Перед ним четкие силуэты деревьев на фоне черного неба, на котором угадываются белые, разорванные вечерним сирокко, тревожные и вместе с тем неподвижные облака. Он берет в руку член, охватывает его ладонью, и, следуя за выступившими кровеносными сосудами, медленно разминает пальцами его кожаную оболочку, доводя до предела наполненность и синеву. Мгновение он смотрит на член, который качается и, почти незаметно, пульсирует вместе с кожей лобка, потом сжимает его у основания, поднимает, опускает, вновь поднимает и вновь опускает. Теперь его рука идет вверх и вниз в точном и замедленном ритме, каждый раз останавливаясь для того, чтобы испытать сопротивление головки, которая, кажется, должна вот-вот вскрыться, - она уже лиловая, набухшая, блестящая; и рука вновь идет вверх и вниз.
Наконец приходит оргазм, а он, продолжая неподвижно смотреть на эти облака, почти белые и уже плохо различимые, чувствует боль, точнее - жгучую боль, доставляющую наслаждение. С каждым содроганием из члена выбрасывается обильная сперма, изливаясь потоком, стекает по руке, ползет к низу живота, и ему ничего не остается, как уподобить излияние спермы небольшому извержению вулкана. "Да, - внезапно приходит ему в голову, - это нынешнее извержение жизни слишком долго готовилось и наконец прорвалось. Оно не касается ни его жены, ни женщины в черном пальто, как извержение вулкана не имеет отношения к полям и домам, которые испепеляет". В конце концов, как при извержении, последний выплеск спермы, и в тот же миг судорога оргазма толкает его к перилам, сперма выстреливает в даль, как будто нарочно брошенная в пустоту ночи. Тогда он понимает, что овладел сейчас не женщиной из плоти и крови, но чем-то бесконечно более реальным, хоть и бестелесным.
Потом он стоит и смотрит на деревья и на небо. А значение события этой ночи он объясняет себе так: жена умерла, и их любовь умерла; он освободился и воскрес. Теперь он не будет больше разыскивать жену, или женщину, похожую на нее; вдова в черном пальто своей абсурдной верностью, своей болезненной верностью, его вылечила. Размышляя так, он смотрит на белые облака, как-то неуверенно подвешенные к черному небу, а тем временем, кончиками пальцев он снимает с живота превратившийся в пленку кусочек застывшего семени.
Дьявол не может спасти мир
Кто я? Не старый черт и не мелкий бес, а просто дьявол, очень старый дьявол. Но поскольку известно, что последние сто лет я больше посвящал себя научному прогрессу, который привел к бомбе в Хиросиме и всех великих ученых века, одного за другим, начиная с Альберта Эйнштейна, озадачил вопросом о цене их собственных душ, вы, должно быть, согласитесь со мной, что я - дьявол, который кое-чего стоит.
Кто-то, вероятно, скажет: да мыслимо ли, чтобы такой человек, как Эйнштейн - по общему мнению, сущий ангел, - мог продать душу тому, кто считается врагом человечества? Для ответа на этот вопрос нужно обратиться к психологии, а значит, к так называемому духовному творчеству, вдохновленному дьяволом, или, может бьггь, не им? Вы когда-нибудь слышали, чтобы поэт отказался опубликовать собственные стихи? Чтобы художник разрезал удавшееся ему полотно? Так же и с учеными. Ни один из тех, кто вступал со мной в тесный контакт, не желал затем отказываться от собственных открытий, несмотря на то, что со временем всем становилось ясно: эти открытия носят абсолютно дьявольский характер. И Эйнштейн, к сожалению, не был исключением. Он хорошо понимал: его изобретение прямо ведет к чему-то чудовищному и непоправимому, но, я вас уверяю, осознание этого ни на секунду не отягощало его совесть, даже когда дело касалось добра и зла. Самое большее, на что он был способен, - стараться не думать о плодах своего открытия. Собственно, потом так все и произошло: он сложил ответственность за предполагаемые и неизбежные катастрофы на плечи других ученых, развивших его открытие, обрушил на головы правителей, которые этими открытиями воспользовались.
Однако в этих соглашениях дьявола с учеными не все шло гладко. Были умники, которые, когда приходила минута расплаты, отказывались платить долг; были и другие - они выторговывали себе дополнительный успех, власть и славу; и, наконец, были такие, что старались меня запутать, считая, будто сумеют обвести вокруг пальца самого дьявола. Но был и впрямь единственный, уникальный случай - Гвалтиери, ему-то я как раз хотел простить долг. Вот истинная история этого опыта.
Кто не знает Гвалтиери? Кто не видел хотя бы одну его фотографию? Пожилой, но моложавый человек: высокий, худой, элегантный; с завораживающим, суровым и, вместе с тем, улыбающимся лицом; с проницательными глазами под черными густыми бровями, с серебристыми волосами, величественным с горбинкой носом и надменным, аристократическим ртом. В довершение к этому портрету следует добавить мягкий голос и чрезвычайно обходительные манеры. Этот необыкновенный человек выделялся уже в студенческие годы, когда я впервые подошел к нему с намерением просить его подписать роковой контракт со мной. Я узнал о нем от другого физика, профессора Пальмизано, продавшего мне душу, однако, не достигшего большого успеха из-за его невероятной и патологической лени. Умирая, Пальмизано сказал мне:
- Мне хуже: я сам себя осудил. Но я хочу тебе порекомендовать Гвалтиери, моего лучшего ученика, на самом деле, потенциального гения, который, если пойдет на сделку с дьяволом, будь уверен, перевернет, взбаламутит сонную и спокойную науку.
Такая рекомендация вызвала у меня острое желание познакомиться с Гвалтиери. Я долго колебался, все выбирал - как. В каком облике я смогу явиться перед ним, кем представиться? Товарищем по учебе? Инженером с новыми остроумными решениями, способными восхитить профессионала? Влюбленной женщиной? И остановился на последнем. Если нет ничего другого для успешного совращения, предпочитаю превращаться в женщину, чтобы искушать желанием соития, часто неодолимым.
С этой идеей я и начал следовать за Гвалтиери повсюду, куда бы он ни шел. Представлялся ему - то студенткой университета, где он преподавал, то замужней женщиной в каком-нибудь салоне или просто в гостях, куда была вхожа и она, то проституткой на углу улицы, где он жил. Женщины, в которых я обращался, были исключительно красивы и старались всеми способами дать понять Гвалтиери, что готовы доставить ему удовольствие. Но Гвалтиери, тогда еще тридцатилетний молодой человек, не удостаивал их даже взглядом, выказывая полное равнодушие, и это ему давалось легко: что называется, женщин он просто не замечал.
Я уже был в отчаянии от того, что никак не могу подойти к нему, когда в один из особо душных летних дней встретил Гвалтиери в месте, о свидании в котором и помышлять не мог, - в городском саду. Он сидел на скамейке с закрытой книгой в руках и, казалось, внимательно наблюдал за чем-то. Я принял облик хорошо сложенной темноволосой девушки. Сажусь напротив и смотрю на него в упор, однако же довольно скоро замечаю, что его взгляд направлен совсем на другое. Он, не отрываясь, смотрит на группу девочек от двенадцати до пятнадцати лет, играющих неподалеку в "классики". Известно, что у дьявола отменное чутье. Достаточно было увидеть, как Гвалтиери остекленевшими глазами смотрит на девочек, которые в игре нет-нет да открывают ноги почти до колен, чтобы догадаться в чем дело и чтобы понять не только, в кого мне имеет смысл превратиться, но и найти способ, который заставил бы его немедленно подписать дьявольское соглашение, - это оказалось делом нетрудным.
Встав со скамейки, я вошел в лесок, сменил там облик (ух, дьявол способен на многое), превратился в двенадцатилетнюю девочку с круглой кудрявой головой, с едва намечающейся грудью и длинными мускулистыми ногами. Вот и я! Включаюсь в игру и платье поднимаю повыше, чтобы легче было прыгать. Я - дьявол и знаю, что мои методы часто некрасивые, грубые, не по мне тонкости и неопределенности. Поэтому и удивляться нечего: платье задираю, соответственно, много выше необходимого; добавлю, что под платьем у меня ничего не было. Гвалтиери немедленно отмечает мою наготу - фиксирую это по тому, как он поспешно уткнулся в книгу, лежащую у него на коленях. Чуть позже отхожу от играющих и направляюсь к нему. В абсолютной правильности своего поведения я не сомневаюсь - по первому же взгляду Гвалтиери, брошенному на меня, понимаю, что попадаю в десятку.
Подхожу к нему, в руке у меня общая школьная тетрадь, в которой на первой странице готическим шрифтом (увы, я все еще не мог отказаться от своих старых привычек: по происхождению я - немец) написан обычный мой договор. И типично девчоночьим наглым голосом говорю: "Вот, коллекционирую подписи. Распишетесь в моей тетради?" - и одновременно кладу перед ним контракт.
Он посмотрел сначала на мои голые ноги, потом в лицо; долго вглядывался, пытаясь понять мои намерения, затем спросил:
- Милая, чего ты от меня хочешь?
- Да вот, коллекционирую подписи. Хочу, чтобы и ты поставил свою подпись в моей тетради.
- Давай посмотрим.
Дала ему тетрадь, раскрытую на странице контракта. Он взял ее. Для начала, будто намекая ему на свое желание, я притворилась, будто у меня чешется в промежности, и стала чесать ее сквозь платье. Он еще раз бросил на меня острый взгляд и вернулся к изучению тетради. И тут текст соглашения будто вспыхнул перед его глазами; однако отмечу - ни один мускул на его лице не дрогнул. Он прочитал, потом еще раз перечитал и спросил:
- Значит, ты хочешь мою подпись?
- Да, пожалуйста.
- А что ты дашь мне взамен?
Думаете, в этот момент мне было просто? Более, чем логично, было бы предположить, что в ответ он услышал: я, мол, согласна доставить тебе удовольствие в том месте, в тот момент и тем способом, каким тебе угодно. Э нет, именно нет. Я был здесь не для того, чтобы поощрять его в порочных наклонностях, которые, впрочем, он вполне мог удовлетворять и сам, не продавая мне при этом душу. Нет, я хотел большего - хотел сделать его одним из вершителей судьбы мира. Это и было, кратко и очень точно, изложено в тексте контракта (не существует единого образца, каждый "индивидуализирован"). И в ту самую минуту, опустив глаза в тетрадь, он, несомненно, понял абсолютно все. Тем душным летним днем в обычном городском саду перед ним, должно быть, разверзлась бездна. И он, зажмурившись, бросился головой в эту пропасть, готовый промерить ее бездонность.
Он повторил:
- Итак, можно узнать - что ты дашь мне взамен?
И получил на это вполне откровенное:
- Все, что захочешь.
Тогда он крайне холодно сказал:
- Пока прошу только ручку для подписи.
Роюсь в сумке, нахожу школьную ручку, протягиваю ему. Он решительно расписывается, возвращает тетрадь, потом поднимает на меня глаза и язвительно произносит:
- А теперь тебе нет смысла стоять передо мной. Иди, иди играй. И послушай, пожалуйста, впредь надевай трусы.
Это как раз то самое, что говорят дьяволу, когда он обращается в девочку. Мне не надо было повторять дважды; выпалив одним духом: "Спасибо за подпись и до свидания, до скорого", возвращаюсь к группе моих ровесниц.
Таким образом, подписав соглашение, Гвалтиери, за тридцать лет упорного труда, вдохновляемый и поддерживаемый мною, стал одним из самых известных ученых мира. Кроме того, несмотря на славу и богатство, он продолжал преподавать в римском университете. И я знаю почему. Скажем так - из-за ненасытного интереса к женской натуре. На его лекции всегда ходило много студенток, на которых он производил неотразимое впечатление своей суровостью и нежностью одновременно. Но никогда и ничего не доносилось до меня о его любовных отношениях с ученицами. И я знал причину его корректности. На самом деле Гвалтиери должен был преподавать не в университете, где студенткам обычно больше девятнадцати лет, а в средней школе, где учатся двенадцатилетние девочки, подобные тем, за которыми он подсматривал в городском саду. Этому тайному желанию мешал уровень его преподавания, его слава. Но, представляю, сколько раз он, должно быть, в душе завидовал более заурядным коллегам, которые могли работать с девочками младших классов, еще не достигшими половой зрелости!
Существует правило - никогда не нарушать отношения с дьяволом. Тот, кто подписал с ним договор, то есть должник дьявола, не должен был видеть контракт более двух раз: первый, когда подписывал, и второй, когда платил долг, в миг своей смерти. Однако дьявол, если возникнет у него такой каприз, вправе шпионить за своей жертвой в любом подходящем для случая облике. Должен признаться, что Гвалтиери интересовал меня не только как профессионал, но и как человек. Был он от природы высокомерен, а это, положа руку на сердце, никак не сочеталось с должностью слуги дьявола, в которой он оказался с момента подписания соглашения. В этой связи вспоминаю один эпизод. Первое время, гордясь своей победой, я следил за постоянно растущими успехами Гвалтиери. Как-то вечером я стоял рядом с ним в облике официантки в ресторане, где коллеги давали банкет в его честь.
Кто-то его спросил:
- Послушайте, Гвалтиери, вы, случайно, не подписали контракт с дьяволом?
И он очень спокойно ответил:
- Нет, не подписал, но готов подписать.
- Почему?
- Потому что у дьявола теперь знаний меньше, чем у человека. Скорее уж я заключу с ним договор, а не он со мной. То есть не он мне будет диктовать условия, а я ему.
Представляете, он мне хотел ставить свои условия! Мне?! Такая самонадеянность вывела меня из себя; в конце концов я посчитал своим долгом найти слабое место у этого человека, который, кажется, сознательно хотел пренебречь тем фактом, что своим громким успехом обязан мне, и только мне. Я решил умерить его тщеславие каким-то особенно дьявольским способом. Правда, тогда я чуть было не засомневался - кто из нас двоих больше дьявол. Стоит только найти слабое место у презренного человеческого создания, тогда проще простого, как говорится, поставить его на место. И тут меня осенило: как же мне не пришло в голову, что слабое место Гвалтиери не безмерные амбиции, а его особая эротическая склонность, которую я использовал, чтобы выманить подпись под договором и которая привела меня к мысли: ему нравятся девочки, да-да, но не настолько, чтобы их он ставил выше успеха. Одним словом, хоть я и использовал секс для подписания соглашения, оно, в свою очередь, относилось больше к науке, чем к сексу. Однако я не забыл ни долгий и пронзительный взгляд, который Гвалтиери бросал тогда на голые ноги девочек, чей облик я принял, ни, тем более, его фразу: "И послушай, впредь надевай трусы". И в память о нашей первой встрече, которая, в сущности, инициировала нашу связь, я взял за правило менять облик.
Однажды вечером, после очередной лекции, жду Гвалтиери в университетском саду. На этот раз я обернулся взрослой женщиной лет пятидесяти, на вид простой и серьезной, одетой в темное, но с броским и сомнительным гримом. Гвалтиери шагал, опустив голову и погрузившись в размышления.
Я преграждаю ему путь и говорю:
- Профессор, на одно слово.
Он останавливается и, глядя на меня, произносит:
- Извините, не имею удовольствия быть представленным, я тороплюсь, поэтому…
Немедленно его прерываю, понижаю несколько нарочито голос и обращаюсь к нему на "ты":
- Когда узнаешь, что я хочу сказать, перестанешь торопиться.
Подняв брови, он спрашивает:
- А кто вы такая?
- Та, кто тебя знает и хочет доставить тебе удовольствие. Подожди, послушай: ей одиннадцать лет, она непорочна, ее мать уже согласна. И она в твоем распоряжении по этому телефону, - и даю ему бумажку с номером.
Внезапно с ним происходит нечто, похожее на приступ острой сердечной боли, - у него перехватывает дыхание и каменеют ноги. Остолбенев, он машинально берет бумажку, открывает рот, колеблется, потом спрашивает:
- Мать согласна?
- Гарантировано.
- Девственница?
- Конечно. Ты придешь и лишишь ее девственности своим большим членом.
Он внезапно густо краснеет, будто его оскорбили, пробует отреагировать достойно, но ограничивается:
- И это номер телефона?
- Точно, я у этого телефона практически двадцать четыре часа в сутки. Позвони, приходи, девочка в десять минут будет готова.
- С матерью?
- Конечно, с матерью.
Кажется, что он мучается, и мысли его вертятся вокруг матери, продающей свою дочь, как вокруг чего-то заколдованного и непостижимого. В конце концов он кладет бумажку с номером телефона в карман и, не прощаясь, уходит.
На этот раз я был совершенно уверен в успехе своего предприятия, потому что знал, как несколько неожиданных и решительных слов, произнесенных в нужный момент, в таких, например, случаях, как с этим Гвалтиери, могут сломать сопротивление любого и самым безжалостным образом. Но я ошибся. Ни завтра, ни в следующие дни Гвалтиери не позвонил. Таким образом, я зря потратил свое время, но выжидал, поскольку дьявол может все: скажем, превратиться в старую отъявленную сводницу и выслеживать в университетском саду знаменитого и уважаемого профессора, чтобы предложить ему свой товар, - а это вам не фунт изюма.
И все же очевидное и глубокое смятение Гвалтиери перед предложением сводницы подтвердило, что я на правильном пути: дело только в настойчивости. Теперь я подумал о другой трансформации, на этот раз более точной. Знал, что Гвалтиери паркует машину около своего дома в старом квартале города. Однажды вечером я принял облик девочки тринадцати лет. Открываю дверцу машины, влезаю и сворачиваюсь калачиком на заднем сиденье. Хотите знать, в каком виде? Сейчас скажу: кроме треугольного кусочка материи, прикрывающего лобок, на мне ничего не было. Гвалтиери садится, заводит мотор; тогда я встаю и закрываю ему глаза обеими руками:
- Догадайся, кто я.
Он не вздрагивает и не удивляется, а тут же включается в детскую игру:
- А кто ты?
Отвечаю, растягивая слова, мерзким голосом, каким говорят вполне определенные девчонки из низов:
- Мамка выгнала меня из дома, потому что я обозвала ее жирной. Ну, и куда мне податься? Вот я и спряталась в твоей тачке. Я же тебя знаю, знаю, кто ты, вижу тебя часто, как ты тут проходишь, ну я и решила, что ты меня не прогонишь.
Он молчит; поднимает руку к зеркалу заднего вида и, направляя на меня, восклицает:
- Да ты - мальчик!
Встаю на ноги и снимаю трусики:
- Да какой там мальчик! Посмотри-ка хорошенько: мальчик, да?
Он долго и с удивлением смотрит, потом говорит:
- Да, правда, ты - девчонка. Ну-ка, вылезай.
Тут же протестую:
- Мамка меня выгнала из дома голой и сказала: уходи, и пусть тебе подарит платье какой-нибудь мужик, из тех, кто тебе платит. А ты не можешь купить мне платьице?
- Нет, выходи.
- Не выйду, мне стыдно ходить голой.
Он молча выходит из машины, открывает дверь, хватает меня за руку и вытаскивает из машины, как выковыривают из раковины моллюска. Садится в машину и уезжает.