Я начал читать молитву, вставая и садясь, понижая и повышая голос вместе со всеми, чтобы не разрушить ее ритм. Становилось все холоднее; сквозь открытые окна доносился шум ветра; завтра будет дождь, подумал я, а может, и сегодня ночью. Все молились быстро, умело, деловито переворачивая страницы. Я пытался услышать, увидеть то, что обозначает собой слово "молитва", но в их словах звучала пустота. Я вспомнил про ту пустоту, которой окружил себя Лакедем, умирая. В конечном счете было нелепостью требовать чего-то от чужой молитвы; одной из десятков тысяч молитв, прочитанных ими за свою жизнь. В синагоге было светло; желтый свет ламп падал на камни переулка; редкие прохожие вспыхивали темно-желтыми пятнами в обрамлении черных прямоугольников оконных проемов. Когда молитва была закончена, они стали быстро расходиться; мимо меня они проходили молча; служка, с которым я говорил в переулке, тоже исчез. Наконец мы остались с кантором один на один. Я вернул молитвенник на место, снял кипу. Во дворике оказалось неожиданно темно, узкое окно напротив входа в синагогу погасло. Почти на ощупь я вышел в переулок и подумал, что завтра будет дождь. Невидимые облака закрыли звезды и луну; небо было черным. Я вспомнил, что Лакедем любил осень, потому что осенью ему становилось грустно, как будто у него нет дома и сейчас пойдет дождь.
6
В центре было людно, шумно. Бреславские хасиды плясали под магнитофон на площади Сиона, на ступеньках башни банка "Апоалим" сидели школьники, американские туристы гуляли по улице Бен Иегуды, в кафе играла музыка. Я поднялся по улице царя Агриппы в сторону рынка. Лавки по обеим сторонам улицы начинали закрываться; их владельцы выставляли отходы к дверным проемам, пластмассовыми щетками выталкивали грязную воду через пороги. Пахло отступающей дневной жарой, тухлыми фруктами, отбросами, густой и липкой людской массой. Чуть выше запахло рыбой, мясом, кровью. Гудели отъезжающие машины, кричали рыночные зазывалы, шумела музыка. Но рынок уже закрывался. Напротив главного входа я повернул под арку, в переулки Нахлаота. Через пару минут рынок уже не был слышен, желтизна домов слилась с темнотой, но в окнах горел свет. Его пятна падали на камни улиц, на прохожих.
Из-под арки я вышел в безымянный переулок, быстро превратившийся в узкий продолговатый двор; посреди него росло несколько деревьев, обнесенных низкой каменной изгородью. Выйдя на другую сторону двора, я повернул направо в переулок Гильбоа, затем налево и снова нырнул под арку; из-под этой арки я вышел в переулок Аэрез и, повернув по нему направо, оказался на улочке Эзры Рафаэля. Слева, на ступеньках дома, сидели обнявшись две негритянки и курили, передавая косяк из рук в руки. Свернув налево и дойдя до конца Эзры Рафаэля, я снова повернул, на этот раз направо, миновал Зихрон Тувия и вышел на Шило. Здесь было чуть шире; была слышна музыка. По Шило я дошел до переулка Рама; мне всегда казалось, что я могу дотронуться до его обеих стен одновременно. Я развел руки - на самом деле, не хватало длины ладони. По Раме я спустился вниз, обойдя полусогнутое дерево точно в середине переулка. Немного не доходя до того места, где Рама разветвлялась на переулки Цоар и Хаим Иосеф, я повернул направо и нырнул под арку, почти неразличимую в темноте. На противоположной стороне дворика ступеньки поднимались на второй последний этаж. Я поднялся и постучал. Дверь дрогнула, но мне никто не ответил. Это было странно; как мне показалось, дверь не была заперта. Я заглянул в зарешеченное окно справа от двери. В дальнем конце комнаты поверх двух простыней спала Алена, отвернув лицо от горящей настольной лампы. Я постучал еще раз.
- Кто там?
- Я, - сказал я.
- А, входи.
Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.
- Это хорошо, что ты меня разбудил.
- Да, я знаю.
- Ты давно вернулся?
- Вчера вечером.
- А…
Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.
- У тебя что-то случилось?
- Нет, ничего. Абсолютно ничего. А почему?
- Ты выглядишь так, как будто у тебя что-то случилось.
- Нет, действительно, ничего.
- Попытайся еще раз.
- У меня умер друг.
- Понятно. А ты?
- Я был в синагоге.
Она с удивлением на меня посмотрела.
- Хочешь выпить?
- Да. Тебе налить?
- Подожди, я сама. Там пустая.
Она встала, придерживая простыню, сняла со шкафа бутылку джина. Потом вышла на кухню, и я услышал скрип старого холодильника.
- Тоник долить?
- Не надо, я так.
- Я себе долью.
Алёна села напротив меня, и мы выпили. Потом она переоделась в джинсы.
- Это хорошо, что ты меня разбудил.
- Я знаю.
- Тут без тебя была непрерывная тусовня. Совки всякие вдруг понаехали.
- И что?
- Стремные они. Кто крутой, кто упакованный.
- Ясно.
- Слушай, ты еще не уходишь?
- Нет.
- Ты не против, если я пока…
- Пока… что?
- Так не против?
Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда, растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.
- Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.
Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.
- Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?
- Не знаю.
- Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.
Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.
- Как Англия?
- Ничего. Холодно уже.
- Зато у нас сплошной хамсин.
Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.
- Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?
- Я ее любил.
- Тем хуже.
Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.
- Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?
- Нет.
- Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.
- Стоило бы считать?
- Стоило бы считать.
Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.
- Сколько? - спросил я.
- Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.
Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.
- Ну как?
- Пока нет.
Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.
- Тебе налить?
- Нет. Я и так. Если только закурить.
- Ты уверена, что стоит?
- Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.
Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.
- Ты помнишь Репино?
- Да, - сказал я.
- Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.
Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.
- Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…
- А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.
- Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.
- И там была холодная вода.
- Ужасно холодная.
Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.
- Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?
- Не валяй дурака.
Она взяла еще сигарету.
- Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.
- Давно это было?
- Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.
- Почему?
- Я на следующий день встретила утром Эфратку, и она мне сказала, что не спала всю ночь. Тогда я ее спросила, не слышала ли она крик ночью, она сказала, что нет, и спросила: а в чем дело; я сказала, что слышала ночью крики, и мне показалось, что совсем рядом.
Мы снова выпили.
- Ты знаешь, когда я там был, в Репино все стало зеленой вонючей лужей.
- Какая разница.
- Может, тебе вернуться?
- Вернуться? Отсюда?
Мы сидели молча. Я не знаю, про что думала Алена, но я думал про холодную воду. Потом я посмотрел на часы. Где-то там, в задней комнате своей лавки, умирал Лакедем. Я поставил стакан на стол и встал. Алена тоже поднялась. Мы подошли к дверям.
- Может, останешься?
Я достал пачку сигарет, вытащил одну и протянул Алене. Она взяла её, сжала в кулаке, потом все-таки закурила.
- Боишься?
- Я?
- Прости, я удолбанная. Как его звали?
- Кого?
- Твоего приятеля?
- На самом деле?
- На самом деле.
- Не знаю. Я бы тоже хотел это знать.
- Все так сложно?
- Да нет. Я как раз надеюсь, что все просто.
- Ну что, тогда пока. Заваливайся как-нибудь.
Как это ни странно, было похоже, что у нее начинается отходняк. Я повернулся и стал спускаться по лестнице. Потом прошел несколько метров по двору. Дошел до середины. Развернулся. Поднялся по лестнице. Алена все еще стояла у входа.
- Зачем ты вернулся? Ты не должен был возвращаться.
Она была права. Я тоже знал, что этого не следовало делать. Из всего, что я сделал за последнее время, это было самое худшее. Мне не следовало пить на голодный желудок. Я постарался уйти как можно быстрее.
Переулками я вышел на улицу Короля Георга, потом - через Сад Независимости на улицу Царя Давида. По дороге я позвонил Ире из автомата и сказал, что задерживаюсь. Я знал, что ее мучает ревность. Если я не приеду на последнем автобусе, она не поверит ни одному моему слову. Но я на нем уже не приеду. Пройдя мимо мельницы, я повернул налево. Внизу темнела долина Гееном. На той стороне - силуэтами - стены старого города. На башнях были видны огни. Облаков не было. Очертания луны обещали скорое полнолуние. Когда я вернулся на Эмек Рефаим, Лакедем был уже мертв; он умер, не приходя в сознание.
САМБАТИОН
Другие же беседующие о звуке полагают иначе - заткнув ухо большим пальцем, они слышат звук в пространстве внутри сердца. И есть семеро подобные ему: звуки реки, колокольчика, бронзового сосуда, колеса, кваканья лягушки, дождя и говорящего в укрытом месте.
Майтри Упанишада
1
Сара Гальперин была соседкой Межерицких по дому в Гило. Она приехала из Польши незадолго до войны, полгода пряталась в кибуце от английской администрации, потом перебралась в Хайфу и уже в пятидесятые оказалась в Иерусалиме. Но настоящей израильтянкой все это ее так и не сделало. "Мои дети и внуки, - говорила она, - чувствуют себя в Израиле как дома". Что, впрочем, было неудивительно, поскольку и те, и другие в Израиле родились. Сама же Сара так и осталась странным, почти не тронутым временем осколком крохотного местечка в Северной Галиции; на иврите она говорила с сильным идишистским акцентом, а с Межерицкими и вовсе предпочитала говорить на неуклюжей смеси русского с идишем и польским. Возвращаясь домой по вечерам, они часто видели, как Сара, полусогнувшись, поливает цветы из садового шланга; заметив их, она подходила к ограде своего садика и спрашивала, что у них нового. Приходя к ним в гости, она рассказывала о Галиции, о своем доме, а иногда и давала, или, точнее, передавала, советы, некогда полученные ею от матери и бережно донесенные до квартиры Межерицких. Ее собственные дети, вполне равнодушные к непонятной и гротескной жизни галута, от этих советов старательно уклонялись.
Для Межерицких же рассказы Сары были постоянным источником разговоров о бесчисленных предрассудках израильтян - впрочем, обычно эти разговоры были наполнены не враждебностью, а скорее легким высокомерием, перемешанным с теплой, почти ностальгической грустью по исчезнувшему миру. Часть Сариных советов они мне пересказывали. Так, за пару месяцев до того, как должна была появиться на свет Авиталь, ставшая вторым ребенком Межерицких, Сара долго рассказывала им о том, как важно защитить роженицу и ее ребенка от демонов и диббуков. В их доме в Галиции, сказала Сара, никогда об этом не забывали. Ее родители, Исаак и Лия, были достаточно состоятельными людьми, и не только по меркам их местечка; поэтому, когда рождались дети, к их появлению готовились долго. И (нужно ли говорить) эти приготовления далеко не ограничивались приглашением хорошей повивальной бабки. Несколько раз при родах присутствовал сам Абрам Гельфанд - один из лучших врачей в их местах.
О том, как ее родители, и в первую очередь отец, готовились к рождению последнего ребенка, Сара, которая к тому моменту была уже взрослой девушкой, могла рассказать подробно; и к этому рассказу она возвращалась многократно в течение тех двух месяцев, которые отделяли ее первое предостережение в отношении демонов и диббуков от появления Авиталь. Именно благодаря тому, что родители Сары готовились к родам обстоятельно, говорила она, эти роды и прошли легко - и это несмотря на возраст ее матери, которая была уже "далеко не девочкой". Два амулета необычайной красоты были приготовлены заранее; слова защитных молитвенных текстов проверены и перепроверены; псалмы и благословения произнесены; мохнатая рыбоподобная сгула аккуратно повешена на стену спальни. Сара помнила, что, когда прошли первые схватки, ей разрешили войти в комнату матери; увидев Сару, мать попыталась улыбнуться, и, воспользовавшись этим недолгим прояснением сознания, Исаак надел на ее шею один из двух амулетов; второй был предназначен для ребенка.
Исаак торопился; именно сейчас это было особенно важно - в ослабленное болью тело роженицы мог легко вселиться диббук, и он с содроганием представлял себе, как ее почти не изменившееся, знакомое тело заговорит чужим и неизвестным голосом - и этот голос, вытесняя воображаемую душу, изменит ее тело, лишит его знакомой ауры, прелести или просто привычности, вывернет темные глубины внутренней жизни, превращая их в слизистые, влажные пещеры ее нового, неизвестного бытия. Весь этот странный мир, перестроенный и обустроенный диббуком по своему образу и подобию, по своему желанию и своей прихоти. Раз проникнув в расслабленное страданием тело, диббук навсегда почувствует в нем себя дома. Сара видела, как ее отец наклонился к постели матери и, прижимая ладонями ее волосы, надел ей на шею амулет со словами псалма: пытаясь защитить от диббука, от перерождения, лицо белело в нескольких сантиметрах перед ним, сливаясь с белизной подушек своим размытым контуром, как линия дальнего края моря, размывающая горизонт, чтобы раствориться в нереальности отчужденного, равнодушного неба, и, сознавая свое бессилие, Исаак приподнял ее голову и, склонившись над изголовьем, над подушками, надел на ее шею амулет со словами псалма.
Второй амулет был предназначен для ребенка и должен был защитить его от Лилит. Как объяснила Сара, это было особенно важно. Лилит, некогда созданная одновременно с Адамом в качестве его подруги, была изгнана из Рая за отказ подчиниться своему предполагаемому мужу; впоследствии вместо нее была создана Ева, ставшая Адаму верной и достойной женой. Лилит же таким образом избежала грехопадения, хотя и была проклята; проклятие, ею полученное, заключалось в том, что она должна будет воровать из родительских домов и убивать новорожденных детей. "Странно, что вы про нее никогда не слышали, - сказала Сара. - Она появляется по ночам и обычно в сопровождении лилин - невидимых духов ночи, столь же жестоких, как она сама, хотя и менее коварных. Именно поэтому любящая мать и должна защищать своего ребенка от Лилит и ее свиты. Впрочем, единственной надежной защитой являются правильно сделанные каббалистические амулеты с именами трех ангелов: Сеноя, Сансеноя и Самангелота, посланных некогда на встречу с Лилит, - или со словами экстатической и почти всесильной "Песни высот" - отрывком из "Книги псалмов", способным отгонять духов, чертей и лилин. Теперь такие амулеты уже не делают, - говорила Сара, - все нынешние каббалисты обычные шарлатаны. Вот потому-то новое поколение и рождается таким, как рождается". Но незадолго до рождения Авиталь она принесла к Межерицким старые, чуть помятые листки с "Песней высот". Развешанные на стенах, дверных косяках, в углах и оконных проемах, эти листы должны были заменить старинные амулеты, развеять чары лилин, защитить новорожденную от их пугающих и злокозненных намерений, спасти ее от их капризного и скверного нрава.