- Нэчне-ом! - прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о…
Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги.
Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на "танец каменщиков" Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр "танцевал" как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно.
Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог - потянулся за кирпичом. Еще шажок… Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок… Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками.
Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену.
Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: "Оставь сорок!" - и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу.
Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили - за почин. - Не нужно астрономических сумм, - решительно заявила она Тимофею Ивановичу, - тут надо знать психологию.
Издавна повелось - девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, - знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке - на выходную блузку, юбку, что останется - на белье. Верхом достатка считались - ручные часы "Заря" за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок.
О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера.
Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, - фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине.
Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару.
В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом.
Стоило Морозову написать об этом в "Строительной газете", как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: "В наше время лишь бы кому не давали!"). На корпус зачастили со всего Заречья.
- Граждане, бригада не резиновая! -: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. - Садитесь на следующий!
Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы.
У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков - они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ бригады, такие, где "все делают все".
- Нюрка, слыханно ли дело - на одну получку одела - обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский…
Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух.
Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал…
Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку:
- Перекрытия! Даешь перекрытия!
Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову.
Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато.
- Где железобетон? - Ермаков взглянул на нее мрачно: - Съели!
- То есть как это? - Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни…
- А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал - Ермаков развел своими лапами и добавил уже раздраженно: - Я не бетонный завод. И не фокусник.
Огнежка глядела на него, потрясенная: - Значит, все летит к черту?.. Все-все?!
- Значит…
На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь.
У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции "Анна".
Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью.
Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: - Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю.
Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок "завитки" для перил) и произнес как бы с тоской:
- Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! - Теперь в зубарики играть?.. Силантий! - окликнул он сидевшегo неподалеку каменщика. - Выходит, мы сами себя обманули.
Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде.
Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу - сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать.
Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах "Акопянам…" Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: "Не нашего бога людишки", время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для его, чумаковской, технической немощи, "выводиловки", для "оплошки", как одним словом называл все беды конторы Чумаков, в том числе, и провальное снабжение стройки?.. Когда явившийся к нему Силантий попросил, теребя в руках свой малахай, пособить бригаде, Чумаков по дружески огрел Силантия по спине - обостренно переимчивый - он давным-давно перенял и этот ермаковский жест. - Стоишь, старый?! Злее будешь!
Но сам он, Чумаков, с каждым днем становился не злее, а скорее несчастнее. Маленькие глазки смотрели вокруг печально, движения короткопалых, загребистых рук теряли уверенность.
Стройка стояла!
Глядя на мертвые корпуса, Чумаков почувствовал себя больным, почти полумертвым человеком. Месяц простоя отнял бы у него, он чувствовал, год жизни.
На другое утро Силантий явился в пахнувший краской кабинет начальника конторы с подкреплением из стариков-каменщиков.
- Наследили-то! - бурчал Чумаков, ощущая в груди теплое чувство к Силантию и другим "володимирцам", которые не позволили бы ему, Чумакову, обречь стройку на сиротство, даже если бы он на то решился. Он дал себя уговорить. "Со стариками ссориться не след!" - сказал самому себе, совестясь своей отцовской озабоченности делами Огнежкина корпуса, пересилившей в нем даже его враждебность к Акопянам. - Только ради вас, дядьки! - Чумаков крепко обхватил телефонную трубку: так некогда он брал мастерок.
На другой день Чумаков вызвал Огнежку, чтобы сообщить ей, что железобетон будет. Когда Огнежка явилась в контору, навстречу ей шли, громко, - пожалуй, излишне громко, - переговариваясь, какие-то незнакомые люди. Один из них, в каракулевой шапке, увидев Огнежку, быстро спрятал что-то за спину. Она посмотрела вслед. Каракулевую шапку ждала "Победа" с заведенным мотором. Другой, в коричневом, как у отца, реглане, шествовал неторопливо, с неимоверно раздутым и круглым, точно в нем лежала банка с вареньем, портфелем под мышкой. Кто такие?
Чумаков даже не взглянул на вошедшую Огнежку; багроволицый до синевы, он трудно дышал; протянул под столом короткие ноги - брючины с бахромой сзади задрались до неприличия высоко. - Не из-за тебя, - наконец прохрипел он своим вечно простуженным голосом, - из-за рядовых рабочих, которых ты своими химерами-обмерами обесхлебила…
Огнежка вскинула сжатые в гневе кулаки. Чумаков и слова не дал ей сказать. Резко, словно выговор объявлял, бросил: - Жди к обеду перекрытия!
Кулаки Огнежки раскрылись сами по себе, она медленно провела мгновенно вспотевшими ладонями по щекам… Потом шагнула к столу, чтобы поблагодарить Чумакова, которому готова была в эту минуту простить все - и его дикую грубость, и чернозем под ногтями, и даже насмешки над ее отцом, святее которого не было для Огнежки человека. Но, сделав шаг, Огнежка поскользнулась и едва не упала. Она глянула под ноги и брезгливо отшвырнула носком бурки прозрачный завиток колбасной кожуры. Так вот что здесь произошло!
Ей стали понятны и жест человека в каракулевой шапке, который прятал чего-то за спиной, и раздутый портфель другого: У Чумакова, слышала, было незыблемое правило "пустые водочные бутылки из кабинета уносят гости". До сих пор она, прораб, была в стороне от всей этой чумаковской грязи. Теперь и ее затягивают. "У кого-то отняли перекрытия, чтоб дать мне. Не брать?"
Чумаков умел читать даже по непроницаемому лицу Силантия. А уж девичье, открытое лицо в розовых пятнах…
- Тут тебе не институт благородных девиц, а овчарня. Скаль зубы, рви клочья. Чтоб из твоего бока клок не выдрали..
Лицо Огнежки согласия с ним не выражало.
- Значица так! - завершил он - К осени, комсомолочка, пойдешь ко мне главным инженером. Хватит тебе с мужиками мерзнуть. Я буду на корпусах горбатиться, А ты возьмешь на себя тылы… Хороший главинж без мыла влезет к заказчику, и тот подпишет договор на любую сумму.
Зеленые глаза Огнежки словно раскалились ненавистью.
- Не нужен мне ваш железобетон!..
15
Ермакова в тресте не было. Она попала к нему лишь на другое утро. Тот и слова не сказал, обнял за плечи, втянул в свою машину.
- К Зоту едем, рационализатор! - с усмешечкой объяснил он недоумевающей Огнежке. Совещание всех банкротов обо всем на свете!
Чумаков, перед тем, как сесть в "ЗИМ" Ермакова, долго отряхивадся, затем неторопливо провел пальцем по небритой щеке. На пальце остался след извести, капнувшей на его щеку, видно, где-то на стройке. Чумаков вынул из кармана платок и, держа его в кулаке, обтер щеку.
Когда Огнежка смолкла, он заметил миролюбиво:
- У тебя гнев, как слезы детские, близко лежит. И цена им одна, слезам детским и гневу твоему… Не расписывайся за всех-то, Огнежка.
Но Огнежка была уже возле дверей. Она бежала, разбрызгивая грязный снег, по разбитой пятитонками дороге, кусала соленые от слез, шершавые губы. Дизели, груженные кирпичом, обдавали ее холодной, липучей грязью, но что была ей эта грязь!..
Куда несли ее ноги, она вряд ли понимала в те минуты. Остановилась лишь у дверей своей квартиры. Долго дергала дверь.
Отца дома не было.
Огнежка закусила губу, но тут же подумала: "Это, пожалуй, к лучшему, что его нет. Каково услышать папе, что его единственную дочь посчитали вполне созревшей духовно для…воровства?! Что бы он сделал с Чумаковым?.."
Она побежала в трест, быстро прошла в конец коридора, где темнели на побеленных стенах пятна, оставленные чьими-то ватниками, постучалась к Игорю Ивановичу.
Спустя полчаса Некрасов и Огнежка выехали в кустовое управление, к Инякину. Инякин помог бригаде появиться на свет, не может он остаться безучастным к гибели своего детища!
В управление они попали к началу совещания - одного из тех совещаний, которые на стройке назывались "давай-давай!". В коридоре натолкнулись на Ермакова. Узнав, зачем они здесь, Ермаков так взглянул на них, словно они примчались за железобетоном в писчебумажный магазин, и тут же со скучающим видом отвернулся. Огнежка что-то произнесла вслед ему побелевшими губами.
Кабинет Инякина был полон. За длинным столом, покрытым зеленым сукном; усаживались управляющие трестами. Вдоль стены, у дверей, стояли еще два ряда стульев. Возле них задерживались, по обыкновению, те, кому на совещании было дозволено лишь рот раскрывать, как рыбе, выброшенной на берег… пока к рыбе не обратятся с вопросом. К изумлению Игоря Ивановича, в толпу "рыб" присел и Ермаков.
В кабинете стоял монотонный гул, слова тонули в нем, лишь отдельные бранчливые или нервные возгласы выплескивались наружу, и в самом деле, как рыбины из водяной толщи:
- Давай "десятку"! Мне без "десятки" пика!
- Сам без "десятки" сижу!
Когда Игорь Иванович приехал на такое совещание впервые, у него возникло ощущение, что он попал в игорный дом. К какому разговору ни прислушивался, улавливал одни и те же страстные, порой пронизанные тревогой восклицания: "Подкинь "восьмерку", будь другом!", "Была бы у меня "десятка", я бы с тобой талды-балды не разводил!", "Не заначь "девятку"!"
Люди хватали друг друга за руки, молили так, как молят о жизни самой. Они жаждали не выигрыша, не серебра и злата - железобетонных деталей, из-за которых останавливалась стройка. Они выкрикивали номера этих деталей с таким душевным жаром, по сравнению с которым безумный вопль Германа из "Пиковой дамы": "Тройка! Семерка!.." - отныне казался Тимофею Ивановичу едва ль не детской прихотью.
Разноголосый гул не прекратился, лишь чуть поутих, когда в кабинет вошел стремительным шагом маленький кособокий Зот Инякин. Лицо усталое, тусклое, как лампочка, горящая в полнакала.
Под глазами тени. Он кивнул сразу всем и, не медля ни минуты, раскрыл журнал в толстой картонной обложке - в такие обложки в старое время переплетали церковные книги.
- Трест Мосстрой номер три… - забасил Зот Иванович - Корпус семь. Пятнадцатый квартал. Записано, что передается под отделку двадцатого июня… Как так не сдадите?!
Спустя четверть часа Игорь Иванович начал нетерпеливо поглядывать на инякинский журнал: сколько времени протянется "давай-давай"?
От скуки он начал разглядывать кабинет Инякина. Над головой Зота Ивановича висела цветная диаграмма строительств бетонных заводов, заложенных в этом году, - красные кривые молчаливо призывали жаждущих бетона управляющих к терпению.
Дубовые панели по стенам… Дубовые двери, высокие и резные, как во дворцовых покоях. Книжные шкафы под цвет дубовых панелей. Объемистые книги в них… под тот же дубовый цвет. Прислушиваясь краем уха; к возгласам управляющих, Игорь Иванович сделал любопытное наблюдение, как ему сперва показалось - чисто филологического свойства.
В каждой профессии, как известно, кроме специального жаргона, существуют слова, хотя и общеупотребительные, но связанные с данным делом, что назывется пуповиной. У управляющих строительными трестами тоже оказалось свое кровное словечко, столь же близкое им, как морякам, например, слово "компас" или астрономам - "Орбита". Даже не одно словечко - целое выражение, Оно, правда, не помечено в этимологических словарям как строительное, но кому же не известно, что этимологические словари отстают от жизни в лучшем случае лет на сто.
Исконным выражением своим управляющие стройками, по наблюдению Игоря Ивановича, считали словосочетание "пиковое положение". Бог мой, что они, по праву хозяев, творили с этим выражением!
- Меня загнали в пику! - кричали с краю стола, - У него пика! - поддакнули от дверей. - И мне пику устроили! - взорвался молчавший доселе сосед Игоря Ивановича.
- Я вторую неделю с пики не слезаю! - Это воскликнул, вскакивая на ноги, средних лет мужчина в дорогом синем костюме со следами белых масляных брызг на рукаве, Иван Анкудинов, или "Иван-рызетка", как с добродушной ухмылкой называл его Ермаков. Игорю Ивановичу нравился порывистый, горячий Анкудинов. У него открытое, простодушное лицо, металлические зубы, - свои он потерял, выпав некогда из малярной люльки. Хоть Анкудинов порой и называл розетку "рызеткой", но чувствовалось - не доставь ему вовремя этой самой "рызетки", он поднимет с постели, если понадобится, и самого председателя исполкома.
- Кто может сразу после штукатурки делать малярку? Ты можешь? Он может? Я не могу. Сыро! - Анкудияов вел себя так, будто он и в самом деле, был посажен на острие пики. Он дергался всем телом, размахивал руками и кричал, кричал захлебывающимся голоском, тщетно пытаясь обратить на себя Внимание Зота Ивановича Инякина. - А как с паркетом? Нет букового паркета.
Его успокаивал сосед тягучим, добродушнейшим басом: - И я, друг, на пи-ике.
Игорь Иванович пытался отделаться от своего навязчивого и, как он думал, чисто языковедческого наблюдения. Он пришел к Инякину вовсе, не за этим. Но вскоре он отметил с тревогой, что его наблюдения, кажется, выходят далеко за пределы стилистических… Почти каждый управляющий утверждал, что он "в пике" или "на пике". И молил, требовал немедленной помощи… Возможно, некоторые преувеличивали. В бригаде Староверова, подумал Некрасов, дела похуже. Но так или иначе, Инякину следовало бы вмешаться, по крайней мере разобраться.
Но разобраться ему было, по-видимому, недосуг. Как только произносилось слово "пика", скрипучий, с металлическими нотками голос Инякина начинал звучать, как глушитель: - Переходим к корпусам треста Моссетрой номер четыре.
- Букового-то… букового паркета нет! - все еще пытался докричаться до своего отчаявшийся Анкудинов. - Сырой, из сосны, ставить чистое преступление. Вот и пика.
Глушитель покрыл его голос: - Двадцать восьмой квартал. Больничный корпус намечен к первому июля… Как так не успеете?!
Игорь Иванович пригнулся к Огнежке, чтобы сказать ей, что, по-видимому, к Инякину нет смысла обращаться. Он не произнес ни слова, увидев руки Огнежки, лежавшие на ее коленях. Худые, обветренные руки ее со сплетенными пальцами были заломлены.