5
Возмездие нагрянет, откуда и не ждешь Неделю назад на корпуса, поднялась комиссия. Судя по тому, что Ермаков на лестнице пропустил ее вперед, комиссия была правительственой, Сказывали потом, готовится очередное "постановление об ускорении"…
Ермаков окликнул клавшего кирпичи бригадира - тот, видно, не расслышал; Ермаков медленно, бочком-бочком, пробрался к нему по узкой, в снегу, стене. Обратно он пробежал по стене, как по канату, балансируя руками и напоминая тучного, вспугнутого кем-то гуся, который, раскинув крылья, пытается взлететь.
Ермаков спрыгнул на подмости возле Нюры. Снег из-под его ног взметнулся.
- Твой муж что, онемел?! До того замордовала парня, что….
Нюра подняла на него глаза, он осекся. Она хотела было ответить с вызовом: "Серые мы! Что у нас узнаешь!"
Вчера была довольна тем, что Некрасов позвал толковать с Ермаковым вместо нее Матрийку. Та мудрее - на войне побывала.
А сегодня чувствовала - пришел и ее день.
К ним приблизились члены комиссии. Один из них, немолодой, в каракулевой ушанке подал Нюре руку, сдернув свою кожаную перчатку. Нюра вытерла ладонь о юбку, поздоровалась. Рука у мужчины оказалась богатырской. У Нюры от его рукопожатия слиплись пальцы.
От этого ли, потому ли, что все остальные здоровались с ней второпях, Нюра ощутила симпатию к человеку в каракулевой ушанке, в его рукопожатии почувствовала уважение к себе, уважение к человеку, который день-деньской на морозном ветру возводит стены домов.
Чувство симпатии к нему, похоже, высокому руководителю ("Ермаков враз язык проглотил…"), вызвало у нее желание пожаловаться на Ермакова. "Проучить бы его!" Но жаловаться на кого-либо она, детдомовка, не любила. В детдоме это считалось последним делом… Пугаясь своей мысли и еще не зная, что она предпримет, она уже знала, что Ермакова она проучит.
Нюру спросили, когда они сдадут корпус Она хотела ответить вдруг, неожиданно для самой себя, осклабилась словно бы придурковато, протянула первозданным воронежским говорком, как, по ее мнению, и должна был отозваться неразвитая, из глухомани, баба, серость:
- Мы-та?
Мужчина в каракулевой ушанке повторил несколько оторопело:.
- Ну да, вы… бригада.
Нюра оглянулась на Тоню, которая стояла подле нее, опершись на лопату и намереваясь, судя по ее лицу, высказать начальству свои претензии, и спросила у нее прежним тоном:
- Тонь! Когда должон быть сдан дом-та?
От Тони, самой любопытной на стройке женщины, ничто не ускользнуло; Она, как и Нюра, прекрасно знала, когда предполагали закончить корпус, но отозвалась голосом не вполне проснувшегося человека:
- Когда будет готов, тогда, значит, и сдадут.
Прошло несколько секунд, пока прозвучал следующий вопрос:
- Девушки, а разве вы не соревнуетесь за досрочную сдачу дома?
Нюра взглянула на Тоню: - Тонь, мы соревнуемся?
- Что нам соревноваться, - вяло откликнулась Тоня. - Наше дело - лопатой махать.
Из горла Ермакова вырвался какой-то клекотный звук. Мужчина в каракулевой ушанке дотронулся рукой до его локтя: мол, погодите, Сергей Сергеевич, - и спросил обеспокоенно и удивленно:
- Девушка, вы откуда?
- Мы-та? - снова завела Нюра.
- Ну да, вы.
- Мыта воронежские…
- Спрашивают, где вы сейчас живете? - перебил ее кто-то из-за спины Ермакова.
- Мы-та?
- Ну да, вы?.
- Мыта в Заречье.
- В общежитии?
Мужчина в каракулевой ушанке приблизился к Нюре почти вплотную.
- Скажите, у вас в общежитии красный уголок есть? Красный уголок? Как же…
- К вам агитатор ходит?
Нюра откинулась всем корпусом назад, ответила с видом человека, оскорбленного до глубины души:
- Ко мне мужчины не ходят! Бывал сродственник дядя, но нынче уехал.
Мужчина в каракулевой ушанке повернулся и молча зашагал прочь. За ним гуськом потянулись остальные.
Нюру вызвали к управляющему в тот же вечер.: - Чем я тебя обидел? - вскричал Ермаков, едва она переступила порог его кабинета. - Чем?! Приехала с ребенком - взяли. В подсобницы вывели! Зачем дурочкой прикинулась? Без ножа зарезала!
Нюра подошла к столу управляющего и, глядя Ермакову в глаза, отчеканила своим тоненьким, протяжным голоском:
- Вы управляющий. Слово-то какое! Управляющий всей стройкой. А кем вы прикидываетесь?.. Изрявкался весь, исклектался!
От обидных слов Ермаков, по обыкновению, отмахивался. И тут же забывал о них, по горло занятый стройкой или станом. Но слова Нюры звучали не одной лишь обидой.
Клекчут только орлы. Стало быть, высоко ставит управляющего подсобница каменщика Нюра. Хоть и осмеяла, опозорила, но… в подсознании ее живет не "истявкался" или "извылся" - "исклектался!".
Пилюля была в сахарной облатке.
К чему бы Ермаков в тот день ни обращался, все напоминало о слове, сорвавшемся с губ подсобницы от которого у Ермакова начинало гореть лицо.
"Исклектался!"
6
Но в поступках своих Ермаков меняться и не думал… "Статуй!" - окрестила его Нюра в сердцах. Даже на профсоюзную конференцию "статуй" явился, как и в прошлые годы, с полуторачасовым опозданием. И тут же начал куда-то торопиться, вышел из-за стола президиума, бросив, скорее, самому себе, чем председательствующему:
- Ну, я пошел!
Игорь Иванович, к радости Нюры, и, естественно, не только Нюры, задержал его, спросив громко, на весь зал:
- Вы кому это сказали, Сергей Сергеевич?
- Председателю?…Обратитесь, пожалуйста, к залу.
Подобными же словами Игорь Иванович пытался остановить Ермакова, устремившегося к выходу и на прошлогодней конференции.
У Ермакова в тот раз вырвалось с искренним недоумением:
К залу?!
В этом восклицании, говорили в тресте, был весь Ермаков. Теперь, вскинув руку, он посмотрел на ручные часы, помедлил, вернулся на прежнее место, стараясь не скрипеть подошвами.
…Председательствующий перевыборного собрания, начавшегося на другое утро, нажимал и нажимал кнопку звонка. Наконец, не выдержал.
- Вы что, как заведенные?!
Каменщики действительно были, как "заведенные". "Завели" их еще вчера… Оказалось пришло время пересмотра разрядов. Шумный "пересмотр" завершился в полночь. И к утру не унялись.
И были на это серьезные основания…
На улицах города появились невиданные доселе панелевозы, которые тянули на своих платформах-прицепах сероватые железобетонные "панели Ермакова". Да и не только Ермакова. ДСК, как их называли домостроительные комбинаты начали в тот год появляться, как спутники Земли, один за другим.
Каменщики следили за созданием ермаковского и других домостроительных станов ревниво. Машины грозили упразднить их нужнейшую, нарасхват, профессию, золотую профессию, которую они передавали из рода в род. Тут, в каменном деле, была их честь и удача.
Как-то теперь все сложится?
Александр Староверов, как и все другие, понимал и умом одобрял трудные поиски Ермакова и Акопяна, радовался их удачам, но в нем жило горьковатое чувство человека обойденного, почти обида, хотя неизвестно на кого или на что.
Новое дело началось, казалось ему, с новых обид. С перетарификации. Александр ходил по корпусу молчуном. Всего лишь месяц назад срезали разряды, люди только-только угомонились - и опять перетряхивать списки. Не рассыпалась бы бригада…
Гуща и Силантий еще до войны имели седьмые разряды. Попробуй зацепи их! Если уж стукать по темечку, начинать надо с бригадира. Иначе крику будет - ой-ой!
Александр ждал, что Чумаков посоветуется с ним.
Но его так и не позвали в контору, где пересматривали разряды. От него потребовали лишь одного - собрать народ.
Он собрал бригаду в бараке-раздевалке, только что сколоченном у новой строительной площадки. Каменщики торопились после смены домой и, в ватниках и рабочих брюках, усаживались вдоль стен. Скамеек не хватило, кое-кто пристроился на полу, подогнув ноги. Задубелые на морозе штанины с болтающимися застежками топорщились поверх валенок брезентовыми трубами.
Смолистый запах соснового теса смешивался с едкой вонью махорки.
Александр вошел последним, присел на корточках, в углу барака, словно бы безучастный к окружающему.
Чумаков, как и предполагали, произнес своим хрипящим голосом-скороговоркой речь о смысле происходящих на стройке перемен, в которой повторялась с небольшими отклонениями одна и та же утешительная фраза:
- Монтажники - это не то что каменщики. Им пупок не рвать. Поклоны не бить. Жить легчее - Чумаков, говоря, кривил безгубый рот. Дни сокращения штатов издавна заменяли ему церковное покаяние. В эти дни "на законном основании" сокращалось в его управлении число людей, недовольных им, Чумаковым. Ну а нет недовольных - считай, нет и грехов.
И на этот раз произошла осечка. И кто это ввел Огнежку в члены штатной комиссии?! Всю обедню испоганила!..
Чумаков с шумом втянул в себя воздух, точно обжегся горячим.
"Будешь за то, пагуба, читать списочек!" Он быстрым движением сунул отпечатанные на машинке листы Огнежке, стоявшей подле стола из необструганных досок: "Распускай перья перед народом, красуйся…"
И вот Огнежка "красовалась" уже битый час, выслушивала попреки и ругань. Перекрывая шум, она почти кричала митинговым голосом: - "Подсобница Горчихина Тоня. Оставляется в монтажной бригаде Староверова такелажницей. По старой специальности. Комиссия присваивает ей третий раз ряд!"
Александр Староверов поднялся, напомнил, что еще пять лет назад Тоня была такелажницей четвертого разряда… Тоня махнула в его сторону рукой. "Пусть они подавятся моим разрядом!" - говорил ее жест.
Разгневанный голос Александра тонул в возгласах стариков-каменщиков:
- Бесчиние, Пров Лексеич!
- Не мытьем девку - так катаньем.."
Огнежка вопросительно посмотрела на Чумакова - тот стучал указательным пальцем с желто-черным пришибленным ногтем.
Огнежка сказала, зардевшись и глядя в окно:
- Насчет Тони, наверное, и в самом деле не так. Дадим ей на этой же неделе урок. Как справится.
Она отложила в сторону листок. Взяла со стола следующий.
Раздевалка утихла. Слышалось тяжелое дыхание взапревших людей, чей-то шепот: - Жарища - спасу нет!
- Сейчас Чумаков тебя охолонит…
- "Каменщик Гуща, - утомленно продолжала Огнежка. - Разряд седьмой… Комиссия решила установить, шестой".
Яростный, с присвистом, голос Гущи вскипел где-то:
- С-спасибочка! В прошлый раз эта же комиссия постановила седьмой, месяц прошел - здрасте пожалте, шестой…
Огнежка, в какой уж раз, растолковывала, что изменяется весь профиль работ. Упрощается труд. Кирпичной кладки седьмого разряда не будет. - Все это было правдой, но тем не менее в голосе Oгнежки чувствовались смущение и неловкость. Она, прораб без году неделя, вынуждена огорчать человека, клавшего стены домов четверть века.
Хитроватый, сметливый Гуща сразу почувствовал смущение в голосе Огнежки. Когда она попыталась успокоить его: "Обжалуйте Ермакову" - он вскипел негодованием:
- Как бы не так! Буду я каждый месяц проверяться, как чахоточный! И так в прошлый месяц насилу сдал, с двух заходов. Душу мытарили. - Видя, что Чумаков начал нервно перебирать перед собой руками, словно быстро копаясь в чем-то, Гуща воскликнул в ожесточении:
- Опостылел ты мне, Крот, до смерти. Расчет!
Огнежка продолжала читать, облизывая пересохшие губы:
- "Плотник Инякин Тихон Иванович. Седьмой разряд. Комиссия оставляет седьмой".
Тишину, установившуюся после слов Огнежки, прервал суровый женский голос:
- Ежели Тоне срезали, режьте и Инякину!
От окна послышалось басовитое: - Ну вот, сравнили мужика с бабой!
Высокий голосок Нюры вскинулся почти весело:
- Ну разве только за то, что мужик, оставьте, ему седьмой разряд!
Угол, где теснились на коленях друг у друга подсобницы, взорвался хохотом. Оттуда прокричали тонким голосом:
- Пущай ему жена как мужику разряд устанавливает, а ты гляди на него как на мастера!
- А что, правильно! - Тоня проталкивалась к столу. - Пустосмехи! Инякин на работе не переломится. Вчера с бригадиром плиту подымали - он идет и физию воротит. Я ему крикнула; "Пособи!" - а он даже не глянул.
- Слышь, Инякин, критику? - добродушно произнес Чумаков. - Разряд тебе оставляем, но глядя в оба, зри в три…
Воздух от табачища стал сизым. Распаренно-красные лица утирали уж не платками - шапками, рукавами.
Едва Огнежка кончила читать, все поднялись.
В эту минуту и прозвучал высокий и напряжений голос Нюры:
- Подождите, товарищи!
Ее слушали стоя - торопились домой.
- Перепотрошил Чумаков нас, как курят. Перекровинил. А мы - вроде так и надо. Почему молчим о том, о чем промежду собой говорим? Да не говорим - кричим… Дядя Силан, - она отыскала взглядом Силантия, который стоял в дверях, одна нога в раздевалке, вторая в коридоре, - вот вы не раз хвалили Тоню: мол, за Тоней и горюшка не ведаете.
Силантий переминался с ноги на ногу, сдвинув на бок свой заячий малахай и выставляя ухо, заросшее белыми волосиками настолько, что казалось, они-то и мешают ему слышать.
- На панелях, конечно, нам будет легче. А вот на этом корпусе, на кирпиче… Подсобница за смену переносит две тысячи кирпича, да тонны четыре раствора… Никакая машина не сдвинет того, что подсобница за день наворочает. Разве гигантский самосвал. Так, дядя Силан? А платят Тоне, которая на подмостях куда более вас горбатится как? Кофточку купит - без хлеба сидит…
Нога Силантия в подшитом, надрезанном сзади валенке скользнула за порог, дощатая дверь захлопнулась.
Нюра молча глядела вслед. В недобро прищуренных цыганских глазах ее появилось выражение брезгливости и презрительной жалости, с каким она смотрела на Силантия еще тогда, когда он исповедовал на подмостях свое: "Не зудят - так и не царапайся…" Оттолкнув плечом Тихона Инякина, который попался ей по пути, она вышла к столу.
- Ладно! Дядя Силан век свой прожил. Не о нем буду говорить. О себе. И о своем муже. Мы одинаково с мужем на подмостях мерзнем. Кто на кладке более сил оставляет, подсобница или каменщик, сами знаете. Мне из окошечка дают на руки шестьсот с неболшим, а Шуре - две тысячи шестьсот. Разве это дело - работать с мужем плечом к плечу, а жить на его хлебах?
- Все одно ты из него вытрясешь! - послышался насмешливый голос Тихона Инякина.
…На него шикнули, оттеснили в угол: не суйся, сучок еловый!
- Не хочу жить на мужниных хлебах. Я - работница!
Чумаков вытер зажатым в кулаке платком желтоватую лысину, прохрипел:
- Это ты своей головой удумала, Староверова? Или тут некоторые, - он окинул Огнежку недобрым, прицеливающимся взглядом, - некоторые воду мутят?
- Своей!
- Значит, ты за уравниловку? Всем одинаковые порты носить?
- Зачем одинаковые? Носите, как вы начальник, с кружевами.
- Что с ним говорить?! - вскинулся пронзительный Тонин голос. - У каждого руки к себе гнутся.
Чумаков торопливо скатал списки в трубочку, начал проталкиваться к дверям, кинув на ходу:
- По поводу выплаты была официальная бумага. Над ней голову ломали люди не чета вам…
- А-а, бумага! - зло воскликнула Нюра, подступая к нему ближе. - Нынче за бумагу не схоронишься. Не то время, чтоб над нами выкомаривать…
- Эт верно! - послышался вдруг глухой голос старика Силантия, вернувшегося в раздевалку.
- Дядя Силан! - обрадованно воскликнула Нюра. - Я знаю, вам совестно, что с каждой из нас срезают в день по двенадцати рублей и передают эти деньги высоким разрядам. Вы человек душевный. Так что ж вы… ровно у вас язык к небу прилеплен Тихоновым клеем? Жизнь протужить молча….
Чумаков, выставив локоть вперед, попытался пробраться бочком к выходу, но Тоня и еще несколько подсобниц стояли в дверях, плечом к плечу, необъятно широкие в своих рабочих ватниках и шерстяных платках, обхватывающих грудь и стянутых за спинами.
- Что вы на меня уставились, безумные? - обеспокоенно прохрипел Чумаков. - Я вам не Совет Министров. Идите туда или в ЦК… У нас ЦК за женщин. Ради вас водка подорожала и, говорят, за бездетность с вас брать не будут… Берите носилки и несите туда свои промблемы!
Нюра разрубила воздух рукой: - Половина проблем решится сама собой, если разряды мы будем устанавливать сами!
- Са-ми?!
- Сами!
Все, кто протискивались к выходу, остановились, глядя на чуть побледневшую Нюру, кто-то снова уселся на скамью, дернув стоявшего перед ним Силантия за пояс: "Не засти!"
Нюра показала на свернутые в трубку списки, которые нес Чумаков.
- Сколечко лет фонд зарплаты был у нас вроде горшка с Чумаковской кашей! Кому хочет Чумаков тому дает, кому хочет - нет… Нынче свое едим. Так? Но… ложкИ кто распределяет? Чумаков. Хоть. Тихону Инякину, дружку закадычному, вручил целый черпак, поварешку - седьмой разряд. Тоня ему поперек горла - ей чайную ложечку. Чтоб Тоня, в основном, не ела, а пар из горшка вдыхала… Ну?! Хоть и сдельно работаем, а та же самая "выводиловка" разбойная. Только в сокрытом виде…
- Эт верно! - поддакнул Силантий. Он вряд ли расслышал половину из того, что сказала Нюра, но, догадываясь, о чем речь, считал своим долгом время от времени подбадривать подсобниц наставительным "Эт верно!.."
Чумаков задергался то в одну, то в другую сторону, - казалось, опасался встать к кому-либо спиной.
- Анархия, значит? Никаких начальников? Под черным знаменем - и "Цыпленок жареный…"? Чтоб стройка развалилась? Да вы, оголтелые, значит, против нашей партии…
Тоня шагнула от дверей:
- Ты дождешься - лопаты бросим!
- Что? Ты чем грозишь? Не советский это метод!
- Всякий метод гож, который поможет тебе шею свернуть.
Крики, шум и аплодисменты на перевыборном профсоюзном собрании, "подогретым" вчерашним пересмотром разрядов, не утихали долго. Под этот шум и скользнул к трибуне Тихон Инякин. Утихомирить рабочих, по примеру прошлых лет, ему не удалось. Но все же он прикрыл собою управляющего: выступавшие обрушивались уже не на Ермакова - на Тихона.
Посыпались записки с просьбой предоставить слово.
Приподымаясь на стуле, Нюра думала увидеть на лице Тихона Инякина раскаяние, стыд, на худой конец - смущение. Ничуть не бывало! Темное точно в копоти, лицо его улыбалось. Вот оно стало нарочито безразличным. Сидит как на собственных именинах.!.
В какой уж раз Нюра спросила себя: отчего Тихона ничем не проймешь? В общежитии, на подмостях, на собрании, стоит Инякину показаться - его кроют на чем свет стоит. И все же… Поймет ли она в конце концов, почему… почему Тихон из года в год проходит в члены постройкома? И это при тайном-то голосовании, когда судьба кандидата решается каждым наедине со своей совестью!
Желающих ругать Тихона Инякина оказалось столько, что собрание пришлось перенести и на следующий день. Чем бы Нюра ни занималась, весь этот день она думала над тем, почему удерживается в постройкоме Тихон Инякин. И впрямь непотопляемый!..
"А ведь люди у нас прямые, порой крутые на язык. Однако Тихон… улыбается. Почему так?"