Когда выросла, однажды разбирала старые фотографии и наткнулась на фотографию "красавицы", чей "жених" был белокурый мальчик. Ох, и смеялась же. Более безобразной маленькой девочки она не видела. Жаль, не сохранилось фото "жениха".
Однажды, еще в Санатибе, отец разбудил ее рано. С трудом продирая глаза, еще не проснувшись окончательно, девочка вспомнила: сегодня они идут в "синие" горы! Чудо чудесное. Неужели она увидит, что там, в синей дымке? Горы часто манили ее взор. Она много думала о них. Но и ждать не могла, что ей выпадет такая удача! Мама говорила, что ее нельзя брать – не дойдет. "Ты хоть представляешь, сколько километров в горы?!" – бушевала мама.
Девочка поняла: гор она не увидит. Торжественно обещала не ныть.
Отец добродушно улыбнулся. "В крайнем случае, понесу ее на плечах".
Двадцать пять километров. В горы. Вверх и вниз. Девочка выдержала. Упала лишь на последнем километре. Больше она не могла сделать ни шагу. Упала у самого подножия, когда внизу уже маячили пологие холмы без тропинок…
Отец взял ее на руки. Посадил на плечи. Земля сразу осталась далеко внизу.
Группа русских, решивших побродить по горам, была небольшая, человек восемь. Из детей, кроме нее – только двое. Взрослые мальчики – четырнадцати и десяти лет. Братья.
Девочка снова влюбилась. В них, в этих мальчиков. Причем сразу в обоих.
Горы "внутри" не произвели на нее того магического впечатления, которое охватывало ее при взгляде на них снизу. Но лазить по кручам понравилось. Запомнились диковинные кусты. В колючках. А на них – круглые красные ягоды, как две капли воды похожие на нашу подмосковную клубнику на грядках. Вся группа собралась. Думали: пробовать или нет? Не удержались. Отец сказал, что ягода непротивная. Но и вкуса выраженного нет. Набрали. Наши же не могут без этого.
Уже дома у отца начался стоматит. С трудом, но он его вылечил. Не иначе – от чудо-ягод.
Ну, а воспоминаний было!
Девочка была совершенно счастлива. Она, наравне со взрослыми, ходила в "синие" горы! Она сумела. Она вытерпела. И она влюбилась!
Вообще, она постоянно влюблялась. Состояние влюбленности стало самым естественным ее состоянием. Ведь такого не бывает, чтоб некого было любить. Некем любоваться и не о ком мечтать…
Что такое "зверь"? Наверняка, многие знают. Или видели. Даже и в себе.
Есть неплохой фильм "Легенды осени", снятый Цвиком, США. С Бредом Питтом в роли Тристана. И в самом деле! Тристан на американский манер.
По словам мудрого индейца в герое после смерти брата, произошедшей на его глазах, пробуждается душа медведя. Медведь ворчит в нем, ворочается, стонет. Индеец говорил, что когда человек или зверь проливают кровь друг друга, они вбирают в себя черты того, чью кровь пролили… Это медведь заставляет главного героя то мчаться на лошади, рискуя головой, то приставить нож к горлу любимой… Но он не в силах застрелить настоящего медведя, даже идущего на него… Мы бы просто сказали, что парень сошел с ума…
Индеец гораздо тоньше определил его состояние. Много правильнее.
В парне проснулся медведь. Зверь.
Еще бывает, что зверь просыпается в пьяном. Но не во всех! Видимо, должна быть особая склонность человека. Особое, опасное устройство психики.
Была карикатура времен социализма и борьбы с национальным змием. Стадии опьянения: павлин, тигр, свинья.
…Потом девочка с родителями переехала в другие дома Аннабы. Их называли "туры". "Тур" – по-французски башня. Они и в самом деле вздымались над всем городом, над портом, над морем…
Самый высокий холм был подножием для них.
Жили сначала на первом этаже. Балкон этой квартиры, густо, непроходимо увитый виноградом, выходил прямо во двор.
Девочка помнила потом всю жизнь, как однажды стояла во дворе, задыхаясь от зноя, щурясь от невыносимой белизны солнца, когда услышала голос отца: "Не двигайся!" Скосила на него глаза. Он стоял на балконе в раме виноградных листьев и жестом показывал на голову. Она ничего не могла понять.
"Бабочка! На тебе сидит бабочка!"
Девочка опустила руку на белую панамку и поймала длиннохвостого махаона.
Она любила бабочек. Не ловить, а рассматривать их. Она вообще любила все красивое.
У них была французская книжка "histoire des arts" – "История Искусств". Любимая девочкина книжка. Потому что долгие часы проводила она, с упоением перерисовывая из нее то изгиб греческой вазы, то костюм средневековой дамы, то маску африканского жреца… Она запомнила себя такой: просторный стол, она над ним склонилась, стоя на коленках на стуле, любимая "histoire des arts", цветные карандаши и фломастеры, раскиданные по столу, мамино зеркало с девочкой-китаянкой на крышке… Все, абсолютно все в комнате залито расслабляющим, вездесущим солнцем…
Отец часто говорил ей, что размеры ее ладной маленькой фигуры точно соответствуют размерам французской девчонки, взятым им в какой-то книжке… Только она обгоняет француженку на год. Так им! Девочке это нравилось.
А еще ей нравилась Аннаба. Шум моря, соленые брызги, длинные вечерние набережные, роскошные виллы, оставшиеся от французов – недавних колонизаторов, разноцветные флаги посольств, овеваемые морским ветром. Ярко-синие тени, пальмы, огромные агавы, далекий католический храм на холме, весь, словно в сказке, закрытый гигантскими кедрами… Развалины римского города… Шумный, грязный, пестрый сучок. "Сук" по-французски рынок. Ну, а русские, конечно, ласково его звали.
Увитые золотом запястья и пальцы арабок в черных до пят паранджах, сверкающих налево и направо ярко накрашенными глазами – единственные части тела, которые они могут открыть чужим глазам и солнцу.
Ей нравилось даже французское кладбище с недавно еще заброшенными католическими склепами. Потому что там были дивные, как ей представлялось, скульптуры. В смерти же она тогда еще ничего не понимала, поэтому ей было все равно. Правда, ей было немного жаль тех, кто лежал здесь, потому что они были одни и в темноте. Ведь она тоже знала такой страх. Совершенно не выносила оставаться одна, да еще в темноте.
Отец называл ее Зайчишкой. Ласково, необидно. Надеясь, что она сможет быть смелее. Но, как он ни поощрял ее к решительности и отваге, девочка ничего, ну совершенно ничего не могла с собой поделать…
Она беспросветно трусила. По всякому поводу.
Даже выступление на детском празднике было для нее проблемой. Надо учесть, что на празднике этом собирался все тот же узкий круг русских, что и всегда! То есть девочка видела всех десятки раз, играла со всеми ребятами, но панически боялась праздника! Конечно, красива она была в своем белоснежном платьице и русском кокошнике, как боярская дочь, это ей нравилось, но как прочесть стишок?!
И так во всем.
Какой необычайный вид открывался с балкона последнего этажа самого высокого тура, куда их вскоре переселили!
Далеко внизу разбегались дороги, полускрытые виллами и крышами домов, дальше – французское кладбище, потом – стадион. Слева до горизонта лазоревое море, корабли на рейде. Справа – "синие" горы, далекий, почти у подножия их, госпиталь, желтые дома Санатибы, яркие холмы, и дорога, убегающая в горизонт зелени…
Однажды девочка увидела этот вид в короткие сумерки. Быстрый, фиолетовый закат умирающего солнца, тьма, сгустившаяся уже внизу, индиговое море и по холмистым дорогам – бисерные ленты едва зажженных фонарей…
Она этот вид нарисовала. Тут же. Да так хорошо, что отец был поражен. Для ее возраста рисунок был необычайно хорош. Еще девочка познала с этим рисунком, что глаз наш – гораздо шире, чем может вместить любая бумага…
Мама заболела. Девочка поняла, что тяжело. Отец был грустный и какой-то сосредоточенный. Мама лежала в госпитале. Том самом, у подножия "синих" гор. В доме стало тихо и пусто. Потому что мама была шумной и жизнерадостной. Заполняла собой весь дом. Иногда ее жизнерадостность превращалась в вихрь крика и ругани. Девочка ее боялась. Она вообще всегда вздрагивала, когда кричали. И боялась тяжелой маминой руки. Спокойно, совершенно спокойно и надежно ей было только с отцом. Он не кричал. Ни разу в жизни он не унизил ее. Ни словом, ни жестом. Ни разу не ударил. Наказывать – наказывал. Сказку не читал. Да и его неодобрение было для девочки самым худшим наказанием.
Однажды отец сказал, что не очень хороши дела у мамы. Зачем? Девочка уловила тревогу, большую тревогу.
Она взяла все свои рисунки и отнесла маме в госпиталь. Просто не знала, чем еще помочь.
Она часто рисовала зайчонка на парашюте. Почему на парашюте? Потому что на парашюте можно приземлиться с любой высоты и не разбиться ни капельки. Ну, а зайчонок – и так ясно…
Несколько лет спустя лишь, когда подросла, девочка поняла, что мама ее была на волосок от смерти…
Отец читал девочке страшные сказки. Сказки братьев Гримм. Не те, что обработаны для детей, а те самые, настоящие, в толстой старой книжке. Девочка и боялась их и не могла не слушать. Они внушали ей ужас неожиданного и неведомого…
Условие отца было одно: чтобы она сама читала по двадцать страниц в день. В шесть лет это, пожалуй, нелегко. Но девочка читала. И рассказывала потом то, что прочла. В награду – страшная сказка на ночь. Иногда – забавная или счастливая. Они, эти сказки, казались девочке настоящими. Почти настоящими историями.
Она подросла. Но, в сущности, осталась точь в точь такой же, как в детстве. Давно уже она, мама и папа вернулись на родину, в СССР.
Девочка все так же много рисовала. Разумеется, гораздо лучше. Читала запоем. Дюма и Конан Дойл, Марк Твен и Джек Лондон, Майн Рид и Фенимор Купер, Вальтер Скотт и Ги де Мопассан, не говоря о школьной программе русской классики…
Подруг было мало. Девочка любила быть одна. Все огорчения, что приносил ей переходный возраст, она несла в себе. Она лелеяла свою печаль, как некую драгоценность, боясь утопить ее в чужом сочувствии, насмешке или грубости…
Зато все отточенней линии выводил карандаш, все более схожи получались портреты и пронзительней – изгиб одиноких берез. Она очень любила рисовать балет. Пойманное движение, неестественный, почти нечеловеческий поворот прекрасного тела, застывшая музыка…
Иногда писала стихи… Они были слабые. Девочка никому их не показывала.
Она вся была – нежный, хрупкий цветок. Чувствительна и ранима. Бледненькая и худенькая. С грустными глазами. Скромно, невзрачно одетая.
Ребенок. В душе она навсегда осталась им.
"Как ты жить будешь…" – мама говорила. "Аристократка. Вон бледная, в отца вся. Порода".
Как-то раз девочка шла по улице. Был самый конец зимы. Она очень любила это время года. Огромные сосульки, расцвеченные солнцем, твердый колючий наст – проведи ладонью! – и какой-то особый воздух… вдыхаешь и понимаешь: скоро весна! Предвкушение лучше осуществления.
Прямо на земле, расставив ящики, бабули торговали кислой капустой, огурцами, тыквой, редькой… Девочке захотелось редьки. Она любила ее с медом.
Увы! Общение с незнакомцами было для девочки пыткой адовой. Иногда в магазине очередь подходит, а она чувствует: просто не может раскрыть рот и сказать хамоватой продавщице: "три литра молока и ноль пять подсолнечного масла"…
Для девочки это было настоящим горем. Она уже заготовила фразу, спросить про редьку… Как вдруг совсем рядом, в метре, дверь магазина отворилась, из нее выскочила маленькая собачка на поводке, не больше таксы, но с разноцветными пятнистыми ушами, и набросилась с рыком на мирно жмурящегося тут же кота. Короткая схватка. Тесный, визжащий, мохнатый клубок шерсти, клыков и когтей… Девочка испугалась. Хозяйка дернула за поводок, собачка отцепилась, уходила, скалясь. Кот, гордый, взъерошенный дыбом, со стоящим хвостом, побежал за ней, рыча. Он победил!
Девочка никак не могла прийти в себя.
"Тебе чего, родная?" – спросила бабуля. "Капустки?"
Девочка помотала головой. Она силилась сказать, но мысли не шли… Отчаявшись, наклонилась, показала пальцем на редьку. "Вот это".
От страха она забыла, как называется редька…
В школе, классе в девятом, кажется, все поняли, что девочка – не такая, как все. Ее травили, преследовали, унижали…
Она всего боялась. И всех. Наглых, сволочных, быстро выросших девок, орущих, матерящихся, напрямую угрожающих ей хамоватых парней…
Много, много лет прошло, прежде чем она научилась понимать, как надо радоваться жизни. Тогда, именно тогда, наконец, к ней пришло то самое постижение жизни, которое всем своим поведением пытался привить ей отец.
Радоваться всему. В каждое мгновенье. Начиная с секунды, когда просыпаешься утром и заканчивая дремой. Всему – это значит – всему. Включая "всем". Улыбаться – всем! Находить приятное там, где другой никогда его не увидит! Другой, тот самый, хамоватый, пантовый, наглый и орущий.
Ей исполнилось тридцать два.
Теперь, только теперь она познала, что для счастья ей ничего не нужно и никогда не будет нужно, потому что она счастлива!
Каждое мгновенье она пила, как нектар. Она вдыхала радость и выдыхала свет.
Никогда еще вокруг нее и в ней не было столько любви. Она жила только любовью, наполненная ею до краев, как волшебный сосуд. Она любила небо, свои шаги, асфальтовую дорожку, милого, что ждал ее где-то далеко, в конце ее…
Она бежала. Было раннее, юное летнее утро.
Увидеть "зверя" в милом. Наверное, кому-то случалось.
Иногда такое бывает, когда понимаешь: он чужой. Он смотрит, как чужой, говорит, как чужой, любит, как чужой. Точнее, не любит, а занимается сексом. Он внутри, он сам с собой. "Абонент недоступен".
Это значит – зверь затаился. Он готовится прыгнуть. Прыжок может быть скоро, а может – через годик или два.
Иногда – хуже. Он пьян. Какая-то идея становится навязчивой. Скажем, прыгнуть в ледяную, зимнюю реку. Под лед. Или – задержать тебя рядом. Любой ценой. Если в реку – то вместе. Он потащит за собой.
Расширенные по всей радужке зрачки. Трезвый, очень трезвый вид. Твердая походка. Связная речь. Логичность мышления… Никогда, никогда со стороны не скажешь, что пьян…
Так "зверю" надо.
И полный хаос в голове.
В какой-то момент "зверь" открывает лик. И тогда можно только спасаться бегством. Милый – уже не милый. В нем другая сущность. Он только похож на милого. Он свиреп. Руки – крючья. Глаза – два угля. Расширены до предела. Остатки разума уходят на то, чтобы обосновать свою бредовую, навязчивую идею… Идея может быть любой. От "бей черномазых", "поедем в Тулу прямо сейчас" до "принеси жертву Мокоши…" "Я понял, это была не богиня реки, это была Морошка…". Мокошь – языческая, славянская богиня. Пряха, развязывающая узлы судьбы. Морошка или Мара – богиня смерти. Это отсюда "морок", "мрак", "марево", "заморозки", "мор", "мертвый"…
Но это так, отступление.
Утро, в которое она бежала, и впрямь было чудом. Конец июля, полседьмого утра. Вы когда-нибудь выползали в это время из постели? Тогда знаете, какой свет разлит вокруг. Свет – восхищение. Свет – восторг. Розовый и золотистый. Ясный, прозрачный, прохладный воздух. Косые, ласкающие лучи.
Никого. Все спят. Пустые, гулкие дворы в нежной розовой дреме. Она купалась в солнечных лучах. Они охватывали ее всю. Она вдыхала их… Проникали глубоко, глубоко, в самое сердце…
Она бежала. Вот край микрорайона. Дальше – река. Свобода…
Здесь кончаются тропы обывателей. И начинается ее свобода.
Ноги весомо отталкивали землю. Она еще не устала. Только налились-нарумянились щеки. Ей нравилось, как чистый родник холодного воздуха на бегу бил ее в грудь. Волосы прилипли к щекам.
Вдруг остановилась. Через тропинку, от кусточка к какой-то былинке в косых лучах увидела влажную, в каплях росы, паутинку. Новенькую, как алтын. Паучок сидел тут же, довольный своей работой, грелся. Значит, тут с утра еще никто не проходил.
Обошла, обогнула паутинку. Жаль трудягу.
Нитки-паутинки разграфитили тр "а" пинки…
Ветерок дул с родной Пахры. Обернулась – стоит церковь Знамения Пресвятой Богородицы над слияньем рек, как завороженная недвижная девушка. Смотрит на солнце ажурный купол.
Сосны на другом берегу, обрадованные солнцем, оделись в розовое.
Желтая, пахучая, терпкая пижма купается в росе, тут же рядом, под ногами…
Крупные булыжники. Кроссовки скользят по ним. Река недвижна внизу. Сосны смотрят. Темно-зеленые в розовом…
Она снова бежит. Вниз, вниз, в овраг. Огромные трубы, вросшие в землю. По ним – быстро! Каждое движение доставляет невероятную радость. Просто радость нести себя по земле. Пьянящий чистый, влажный речной воздух разрывает грудь. Вот и подъем. Солнце! Снова слепит глаза сквозь вековые липы. Это уже графский парк. Когда-то давно бывшие владельцы усадьбы "Ивановское" высаживали его. Теперь это место дико. Парк зарос. Лишь гордые старые деревья тянутся к небу. Молчаливые свидетели былого.