- Это было потрясающее время. И не только потому, что я был молод. История, которую изучают потом, всегда далека от того, чем она была в свое время, когда она делалась…
Так вот, Ромен был тогда влюблен в женщину, которая была на пятнадцать лет старше его. Она была женой префекта полиции Марселя. Пожалуй, это скорее она страстно влюбилась в Ромена. Она была чертовски хороша и бесстыдна. А у него был друг… постойте, вы должны знать его имя! - это был нынешний великий канцлер Почетного легиона генерал Дьелефи. Они учились тогда вместе в марсельском лицее и были неразлучны. Зимой они вместе катались на лыжах, а летом ходили на лодке в бухты Кассиса. А когда выдавалось пару часов свободных - отправлялись в Истр побродить вокруг самолетов. И вот в тот вечер, о котором я вам говорил, Андре двадцать раз рассказывал мне эту историю…
- Какой Андре? - переспросил я.
- Андре? Да шевелите же мозгами, старина: это отец Ромена, муж немецкой еврейки, сторонник Франко, марсельский судовладелец, фанатик авиации… В тот вечер в портовом кабачке сидели Ромен, Элен и Симон Дьелефи. Симон весь кипел энтузиазмом: он хотел поступать в Сен-Сир и хотел сражаться на войне. Уже тогда голос и имя временного генерала, которого звали Шарль Де Голль и который имел наглость не подчиниться приказам и отправиться в Лондон, начинали будоражить умы французов. Симон Дьелефи бредил одной идеей - присоединиться к нему. А Элен, с ее зелеными глазами и ногами, растущими от шеи, думала совсем о другом, как вы понимаете, - о том, как удержать возле себя Ромена. Это был ее мальчик, но этот мальчик был уже мужчина… Ромен упился в стельку, и, не зная, как отделаться от Элен и Симона, которые тянули его в разные стороны, решил вдруг сыграть в орла и решку: бросить жребий, отправляться ли ему в Англию. Он попросил Элен - та была вся в слезах и расстроенных чувствах, тоже пьяная в доску - подбросить вверх монетку в сто су. Затем все трое бросились на землю, чтобы узнать указание судьбы, - и это был орел…
В пять часов утра Ромен и Симон отплыли на посудине, которая направлялась в Алжир. Конец истории вы знаете…
- Конец истории? - пробормотал я. - Какой конец?
- Нет, вы посмотрите на этого кретина, - пробурчал он, словно меня тут не было. - Он действительно ничего не знает. Но Ромен же был вашим другом! Посреди Средиземного моря Ромен и Симон захватили корабль на манер Хэмфри Боггарта в фильме "Иметь или не иметь" и силой принудили их идти на Гибралтар… А из Гибралтара…
…Между тем люди постепенно начали собираться. Составлялись маленькие группки, в которых царила торжественная неловкость, присущая церемониям похорон и королевских аудиенций. Я спрашивал себя, что мог бы подумать Ромен, больше всего боявшийся скуки, о собственных похоронах. Я думаю, он бы сбежал: он слишком любил жизнь. Он подцепил бы одну из молодых женщин, оплакивавших его уход, и с нею удалился. Он всегда продвигался по жизни победным маршем… У меня же не было ни его циничности, ни его равнодушия. Я обернулся к Виктору и вздохнул:
- Идемте…
Но он отпустил меня, хлопнув по плечу, и я направился поцеловать руку Марго Ван Гулип. Она в ответ прижала меня к сердцу, она тоже любила Ромена.
Между Марго Ван Гулип и Виктором Лацло не было ничего общего. Они принадлежали к двум совершенно разным мирам и могли бы никогда не встретиться. Единственной нитью, их связывающей, был Ромен. И еще я тоже. Марго - Королева Марго, как ее называли друзья, - редко бывала одна. Она всегда была окружена поклонниками или шутами, которые должны были ее защищать, развлекать, смешить, а она их за это кормила.
На кладбище в этот день ее сопровождали два брата. Эти двое хорошо пожили в прекрасные дни молодости: поездили по свету, просиживали сутками в казино Монте-Карло. Об одном ходили слухи, что он был любовником одной из тех "королев в изгнании", о которых мечтал молодой Пруст; о другом поговаривали, что его выставили из казино за то, что он шулерничал. За это шутники их окрестили: одного - Бур-ля-Рен (дословно "королевское местечко"), а другого - Шуази-ле-Руа ("выбери короля"), а когда видели их обоих вместе - "Большое Предместье"…
…Как и Виктор Лацло, Марго Ван Гулип была живой легендой. Вся хроника "безумных лет" - между двумя мировыми войнами - была освещена ее блистательной и роковой красотой. Ограничимся здесь только областью литературы, в которой она сыграла далеко не последнюю роль. Так, Габриель Д’Аннунцио, уже пожилой, Луи Арагон и Поль Моран - все они, последовательно или одновременно, пали жертвами ее чар. Она постоянно является под разными личинами, что только добавляет ей очарования таинственности в их пламенных письмах. Жюль Ромен посвятил ей свой чистый и уже несколько подзабытый роман "Особенная женщина". В свое время вокруг него было много шума в парижском кругу, но он оставил ее холодной как мрамор. Она витает в нем - жестокая и обожаемая повелительница - во сне воспоминаний…
Происхождение всех великих мифов теряется во мгле. Одни утверждали, что она родилась в борделе где-то на Ближнем Востоке. Другие - что она была дочерью весьма набожного раввина из Туниса или Триполи. Сама она время от времени бросала с напускной небрежностью красочные намеки, в которых можно было усмотреть все что угодно: от голодного детства до интерьеров, достойных "Тысячи и одной ночи". Она три или четыре раза выходила замуж, но имена ее мужей были менее известны, чем имена ее любовников, при этом состояния ее мужей были гораздо значительнее. Она жила в Риме, Лондоне, Венеции, Нью-Йорке, а в Париже ее дом на набережной Анжу стал местом встреч для мира моды, театра, журналистики и дипломатии.
- Боже мой! - сказала она мне. - Как мы любили Ромена, мы оба.
Что я мог ответить ей на это?
- Вы помните Патмос? - спросила она меня с улыбкой. Эта улыбка напомнила мне обо всех бесчисленных былых победах этой девяностолетней, теперь разрушенной временем живой карикатуры, которая стояла сейчас передо мной и обнимала меня, - эта улыбка символично соединяла в себе все: радость жизни с ее разочарованием…
…Помнил ли я греческий остров Патмос?!. Мне было двадцать лет, или даже меньше; огненное солнце сжигало небо Греции… Прошлое налетело на меня вихрем и унесло прочь в складках своих очарованных парусов, и это теперешнее кладбище в преображенном настоящем отошло в небытие…
Я знал Грецию теоретически: я уже прочел несколько страниц Гомера, Эсхила и Софокла, Платона, Фукидида… Я знал наизусть эту дивную сцену из "Илиады", где Гектор, сын царя Приама, идя на битву с греками, осаждавшими Трою, прощается с Андромахой. Плюмаж из конского хвоста, развевающийся на шлеме Гектора-отца, пугает его маленького сына Астианакса - ему, возможно, всего несколько месяцев от роду. И тогда блистательный Гектор снимает этот страшный шлем, кладет его на землю, прижимает сына к себе и покрывает его поцелуями. Затем передает его на руки Андромахе, которая, - говорит Гомер, - принимает его на свою благоуханную грудь со смехом в слезах…
Этот "смех в слезах" Андромахи окрылял меня счастьем. Я видел в нем одну из важнейших черт мира романа, который вот уже много веков идет рука об руку с миром реальным. По мере своего роста, роман постепенно освобождался от героев и богов, на которых он держался в своем младенчестве - в купели эллинического мира. Повзрослев, он повернулся лицом к человеку, к пожирающим его страстям, часто противоречивым…
Но родился он у Гомера в этом его гениальном оксюмороне, и благодаря ему мать Астианакса предстает перед нами как живая.
Греция уже давно манила меня благодаря книгам, которые много - может быть, даже слишком - занимали меня в юности. Сам же я еще никогда не бывал в этих легендарных местах, где жило столько героев: Антигона, Ахилл, хитроумный Улисс, Перикл… Естественно, когда мне представилась возможность отправиться к Эгейскому морю и Додеканесу, я ухватился за нее обеими руками.
Боже, как прекрасна была жизнь в мои девятнадцать лет! Вернее, какими прекрасными кажутся мне мои девятнадцать лет, в свое время очень нелегкие, когда я вижу их сейчас, в той дали, освобожденными от тоски и горечи, украшенными всеми прелестями прошлого и воспоминаний о нем, в свете этого одного-единственного лучезарного слова - Патмос, которое произнесла Марго Ван Гулип на этом застывшем кладбище, где скоро упокоится Ромен, произнесла с улыбкой в слезах…
Итак, мне было девятнадцать лет. Я был принят к участию в одном из этих жутких конкурсов в Школе, на которых куется элита нации, - это по мнению одних, а по мнению других - они лишь продлевают агонию буржуазных ценностей. Я прочел много книг, но совсем не знал жизни. Я питал в душе, воспаленной чтением, большие и смутные надежды, к которым тайно примешивалась неуверенность в неизвестном будущем.
Я не знаю, у кого в Школе на улице Ульм созрела эта гениальная идея - о конкурсе. Может быть, это был Луи Альтуссер, доброжелательный философ-марксист, который был репетитором и добрым посредником между студентами и администрацией - до тех пор пока его разум не погрузился в сумерки (ей-богу, жизнь - настоящая машина по производству вперемешку и счастья, и страданий!), это помрачение впоследствии толкнуло его на убийство: он задушил свою жену Елену…
А может быть, это был сам директор Нормальной школы. Возможно, тогда это был Фласельер, ставший жертвой грубой шутки бессердечных студентов-"нормалистов": они послали от его имени и без его ведома запрос о его приеме кандидатом во Французскую академию; не удовлетворясь этим, они затем простерли свое коварство до того, что на его опровержение дали свое опровержение в соответствующих колонках газеты "Монд"…
От кого бы ни исходила эта гениальная идея, она состояла в том, чтобы организовать - по сниженной стоимости - для нескольких талантливых студентов, "помешанных" на литературных идеях и формах, культурноархеологическое путешествие в Грецию.
…Море, несмотря на довольно сильно дувший "мельтем", было сплошным очарованием. Земля же была вся в статуях и храмах. Мы поднимались к Акрополю, прогуливались в Пропилеях, Парфеноне, Эрехтейоне, обрамленном портиком, который поддерживают коры (или кариатиды), а также в храме Афины Никейской. Храмы, статуи, холм богов - мы сразу узнавали их, вплоть до мельчайших деталей, потому что, не видя их ранее, мы уже из книг знали о них почти все. Мы посетили Саламины, Эгину, мыс Суньон, где лихорадочно искали, но безуспешно, росчерк Байрона на одной из колонн храма Посейдона; были и на Делосе и просто сходили с ума от его куросов и львов… Мы плавали и к Санторину, воображая себе погибшую Атлантиду… Нас жгло солнце; мы брали напрокат велосипеды или мопеды, чтобы прогуляться на островах через поля лаванды, а потом купались в море - в море богов и героев…
В последние годы своей жизни апостол Иоанн - любимый ученик Христа, который стоял у креста рядом с Девой Марией и который принял ее тело замученного Христа - удалился на остров Патмос, где и написал свой Апокалипсис. Патмос был последним островом, который нам предстояло посетить перед долгим ночным - без захода в порт - возвращением в Афины. Большинство греческих островов - плоские. Патмос же - крутой, а в деревне Хора, которая считается его центром, возвышается монастырь Иоанна Богослова - он знаменит своей библиотекой. Мы высадились, как и все, в маленьком порту Скала (многие греческие порты под влиянием Венеции и Генуи стали называться Скала) у ворот Хоры и, как и все, приготовились медленно подниматься к монастырю. Было очень жарко. Мы решили искупаться, прежде чем предпринять восхождение, которое обещало быть трудным.
Едва мы успели войти в воду, как на пляже, почти пустынном, появилось удивительное авто. Это был маленький белый открытый автомобиль - такие можно было увидеть на площадках для гольфа, или в кино - в больших пальмовых садах экзотических отелей. Он был снабжен чем-то вроде навеса для защиты от солнца водителя и пассажиров. Из этого автомобиля, похожего на гибрид лунного робота с салонной безделушкой, вышли две женщины: одна - дама-брюнетка в черных очках, в большой соломенной шляпе, одетая в длинное просторное светлое платье; второй была молодая светловолосая девушка в шортах. Они вытащили из авто ивовую корзину, поставили на песок и принялись доставать из нее со сноровкой фокусниц помидоры, крутые яйца, ветчину, дыни и две бутылки вина.
Среди нас был лингвист-педант, историк, занимавшийся гностиками и богомилами, классическая филологиня… Понятно, что все мы - ученая публика - смотрели на это бытовое чудо большими глазами. Под солнцем "Одиссеи" это было как вторжение английского романа в курс литературы Коллеж де Франс. Или как мадам Соларио в Латинском квартале.
В общем, мы онемели от изумления. Однако в этой бухточке, пронизанной солнцем, невозможно было сделать вид, что мы не заметили друг друга. И "мадам Соларио" сделала первый выстрел, скромно представившись:
- Меня зовут Мэг Эфтимиу.
Затем она угостила нас фруктами и печеньем, несколько твердоватым. Молодая девушка была немкой с примесью русской крови, эта примесь сказалась на ее высоких скулах; ее звали Элизабет.
- Она играет на скрипке, - сообщила "мадам Соларио".
Мы провели вместе около двух часов: дремали, растянувшись на песке; время от времени, спасаясь от жары, бросались в воду и чувствовали себя восхитительно, хотя и немного напряженно. Когда обе дамы собрались обратно домой, они пригласили нас с собой. Но было абсолютно исключено, чтобы мы могли все разместиться в их игрушечном автомобиле. Мы разделились на две группы. Некоторые из нас - их было больше - решили не обременять "мадам Соларио" и скрипачку. Остальные трое - и я в том числе - решили принять их приглашение. Филологиня расположилась в авто вместе с дамами. Ле Кеменек и я с помощью Элизабет задействовали двух ослов, предназначенных для подъема к монастырю Иоанна Богослова. Дом "мадам Соларио" находился за монастырем.
День уже склонялся к вечеру. Дикая полуденная жара отступила. Все вокруг словно растворялось в нежном тепле. Элизабет, добравшись до вершины раньше нас в своем опереточном авто, вернулась навстречу нам пешком, чтобы показать дорогу. Дом "мадам Соларио" оказался большим старым строением с толстыми стенами, очевидно, когда-то оно служило жилищем служителям монастыря. Сейчас на разных его этажах располагались террасы, заполоненные красными цветами, я с восхищением повторял про себя их экзотическое название - "бугенвиллии", чтобы не забыть… С каждой террасы открывался потрясающий вид на море. Наша филологиня даже легонько присвистнула.
- Само собой разумеется, - сказала Мэг Эфтимиу, - вы останетесь пообедать с нами и переночевать. Вы можете остаться на несколько дней. Я собираюсь в Париж на следующей неделе, и было бы хорошо поехать туда всем вместе.
Однако остаться даже на несколько часов в очарованном замке "мадам Соларио" было проблемой. Дело в том, что все остальные "нормалисты" отправлялись тем же вечером в Афины. Противоречивые чувства раздирали нас, зеленых интеллектуалов. Сначала дрогнула филологиня: она решила вернуться к нашей группе, осматривавшей монастырь. Ле Кеменек и я долго не раздумывали. Мы поручили этой ученой девице сообщить нашим, что мы остаемся и будем добираться в Париж своим ходом.
Наш ужин на верхней террасе, под звездами и при свечах, был словно прекрасный сон. Ветер полностью стих. Мы ели голубцы в виноградных листьях, "сувлаки", "кефтедес", и запивали все это терпким вином. Были только свои: друзья "мадам Соларио". Среди них был высокий брюнет, одетый в белое, похожий на индейца-инка или на воина из легенды, сошедшего с какого-нибудь барельефа; он был бесподобно самоуверен, говорил громко, и я сразу стал испытывать к нему смешанное чувство притяжения и недоверия. Его звали Ромен. Вот тогда - на террасе дома Мэг Эфтимиу на Патмосе - я и увидел его в первый раз…
…Кто-то взял меня за руку. Я обернулся. Марго Ван Гулип уже осаждал рой ее "придворных", для которых она была образцом стиля и щедрой хозяйкой. А мне улыбалось несколько застывшей улыбкой еще одно знакомое лицо.
- А, это ты, - протянул я. - Здорово, что ты приехал. Ты откуда?
- Из Тосканы, - ответил он. - Вот примчался.
На меня нахлынул прилив нежности. Я взял его за плечи и всмотрелся в лицо. Я давно его не видел. Но его лицо, растиражированное газетами и телевидением, было настолько известно, что, казалось, вы виделись с ним только вчера.
- А твоя жена где? - спросил я.
- Ты ее сейчас увидишь. Она должна присоединиться ко мне здесь.
- Ты сейчас работаешь?
- Понемногу, как всегда, - ответил он.
- Это роман?
- Можно сказать и так. Здоровенное сооружение, и мне с ним тяжко.
Я засмеялся:
- Тогда я за тебя спокоен.
Ле Кименек - это был он - шумно вздохнул.
Он писал немного. Но каждая его книга делала много шума и имела успех. Будучи еще в Школе, он имел репутацию одновременно лентяя и живчика. Марксисты, троцкисты, психоаналитики смотрели на него несколько свысока. И когда - это было в шестидесятые годы - он получил Гонкуровскую премию за свою первую книгу "Прощай, жизнь, - прощай, любовь" (она разошлась тиражом в 600 000 экземпляров, а затем была переведена на 11 языков), это был сюрприз. Для всех, но только не для меня: я-то знал, на что способна его кажущаяся лень…
- Я видел, ты разговаривал с Лацло. Я с ним не знаком. Но мне нужно кое о чем с ним поговорить. Ты не мог бы меня ему представить?
- А куда он девался? - спросил я, оглядываясь вокруг.
И я его заметил: он разговаривал с Марго Ван Гулип, все так же плотно опекаемой "Большим Предместьем". Невзирая на их тяжеловесное присутствие, обе живые легенды казались вполне довольными друг другом.
- Идем, - сказал я.
И, ведя его за собой, я направился к Лацло.
- Простите за вторжение, - сказал я Королеве Марго, - но я хотел бы представить вам и Виктору Лацло автора книги "Прощай, жизнь, - прощай любовь".
- А, так это вы, новый гностик, - заявил Лацло нагловато, но с явным интересом к подошедшему. - Вы смотритесь лучше, чем на экране телевизора. Вот чего не нужно делать в наши дни, если занимаешься писательством.
- О, не говорите, - возразил Ле Кеменек. - Вы сами в этом смысле настоящий золотых дел мастер.
Я посмотрел на часы. Оставались еще добрые три четверти часа до появления похоронной процессии у ворот кладбища. Люди продолжали приходить. Я узнавал почти всех: все они так или иначе были связаны с жизнью Ромена или моей. Человеческое существование состоит из отношений, связей, встреч. Ромен через бесконечные пересечения людей был связан чуть ли не со всем миром. В пространстве. Во времени. Это как камень, упавший в озеро: волны от него распространяются все дальше и дальше и наконец достигают самого дальнего берега…