня. Послеполуденная жара подступала к толстым каменным стенам, легкая белесая дымка маячила на горизонте, изумрудный полумрак башенной площадки обволакивал меня со всех сторон; густая и затхлая тоска мира отхлынула в пустоту небытия. Мне захотелось заплакать, и я сжал губы, а город тем временем, расползаясь и снова соединяясь, медленно менялся, избавляясь от уродливых знаков времени; исчезли торговцы, рынки, крики, витрины, покосившиеся дома и разбитые тротуары, продажные борзописцы и раскрашенные девки. Я повернулся на восток и увидел поднимающиеся стены Храма, узкие переулки с готическими арками; к северу от Старого Города вдоль лестниц с темными сапфировыми ступенями лежали бесконечные сады с черемухой, желтыми розами, платанами, крыжовником и бузиной. Тяжелый, пугающий и сладостный мир истины коснулся моей души. Узнавание было ослепительным и мгновенным; открывшийся мне мир вечности и духа протягивал свои руки, призывая назад, домой, где уже никогда не будет непоправимых ошибок, горечи и одиночества. А потом я увидел их лица, движения, шаги; их одежды были белоснежными, а горизонт уходил все дальше и дальше. Я постепенно ощутил, что открывшийся мне таинственный и величественный город растворяется в сплетениях предвечного ковра мироздания.
Но неожиданно из прозрачного полумрака души, сливающегося с окружавшим меня сумраком башни, поднялись смутные, пронзительные, пронизанные меланхолией воспоминания. Я подумал про Инну, теперь уже потерянную для меня навсегда, и вдруг она, или, точнее, ее душа, высветилась и предстала перед моим мысленным взором в своем подлинном, незамутненном обличии. И в то же мгновение, как никогда ясно, в ней проступили детскость, наивность и неуверенность, даже робость, уже не прикрытые путаными разговорами недавней школьницы, но одновременно с ними - решительность и твердость, хранившие ее столь необыкновенную душевную ясность и внутреннюю чистоту. Своей неровной трогательной походкой она шла навстречу мне; я бросился ей навстречу и вдруг увидел, как исчезает все случайное, все наносное, все мучительное и иллюзорное. Почти сразу же я почувствовал, что мысль о ней снова становится для меня глотком утреннего воздуха, холодной воды из глубокого колодца вечности. Мы стояли на высоком холме, и под ногами скользила серебристая лента реки времени; она улыбалась уголками глаз, но это была улыбка того, что уже не преходит. Вечность вступила в свои права; день и ночь слились воедино, и на сверкающем голубом небе проступило тонкое, чуть заметное кружево созвездий. Я взял ее за руку, и она сжала мои пальцы все с той же смесью решительности и робости; свет коснулся земли, ее тонкого зеленого покрова и коричневой обгорелой корки, и мы оба, двигаясь почти синхронно сквозь ущелье расступившегося времени, поняли, что, как бы ни сложились наши отношения в мире случайного и уродливого существования, в истинном мире наши души уже неразлучны, так же, как были неразлучны изначально, созданные единой рукой по единому лекалу, обреченные на страдания и разлученные, но и неразлучные, потому что пока существует этот город с его храмом, переулками и садами, ни одно время не в силах разлучить вечность.
8
Седьмым ее мужем был местечковый меламед. Как и два предыдущих, он был чужаком - впрочем, чужаком, уже прижившимся в Друе. Он появился вскоре после смерти ее шестого мужа с нехитрым скарбом и котомкой книг. Детей в хедере он не бил, чем и заслужил снисходительную симпатию и легкое пренебрежение. Друзей у него не было. Сара часто встречала его на узком прогнившем мосту через речушку, впадающую в Западную Двину, или на опушке леса; спрятав руки в карманы, он шел, глядя в пространство, и, казалось, не замечал ее. Теперь, пользуясь своей скверной репутацией, Сара тоже часто гуляла одна. Однажды, спасаясь от преследовавших ее косых взглядов, она углубилась в лес чуть дальше, чем обычно, и вышла на маленькую поляну, усыпанную рыжим конфетти лисичек. Меламед лежал в высоких зарослях лебеды и тысячелистника, положив голову на руки и насвистывая незнакомую ей мелодию; потом он приподнялся, чуть подвинулся и прислонился к корням почерневшего гнилого пня. Рядом с ним, приминая сухие стебли травы, лежала раскрытая книга без переплета и титульного листа. Она рассеянно огляделась, постояла за его спиной и неслышно направилась в сторону соседней прогалины. "Не бойтесь, - сказал он, не поворачиваясь, - можете сесть и здесь. Трава уже сухая. Я не буду говорить с вами про ваших мужей". И она послушно села, всматриваясь в сухие желтые заросли шелестящего бурьяна, при каждом ее движении наполняющего воздух чуть слышным треском. Белые шары сухих цветов неуклюже дрожали на хрупких спицах стеблей, подражая трепыханию мотыльков и отмечая своими судорожными вздрагиваниями невидимые движения ветра.
- Вы читаете по-немецки? - спросил меламед.
- Разумеется, нет, - ответила Сара.
- Тогда слушайте, - сказал он, раскрывая свою безымянную книгу. - Я буду читать очень медленно, и вы все поймете.
Nicht an meinen Lippen suche deinen Mund,
nicht vorm Tor den Fremdling,
nicht im Aug die Trane.
- Можно взглянуть на вашу книгу? - прервала его Сара. На пустой странице не было ничего, кроме шести строк; перевернуть страницу она не решилась и стала читать дальше.
… Aug die Trane
Sieben Nachte hoher wandert Rot zu Rot,
Sieben Herzen tiefer pocht die Hand ans Tor,
Sieben Rosen spater rauscht der Brunnen.
Capa сидела, обхватив колени руками. Когда тень ели дотронулась до ее полусогнутых ног, меламед поднялся.
- Если вы не возражаете, - сказал он, - я вас провожу. Если вы не возражаете.
Они шли молча, бурьян и сухая земля хрустели под ногами. Когда они вышли к Двине, рыжая тень заходящего солнца появилась из-за реки и распласталась на редколесье противоположного берега и грязно-белой стене костела, окрасив ее в немыслимо рыжий, лисий цвет. На неровностях дороги все еще оставались лужи, прячущие на дне колдобины и маленькие коричневые трясины; им приходилось обходить их по мягкой травянистой обочине. В отличие от лесных прогалин, прибрежная трава была окрашена в густой и сочный зеленый цвет; между ее пятен извивалась бледно-бурая полоса дороги с потрескавшимся настилом из блеклой засохшей грязи. На подходах к Друе стало слышно ржание лошади и мычание коров. Со стороны Западной Двины подул слабый ветер.
На следующий день меламед пришел просить ее руки. В отличие от всех предыдущих женихов, он пришел к ней, а не к ее родителям, и Сара подумала: "Значит, он мало что знает о моих несостоявшихся браках", - и заплакала.
- Вы не знаете, о чем вы просите, - сказала она. - Я не хочу вас прогонять, пока вы не узнаете, почему я это делаю.
Но меламед не стал слушать; он медленно сел рядом с ней по-турецки и заглянул ей в глаза.
- Теперь это не имеет никакого значения, - сказал он убежденно; и Сара почему-то ему поверила.
На этот раз ее родители были категорически против свадьбы, называли ее ведьмой, пообещали проклясть; в конечном счете она пригрозила им, что покончит с собой и этим вконец опозорит и их, и своих старших сестер. Они согласились, но при условии, что все будет сделано тайно. В то время, когда раввин, которому хорошо заплатили, приглушенным голосом произносил слова благословений, муж средней сестры и его друг копали в саду могилу. Наступил вечер, и Сарины родители ушли к себе в комнату - они не хотели смотреть на труп. Сара и меламед остались одни.
- Когда ты впервые появился у нас в Друе, я подумала, что ты, наверное, наш дальний родственник и твое лицо я видела в детстве. Оно показалось мне ужасно знакомым, но родители сказали, что оно ничего им не говорит и что, по счастью, Создатель избавил нас от таких родственников. Они отнеслись с неприязнью и к тебе, и к моим вопросам - ты был чужестранец, чужой. Но я любила тебя еще до того, как увидела у нас в Друе; мне казалось, что я видела тебя тысячу раз, но до вчерашнего дня я не знала где и когда.
- Я тоже любил тебя, - сказал Ашмодей, - с тех пор как увидел тебя, когда тебе было еще пятнадцать. Вы с сестрой стояли у перил моста, и я увидел твое отражение в воде; и, кроме того, не забудь, что, как дух, я должен убивать.
- Мне было очень страшно, - ответила Сара, - но скажи, ты дух преисподней или неба, земли, воздуха или воды?
- Какое это имеет значение.
- Я думаю, что ты - это я, - сказала она, - я отдала тебе всю свою любовь и всю свою ненависть; твое лицо - это мое лицо, и это я, я одна виновна во всех этих смертях.
- Я стал человеком, - ответил Ашмодей, - чтобы защитить тебя и чтобы быть счастливым.
- Но ты не будешь, - сказала Сара, чуть подумав, медленно и почти холодно, - не будешь счастлив, кем бы ты ни был и как бы ты не любил меня. Не будешь, потому что если не я, то кто еще сможет отомстить за эти смерти - смерти тех, кого небо назначило мне в мужья. Я люблю тебя, и я судила тебя, но ты - это я; и ты увидишь, что когда я убью тебя, погибнет не твоя бессмертная душа демона и не твое вымышленное тело меламеда, но завтра утром на этой кровати найдут меня с ножом, воткнутым в сердце по самую рукоятку.
- Не мучай себя, - сказал Ашмодей, - демоны говорят, что нет ничего более возможного, чем счастье.
Он подходил все ближе и ближе, но когда Ашмодей попытался обнять ее, Сара взяла со стола тупой обеденный нож и воткнула ему в горло. Услышав шум падающего тела, из темноты сада в комнату вбежал ее зять со своим другом; но вопреки Сариным словам, они нашли на кровати местечкового меламеда, заколотого кухонным ножом. Чуть позже вбежала мать.
- Сара, Сара! - закричала она. - Ну наконец-то все ясно. Сара! Сара!
Но никакой Сары в комнате не было.
9
А потом настало время покоя; моя работа двигалась быстро, я доделывал последние расчеты, заполнял последние лакуны и связывал оставшиеся нити. При ближайшем рассмотрении оказалось, что эта идея способна связать несколько меньший круг вопросов, чем мне тогда показалось, но в любом случае ее значение выходило далеко за рамки той локальной проблемы, для которой я изначально искал решение. Когда я обнаружил, что мои мысли приобрели форму более или менее связного текста, мне пришло в голову, что было бы хорошо показать этот текст моему "научному руководителю"; в конечном счете, с формальной точки зрения, я делал все это в рамках своего доктората, хотя на самом деле найти связь между моими идеями и заявленной тематикой доктората было достаточно сложно. Впрочем, в этом мире, как известно, все связано со всем, и я был уверен, что в случае чего смогу подобную связь изобрести. В любом случае, для доктората материала уже вполне хватало. Я взял свою будущую статью и поехал в университет; но моего руководителя пока не было, и кафедральная секретарша сказала мне, что он обещал появиться часа через три. Несмотря на позднюю осень, было солнечно и жарко, и, пытаясь найти для себя занятие, я спустился в соседнюю лабораторию. Один из их докторантов по имени Йорам поймал меня за руку.
- Давно тебя не видел, - сказал я.
- Да и я, - сказал он, улыбаясь. - Хочешь что-нибудь выпить?
- Ага, - и мы отправились в соседнее кафе со столиками, прикрытыми белыми солнечными зонтиками.
- Ну, как дела?
- Да ничего, - сказал я, - а как у тебя?
- Да тоже ничего. Слышал наши новости?
- Нет. А какие именно?
- Борковский уходит в отставку.
- А что с ним? Он же еще не старый.
- А черт его знает. Может, болен чем-нибудь, - мы некоторое время помолчали, и Йорам добавил: - Говорят, у него конфликт с руководством универа.
- Правда? Честно говоря, ничего про это не слышал. А что у них там произошло?
- Да давняя история; говорят, какие-то деньги не поделили. Но, с другой стороны, с ними трудно нормально общаться. А теперь у нас тут еще и эта новая кампания.
- Какая кампания? - спросил я изумленно.
- Ну всех подгонять.
В ответ я непонимающе покачал головой.
- Как, разве на тебя не давят? - удивленно спросил Йорам. - Так ты, наверное, все уже подал.
Я снова покачал головой.
- У нас тут великое соревнование с Тель-Авивом, - наконец объяснил он, - кто больше докторатов выдаст в этом году. Победитель получит дополнительное финансирование от министерства, а это очень большие деньги. Так что всех нас достают по мере возможностей. Да ты с этим еще столкнешься.
- Надеюсь, что нет, - сказал я, но в глубине души что-то неприятно вздрогнуло.
Мы допили кофе, и Йорам вернулся в лабораторию; "Работа", - грустно сказал он, и я почувствовал себя вечным и законченным бездельником.
До возвращения моего "руководителя" оставалось еще больше двух часов. Я встал из-за столика, спустился по лесенке на дорогу и, стараясь оставаться в тени, медленно пошел по тротуару в сторону общежитий. Встречных прохожих почти не было; и вдруг сквозь зелень из-за поворота я услышал голос Инны; она сбивчиво тараторила что-то на иврите и громко смеялась. Со времени нашего неудачного объяснения мы виделись с нею редко; впрочем, иногда пили чай, болтали, и время от времени я помогал ей со всякими мелкими учебными проблемами. Но, несмотря на редкие встречи, я все еще мог мгновенно узнать ее голос среди сотен тысяч.
- Ну и сколько нам еще идти до твоей машины? - спросила она с какими-то странными, игриво-кошачьими интонациями, которых я раньше у нее никогда не слышал.
- Я же тебе говорил, - ответил сладкий гортанный голос, - что у меня нет пропуска в ваш университет; вот у ворот и припарковался. - Потом он подумал и добавил: - Там стоянка перед воротами.
Вышли медленным шагом, и, прижавшись, как-то неуклюже, она цеплялась за его шею. Я попытался отвести глаза, но картинка расплывалась; серая масса асфальта уходила все ниже. И вдруг мне стало неловко, и я поднял голову. "Привет", - сказал, улыбнувшись. "Привет", - ответила она, равнодушно и почти не поворачивая головы. Почти не заметила, но немного ослабила захват, и они прошли мимо меня чуть быстрее; я взглянул на него - темная кожа, но и загар, томные пустые глаза, всполохи солнца на тонкой золотой цепочке. И уже из-за спины услышал последним вялым всплеском: "Это кто?", "Да так", "Он чего, укуренный?", "Нет, чего это вдруг". Скрыться… Свернул на тропинку и увидел коричневые доски скамейки. Сел, но что-то в душе ноет и бьется, руки вялые, даже чуть-чуть затекли. Слепая ласточка в чертоге теней. Чертог теней? Жарко. И снова душит. Да и что это за чертог? Потом пустота, и вдруг как выныриваю, все снова вижу, и даже слова, "всплеском пустота", десять тысяч лье пустоты. Вернется. "С прозрачными играть". Но куда? Да и вот она, прозрачность. Ясность. Но времени прошло много; все еще душно, но стало темнее, сумерки, слово "сумерки". Над черною водой, потом тает; каплями, медленно, твой брат, Петрополь, умирает. Воздух горячий, не в тени, поднял голову, на солнце; вся скамейка, так что некуда. А потом - снова всполохом, золотистого меда струя, так тягуче и долго. И снова поток пустоты. Но на этот раз уже не я падаю в нее, а она сама подступает, подползает, удерживает; встаю, потом снова сажусь, встаю, обхожу скамейку, сажусь. Не Елена, другая; как долго она вышивала. Голова как-то болит, и уже просветлением, надо пойти спать, и как бы со стороны, снова, как журавлиный клин в чужие рубежи, на головах царей, да, пена. Зелень веток, шум шагов где-то за спиной; позади. Шелестит, как-то качается; не вижу, но ощутимо, больно; море. И море, и Гомер - все движется любовью. Любовью. Солнце. Блики солнца на золотой цепочке, и снова пустота, но шумит в голове. Но солнца нет; зелень потемнела. И вдруг все снова как раньше, только губы немного онемели; губы, сжал, пощупал, потер одну о другую. А ведь он же уже приехал, по тропинке, ветер - холодный.
Так что теперь к секретарше, смотрит недружелюбно, на лице "закрыто", потом узнает, улыбается.
- Профессор Краузе уже вернулся?
- Да был здесь, крутился; он у себя в комнате.
Постучался; из-за двери нечто невразумительное, но похоже, доброжелательное; толкнул дверь, со скрипом вошел. В комнате тепло.
- О, - поднимая голову, расплываясь в улыбке и указывая на стул, - я ужасно рад вас видеть и как раз про вас думал. Даже собирался вам звонить. Как у вас дела?
- Нормально, - ответил я садясь. "Что-то он странно доволен", - подумал я, но с неожиданным теплом. Бред этого мира вдруг отступил. - А что у вас нового?
- Да вроде все также. А как ваш докторат?
- Вожусь потихоньку.
Несмотря на все, вдруг вспыхивает среди мыслей - здесь все же иной мир, мир предместий истины; ученый не может позволить себе сделать ложь профессией. Плеснуло теплом, как летнее море. Здесь мы все немного дома.
- Как вы думаете, успеете его подать до конца декабря?
- До конца декабря, - на этот раз отвечаю оторопело, потом изумленно, но чувствуя, что душа, опережая мысль, снова сворачивается комком. - Но ведь осталось всего полтора месяца. Или вы имеете в виду следующий декабрь?
- Разумеется, нет, - говорит он нетерпеливо, чуть холодно. - Так успеете?
- Не думаю, я же еще в середине работы.
Пытаюсь собраться: стеллажи, переполненный, полупустой, книги, черный стол, настольная лампа, бумага в клеточку, ручка на бумагах.
- Не прибедняйтесь, у вас одних опубликованных материалов на три доктората.
Смотрит насмешливо, устало, равнодушно; но не боится встретить взгляд. Профессиональная привычка. Опускаю глаза.
- Спасибо за комплимент, - черная доска стола перед глазами, - но не могу же я бросить работу на полпути.
- Почему же на полпути? А все сделать невозможно, продолжите уже на постдокторате.