Поэтому при чем тут душа? И душу разорвут, и друг друга пустят в клочья, если есть куча денег величиной с Казбек. И есть много людей, которые сколько захотят, столько и положат народу за прибыль. Война - лучшая из прибылей.
Эльвира шла и думала: какой дурак этот нефтяник. Ну и что поимели эти снайперы и летчики, какую выгоду от разрушенных домов и заваленных людей получили? Где их деньги? Нет, думала Эльвира, что-то здесь не так. Это пришло какое-то новое зло, может быть, зло дурной крови, может, жадность к другой земле. Но у русских ее полно, она у них и наполовину не обработана. Зачем же убивать тех, у которых сады плодоносят, виноградники дают вино, а сколько спасительной целебной воды?
В большом безобразии всегда есть первый. Только один имеющий большую силу может захотеть такого зла, как Гитлер там или Сталин. Потому что двое уже сильных могут вступить в спор о смысле пролитой крови. И спор может кончиться по-разному. А если зла захотят сразу многие… Но тут так дернуло руку, что она закричала.
Мужчины остановились. "Бедная женщина", - думали они. Она связывала их своим тихим ходом, и они озирались в поисках селения, куда бы ее пристроить. Откуда им было знать, что Эльвира имела свой план, и все в этом плане было - продолжением жизни Шамиля. Разве случаен был этот чистый предсмертный восторг? Теперь она родит от брата Шамиля, или отца, или деда - неважно от кого, и спрячется так, что тот человек, который начал это все, не найдет ее ни с какими собаками. В сущности, она чувствовала себя почти беременной от Шамиля, умершего на ее коленях.
Они остановились у заброшенного сарая подле сгоревшего села, где сильно пахло человеческим тленом.
- Здесь нельзя оставаться, - сказал кто-то из мужчин. - Это опасно, можно подхватить заразу. Здесь выкосили всех. Но засада может быть.
Эльвира отодвинула доску в стенке сарая и заглянула внутрь. Ей нужно было сделать перевязку, она боялась заражения или ампутации всей руки. К культе она стала потихоньку привыкать, да и не такой уж бестолковой дурой была левая рука, какой ее принято считать.
Она увидела ворох соломы, в котором лежал младенец, а рядом с ним - мужчина и женщина. Эльвира поняла, что ребенок жив, потому что солома слабо шевелилась от его дыхания. Она кинулась к нему и услышала стон - женщина была жива, она лежала на боку, выцеживая молоко в детскую бутылочку.
- Бог есть! - сказала она, глядя на Эльвиру. - Он послал тебе ребенка, и ты хорошая, я вижу, ты его спасешь…
Эльвира молчала. Как сказать умирающей матери, что она не может просто так взять ребенка, она хочет выносить другого. Надо попробовать спасти мать. И Эльвира кинулась к ней. Откуда ей было знать, что женщине давно полагалось умереть - пули прошили ее от плеча до лобка. И только одна грудь была цела, из которой она наполняла бутылочку.
- Я только тебя и ждала, - сказала женщина и умерла, без стонов, без агонии. В сущности, только страх за живое дитя непостижимой нитью держал ее, нить исчезла, когда появилась Эльвира.
Мужчины же ушли далеко. Они - пусть простит их Бог - даже рады были, что она приотстала в сарайчике. Надо будет - догонит… Эльвира не обиделась. Сейчас она знала, что пойдет в другую сторону. Она не пойдет в горы, она пойдет к морю, это далеко, но там люди, которых пока не убивают. Она сняла с мертвой женщины платок, перекинутый через плечо навроде колыбельки, и надела платок на себя. Боясь уронить малыша, она присела на колени и положила его на правую сторону, чтобы культя не была без дела, а поддерживала ребенка. Рядом она нашла еще один мешок, в котором лежали хлеб, печеная тыква и нитка чурчхелы. Она поднялась на ноги, поцеловала в белый лобик найденыша и пошла своим путем. Он был правильным, потому что ее вело провидение, и скоро она нашла людей, которые кинулись ей помогать. Они ничего не знали. Они слышали взрывы, видели пожар и решили, что началась война с Америкой.
- Русские? - не верили они, ибо были русские сами. Но прощали ей глупость слов: безрукая, обгорелая, с малым дитем - в общем, сумасшедшая.
Ей поверили через три дня, когда ползком, на коленях стали появляться другие люди. И тогда милая деревня русских, на которую не упала еще ни одна бомба, стала прятать безумных чеченцев в самые потайные места на случай, если они все-таки говорят правду. Почему-то никого не удивило, что уже несколько дней не говорило радио. Свет, правда, еще был.
А мужчины, и семидесятивосьмилетний старик Вахид, и шестидесятилетний сын Салман, и пятидесятилетний сын Рустам, холостяк (у него со свадьбы украли невесту, а он не вскочил на коня, не вытащил кинжал, а сказал: "Пусть!" И ушел куда-то, а потом вернулся и больше не говорил. Непротивленец, думал о нем отец. Аллаху такие люди тоже нужны. Именно их нельзя победить), и внуки, продолжали идти на юг. На месте их старого дома осталась только могила Шамиля. Порой они задумывались, куда подалась Эльвира и добрались ли женщины к Саиду. Если добрались - значит, все хорошо.
Вскоре они нашли своих. У них были приемники. Москва пела и плясала. Никакой войны не было, а была кучка бандитов, которых надо уничтожить всех до одного. "Где Хасбулатов? - спрашивали Вахида. - Он же большой человек! Он должен объяснить! А Махмуд Эсамбаев! Его весь мир знает…" Вахид слышит - внук Башир думает о другом. Он думает, что надо обязательно победить русских, пока те думают, что воюют с бандитами. Это их главная ошибка. Они воюют с народом, который их не трогал. Русские слабые - от позорного Афгана, от бесконечной пьянки, от отсутствия мысли о Боге на небе и о земле, на которой живешь. Вот поэтому, думал юный чеченец, как змея из-под камня, выползла ненависть к его народу.
Одна из главных причин бедствий людей - ложное представление о том, что одни люди могут насилием - в смысле, кровью - улучшать, устраивать жизнь других людей. Салман даже не знал, что помнит эти слова Толстого, и вдруг так ясно увидел на обложке тетрадки, как будто косым почерком записал. Сад тогда был еще молодой, и сквозь него просматривались горы. Утром они были синие, к вечеру чернели. Почему у него тогда так сжалось сердце от вида гор? Но вошла тогда беременная Шамилем жена. Это был семьдесят первый год. "Куда бы уехать?" - подумал он, обнимая жену. Странная мысль уехать - накануне родов. Но было это чувство, было. Какой-то знак будущей беды. И вот сейчас случилась беда. Крадется берегом Терека, пахнет рыбой и еще чем-то чужим. И он вспомнил счастье, как уткнулся тогда в живот жены…
Старик же Вахид все время думал, какие больные у него ноги, еще с пересылки.
Где он их только не лечил, каким светилам не показывался. И если умирать, то придется здесь. Ноги дальше не пойдут. Он обуза сыновьям и внукам. Может, завтра все и кончится, хотя в России никогда ничего не кончается быстро. Надо умереть естественно. Чтоб у Салмана и Рустама не было угрызений совести. Конечно, будет горе, но совесть - это другое. Она - главное, что есть в человеке или нет.
Он лег, раскинув руки. Он попробует не дышать. Если не получится, он найдет круглый камень, проглотит его, чтоб застрял в горле. Кто ему, мертвому, будет заглядывать в горло?
Вахид, конечно, думал и о Патимат. Как она всегда держалась. Красавица, она скрывала свою хромоту - в молодости, на пересылке, неудачно прыгнула с платформы. Но он обязательно приглашал танцевать ее вальс-бостон, и она шла легко, плавно, с ним она ничего не боялась. А кто теперь переведет Патимат через улицу с сумками, кто проводит ночью в туалет? Саид в своем доме, у него своя семья. Он и так столько сделал для них, как никто. Только бы кончилось все скорее.
Он мысленно писал письмо Патимат, но не рассказывал, что Эльвира от них отстала. Патимат справедливая, будет гневаться: как можно оставить инвалидку? Что люди скажут, случись с ней что-нибудь? Он оправдывался перед женой, рисуя ей сарай вполне целый, где Эльвира могла отдохнуть. Конечно, про тлен - ни слова. А в конце письма просто соврал. Эльвира, мол, от них чуть отставала, но, ловкая, пошла наперерез, и теперь они вместе. И рука у нее заживает.
Здесь и сейчас
Я тоже видела бредущую женщину со странным узлом под правым локтем. Я видела, как она садилась прямо на землю и пела длинную колыбельную на чужом мне языке. У нее были черные волосы, грубо срезанные ножницами почти до корней, а однажды из узла, что под локтем, я увидела золотистую головку ребенка. Ну что я могла подумать, видя часть и не зная всего? Сумасшедшая украла ребенка.
"Нет, - услышала я голос, - она его спасает". А краж детей было и в Москве много. Странно, но я почему-то довольно скоро перестала дергаться по каждому случаю. Кто его знает, а может, это правда, что спасти можно, украв? Слава Богу, далеко внуки. И словно в ответ на эти мысли позвонил сын. Он был чем-то встревожен, я по голосу слышала. Дети? Все в порядке, здоровы. Но он что-то чуял. Он мой сын, и хотя у него нет камня, он наверняка что-то знает. Он специалист по геомагнетизму. Когда он еще был студентом, от него я узнала, что человечество обречено на вымирание, и не от экологии, не от выпивки, а от неизвестного фактора - икс там или игрек… В общем он, как сам говорил, бредил какой-то идеей. "Но ты не бери в голову. Бред - штука заразная. Как это в кино? Истина где-то рядом".
Где-то…
Верховодил всеми в Забабашкине одиннадцатиклассник Аркадий Путинцев. Сын начальников: мама - завотделом в горсовете, папа - начальник станции. Оба пьющие, они боялись бесшабашного сына, который, кроме скандалов, в дом ничего не приносил. Возле него всегда крутились мальчишки без отцов, а то и без матерей.
Они без конца могли слушать рассказы генерала Грачева, как умирают наши солдаты, он, мол, это хорошо знает и по Афгану, и по Чечне. С улыбкой на устах. Слышите, люди, с улыбкой! Аркадий первый опробовал свое лицо перед зеркалом, а потом стал обучать своих друганов.
- Генерал дело знает, последнюю минуту, пока ты себя ощущаешь, ты должен быть что надо. Чтоб всяким нашим врагам было страшно даже от твоей мертвой силы, которая в русских не кончается никогда.
И мальчишки делали гордое выражение лица на случай пребывания в гробу.
…Война просачивалась в страну то капельным путем, то низвергалась ливнем. Пришла она и в Москву. Как-то легко стало говорить о том, что всех черных надо гнать с базаров. Работа милиции стала простой и ясной - хватай не белого. Рыжие, курносые, конопатые стали ощущать в себе недюжинную гордость. И они брили себе лбы, писали на груди "Россия - мать родная", били стекла в магазинах и нигде не работали, потому что чувствовали себя хозяевами земли и победителями.
Саид ушел с работы поздно, потому что с утра отпросился съездить в Москву за лекарством. Он шел с тяжелой душой. Во-первых, Ахмет остался в Чечне не случайно - война разгорается. Во-вторых, лица приехавших женщин были черные, но не от южного солнца, а будто их подпалило изнутри. Еще бы, такое горе - Шамиль. Надо беречь эту девочку-вдовицу. Надо забрать ее в дом, в самую светлую комнату. Слезы катились по лицу Саида, и он не заметил, как его окружают мальчишки. Нет, ему даже это слово в голову не пришло "окружают" - идут навстречу. Сейчас крикнут: "Привет, дядя Саид! С гостями тебя!"
Последнее, что он видел, - заточку, которую как бы даже нежно приложили ему к шее. И он захлебнулся. Закопали его шустрецы неглубоко, на полметра - не больше, распаленные легкостью убийства, а главное - тишиной поселка. Нигде не вспыхнул свет в окне, наоборот, улица словно затихла перед смертью и стала слепой и глухой. Но мертвому уже не дано было знать, что это закон заточек - страх.
Жена Саида Фатима проснулась еще в темноте, в летней кухне, где спала вместе с гостями. Она не помнила ничего. Ее напичкали лекарствами, и теперь она смотрела на скошенный потолок - и не узнавала его. Тогда она вышла в ночь и не поняла, где она. Перила были жесткие и вели куда-то не туда. Она посмотрела на небо. Оно было хмурое, и низкие облака, казалось, задевали крыши. И вот крышу своего дома она узнала. Ей бы вспомнить, почему она не в постели с мужем, а в лачуге с покатым потолком. Но она не вспомнила.
И вошла в свой дом. Он был пуст. Фатима трогала вещи мужа, гладила рукой перила, за которыми он так тщательно следил - не занозила бы она руку. Вот и леечка детская, чтобы не подымать тяжелое с ее пороком сердца. И только тогда она вспомнила, что не видела вчера Саида. "А! - сказала она тихо. - Его убили". Сердце в груди набухало и ухало, делалось огромным, готовым разорвать грудь, и она радостно подумала о смерти. Без Саида у нее нет жизни.
Она легла на супружескую постель на сторону Саида. Подушка пахла им, и она уткнулась в нее носом. И запах Саида принял ее последний выдох.
Патимат первая спохватилась, что нет Фатимы, и кинулась в дом. Она повернула Фатиму и увидела, как изо рта ее вылетело облачко. А через исчезающее облако Фатимы на нее смотрел Шамиль, молодой, красивый. Патимат не могла оторвать глаз от него, и он протянул к ней руки, и она упала на них легко и освобожденно.
Олеся и Лейла хоронили Фатиму и Патимат. Народу было много. Русские женщины голосили и говорили, что лучшей семьи у них в поселке сроду не было - и накормят, и напоят, и спать уложат. Разговор сам собой перешел на то, что хоронить стариков - хорошо и правильно. Вон сколько умирают молодых. А эти чеченки, везет им, умерли, как выдохнули. И уже в случайном проговоре о легкой смерти рождалась зависть и злость. "Надо же, и смерть им лучшая". На кладбище крутился мальчишка с сумкой через плечо. Его карман оттопыривал пистолет, который он украл в лесу у пьяного милиционера. Мальчишке хотелось стрелять по орущим женщинам, он помнил запах крови, когда убивали Саида, помнил восторг убивания, но сейчас не знал, в кого выстрелить правильнее всего. Он подошел к тихому мирному Тузику, что лежал под кустом, и выстрелил в него прямо через карман. Пистолет бросил тут же.
Хотелось гордо встать и сказать, что это он убил собаку, ни за что, просто так. И не жалеет ничуть, потому что ему это понравилось. Другим пацанам, что убивали Саида, тоже понравилось. Они потом в овраге выпивали и рассказывали, как это было у каждого. Не получилось с первого удара с Саидом, но оказалось, что было самое то - добивать.
…Мальчишки долго сидели на поляне, пили пиво. И небо смотрело на них ясное и спокойное, будто оно и не видело ничего. Над слабым костерком летали бабочки - ну и отчаянные же, сволочи. Сгореть же - раз плюнуть, а летают, летают. Мальчишки забыли про смерть и кровь, стали просто мальчишками из железнодорожного училища. Они смотрели на отчаянных бабочек, слушали плачущих где-то собак. В этом плаче не было слышно стонов избиваемого на допросе милиционера, которого нашли на раз по пистолету, найденному рядом с собачьей будкой. "Как же ты, сволочь, бросаешь оружие?" И - в пах.
Небо было яркое, как никогда. Медведица была похожа не на ковш, а на ковер-самолет, который спускался к ним, чтобы унести в далекие чудесные края, потому как они замечательные борцы, проверенные кровью.
Но было и другое. Какой-то не то стыд, не то боль, не то червяк в душе: саднит, саднит… Они даже стали по-тихому расходиться, но раздался свист, и прямо через костерок перепрыгнул Аркашка Путинцев. Невысокий, некрасивый, с жесткими, плохо подстриженными усами и маленькими колючими глазами. В сущности, он был пахан их округа, жестокий, злобный, темный, как погреб, если заглянуть в ляду быстро и неожиданно. Непокорных он бил сразу промеж глаз маленьким, но железным кулаком. Он искал себе красивую кликуху. Типа Арнольд, Бен Ладен, Тельман, но "Игрок" пристало само собой, - он был классный преферансист.
И была у него мечта, красивая не сказать как - стать актером. Перед тем как подвигнуть мальчишек на убийство Саида, он читал им отрывок, который подготовил к поступлению во ВГИК. Читал звонко, откинув правую руку.
"Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, - тот, который отрубил голову ханше. Увидев нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне, кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас - двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили". Все глаголы смерти он произносил с особой страстью. Знал бы Лев Николаевич…
Мальчишки Толстого не читали. Но чтение Аркадия произвело впечатление. "Как классно говорит! Надо же…"
Здесь и сейчас
Был поздний вечер. Муж слушал "Эхо Москвы", а я "слышала" отрывок из "Хаджи-Мурата". Я выключила радио и сказала мужу, что где-то близко подростки готовятся к большой бойне, только не знаю, где.
- Везде, - сказал муж. - Мир переполнен смертью.
И только тут я рассказала ему про человека, которого поила кипятком, получив взамен камень. Честно, я стеснялась своей истории, раз уж подумывала о психиатре. Муж взял мой горячий камень, тут же отдал его мне и подошел к моему столу, который был завален камнями Коктебеля и Пицунды. Камни были холодные и бесстрастные, как всегда, кроме одного. Мне подарила его подруга-волжанка, найдя где-то в районе Хвалынска, там, где рыли Саратовское водохранилище. Плоский, серый, некрасивый обломок других эпох имел след, отпечаток то ли бабочки, то ли птичьего крыла. А сейчас старик-камень был раскален, и след на нем стал цветным, голубовато-сиреневым… Явно след бабочки. Муж сказал, что давно наблюдает за камнем, даже проверял его на радиацию. Камень был здоров, а главное, он был живым. Что он видел, или слышал, или чувствовал - Бог весть. Но я-то знала точно. Я слышала "Хаджи-Мурата" и дыхание людей.
- Апокалипсис, детка, - сказал муж. - Должно быть возмездие. Посмотри людям в глаза - в них ненависть и зло. Фактор икс - помнишь, говорил Сережа? Вот почему по нас плачут камни древности и мертвые бабочки. И боюсь, мы не найдем этот таинственный фактор "X".
Где-то в России…
Аркадий искал очередную жертву. На улицу с пустым ведром вышла соседка Саида. Ножик был пущен ей в самое горло, и ей ничего не оставалось, как захлебнуться собственной кровью. Он ушел смеясь. "Какое простое дело. Никто не видел. Никто не слышал".
Теперь можно и во ВГИК, теперь у него есть настоящая сила. Прямая до жестокости мать говорила, что если у него так чешется в заднице, то надо попробовать в какой-нибудь рабочей студии. ВГИК требует внешности, а он носит лицо невыразительное (сказать, что некрасивое, она все-таки остерегалась). "В кино нужны глазки - пых, губки - ах, и чтоб мордочка играла сама, еще до того, как ты рот раскроешь (так представляла себе мать внешность киноартиста). А со сцены - поди разберись, хорош ты или плох, на тебе ж килограмм грима лежит и весь ты затянут по мерке".