Затем все высыпали на берег Кэма и направились к остальным колледжам, располагавшимся вдоль реки, повсюду царила утренняя фантасмагория.
72
Через пару дней мы взяли ракетки и несколько мячей у Джошуа Тэйлора. Я впервые играл на траве. Мячи подскакивали и на удивление медленно и неожиданно возвращались. Мэйбилин играла хуже меня и была даже неуклюжей, что позволило мне ее учить. Мне нравилось это веселье, оно принадлежало только нам. Мы пришли на площадку, и каждый занял свою сторону.
- Ready?
- Ready.
Мы начали обмениваться первыми мячами. Два теннисных корта, которые были немногим лучше, чем этот, находились за городом, недалеко от того места, где жила Барбара. Газон на площадке был неровным, и порой некоторые мячи заставали врасплох, делая, что им хочется, внезапно выбирали неожиданную траекторию. Как только мяч приземлялся без какой-либо логики и отлетал совсем в другую сторону, упрямый, он указывал нам путь. Наше время истекло. В жалком домике находились две раздевалки, одна для девочек, другая для мальчиков, там же располагался единственный душ. Каждый старался переодеться как можно быстрей.
73
Однажды раздевалка была закрыта, и Мэйбилин быстро переоделась на свежем воздухе прямо передо мной. Она сделала это с той хитростью, с какой девушки умеют сменить одну вещь на другую, и никто ничего не увидит, кроме чистоты ткани, проблеска белизны - все это зарождало огонь и мимолетное волнение в сердце. Затем ловкий превосходный фокус, и она, нетерпеливая и улыбающаяся, предстала передо мной в белой юбке, белой футболке, белых носочках и белых кедах. Мэйбилин была свежа, как утро, и в руках она держала пару мячей: "Ну что, идем? Let’s get on with it!" Ни она, ни я так и не приспособились играть на траве, к ее мягкости, к притоптанной покорной земле под ногами, запаху травы и воздуха - вся природа и мы вместе с ней казались очень легкими. Каждый мяч отскакивал неожиданно медленно, сдержанно, словно давая противнику время перестроиться и отреагировать. Между нами была обвисшая сетка - ах, эти молодые люди, которые ни в чем не сомневаются, не обращают внимания на неуловимые силы и проходящие года, - мы обменивались мячами через сплетение петель, которые были изношены, плохо натянуты, дрожали, как голова деревенской старухи, сидящей на крыльце. Мы надеялись, что сможем обмануть сетку. Один мяч, затем другой… К нему приковывалось все внимание. Слишком высоко заброшенный, он терялся в небе, сумасшедший и своенравный, потом некстати выходил из игры или, наоборот, мчался прямо, где падал или приземлялся на гостеприимную ракетку и возвращался обратно, - ощущение обладания, радости от того, что мы вместе и на краткий миг можем завладеть пространством и временем. Сила, которой мы вместе обладали, сулила успех. И когда мяч влетал в сетку и мы оттуда его выпутывали, это не казалось помехой, а напротив, маленькие повторяющиеся неудачи, случайные остановки укрепляли и уточняли поставленную цель. Мы вынимали мяч руками из-под сетки, поднимали его, зажав между кроссовкой и деревянным ободком ракетки, чтобы снова вернуть в игру, - все было не бесповоротным, все оставалось возможным, жизнь определенно была невинной и прекрасной. Остальные мячи валялись по углам корта, они ждали своей очереди, уверенные, что их одиночество временно, и в самом деле кто-нибудь, я или Мэйбилин, возвращал их из ссылки, и в конце партии все мячи оказывались в коробочке, как персонажи Беккета.
Это было развитие собственной легкости, способности двигаться, играть, застигать врасплох, владеть собой, бегать, прыгать, ловить, отбивать в последний момент круглый упругий мячик судьбы. В каждом ответном ударе - глухой звук натянутых струн, удовольствие, обучение правильному удару и правильной жизни. Воздух вокруг нас колебался, и мы вместе с ним. Я думал, что мне нравится, как она бегает. Это был иной способ встретиться и убить время.
Чуть позже я встал рядом с ней, чтобы помочь улучшить удар слева, все эти удары были моей маленькой победой над собой, в которой содержались душевные перемены и изменения позиций. Удара слева невозможно избежать: когда он резко наносится, это всегда дополнительный мини-экзамен, внезапно приносит вам еще одну малюсенькую трудность, и вы либо побеждаете, либо нет. И когда у нас получилось сделать серию таких ударов, мы знали, что продвинулись еще на шаг, мы можем доверять себе и друг другу. Это как общая победа, приобретенное мастерство, которое делилось на двоих. Мы вместе оказывались на высоте. И все это происходило всего лишь благодаря теннисному мячику, травяному корту, создававшим нужный замедленный ритм для углубленного изучения и обмена энергией, так же как, занимаясь любовью, тела какое-то время подстраиваются друг под друга, чтобы достичь удовольствия. Освоение удара слева было только обещанием, способом указать путь.
74
Вечером, когда мы оказались перед входом в "Купер Кеттл", Мэйбилин обнаружила, что забыла в банке кошелек, и, повернувшись в пол-оборота, поручила мне найти столик:
- Видишь маленький столик near the window, он лучший, тебе так не кажется? Don’t you agree?
- Yes, I do. Конечно.
Этот столик редко был свободен, и мы могли это сразу проверить, посмотрев через окно. Если он не занят, то нужно только открыть дверь, усесться, и для Мэйбилин, которая появится через несколько минут, это будет огромной радостью. Можно будет сказать, что судьба нам благоволит, заняв этот круглый столик для нее и для всех нас, а вошедшие за ней следом Барбара, Симон и Сулейман воскликнут:
- So you got it?
- Что? Маленький столик, этот Святой Грааль!
Вокруг него они усядутся, придвинув стулья. Очень трудно объяснить, почему этот столик, прямо у входа, был самым лучшим на свете, но это было так.
75
Занятия все меньше и меньше значили в нашей жизни. В перерыв Сулейман достал несколько цветных фотографий, сделанных, когда он приглашал нас к себе на блюдо с карри.
- Those prints are for you.
- Oh thanks, great that you thought of it.
Он протянул их со скромной улыбкой. Эти фотографии наверняка должны были что-то сохранить, только мы не знали - что.
Сулейман и Сэкай смотрели, как мы сели на велосипеды и растворились в утреннем тумане. Затем мы превратились в странные знаки, исчезающие на горизонте в солнечных лучах, мы напоминали абстракцию в сельской местности.
По дороге, прежде чем покинуть город, мы остановились около бакалеи, чтобы купить бутылку сидра, очень громоздкую, она могла понадобиться днем, и два батончика "Марс". Мэйбилин сказала, что я должен хоть раз в жизни попробовать "Марс". (Как? Ты не знаешь, что такое "Марс"? Как же я столько лет жил без него?)
На дороге, когда было мало машин, мы могли ехать рядом, слушали странный неуловимый гул, который издавали спицы разогнавшегося на полную скорость велосипеда. Они так быстро вертелись, что уничтожали реальность: музыка спиц рождалась от соприкосновения с воздухом. Я подумал, что слово "велосипед" прекрасно разбивается на слоги, ве-ло-си-пед, так Набоков наслаждался музыкой имени его Ло-ли-ты, без этого было бы не столь интересно. Когда спуск был пологим, мы на время прекращали крутить педали, поднимались с седла и наслаждались передышкой и свежим ветром в лицо, слушая шепот переключателя скоростей и цепи, отпущенных на свободу.
Мы покинули город по Хантингтон-роуд, пшеничные поля покачивались на ветру. Мы ехали по скользкой грязной дороге, иногда ненадолго останавливались, спускали ноги на землю, тогда Мэйбилин чуть наклонялась в солнечных лучах, правая нога стояла на мысочке, и я смотрел на нежное бедро, на мускул, название которого я не знал, как раз чуть выше колена, где выделялся изгиб загоревшей в наших поездках икры. Когда мы проезжали мимо колючей изгороди, я сорвал для нее цветок шиповника, который покачивался на веточке. Мэйбилин вдела его в петлицу пиджачка, словно орден Почетного легиона. На берегу ручья она заметила бобра, он не захотел мне показаться.
- Ты его видел, - сказала она, - ты его видел?
- Нет, он уже скрылся.
Мы забирались все дальше, подъехали к очень маленькой деревне Мэдингли, проголодавшись, остановились перед деревенским пабом, уселись на террасе и заказали лосося, салат, апельсиновый сок и хлеб с маслом (bread and butter). Это был прекрасный момент. Мы грелись на солнышке.
Позже мы шли, как будто ничто не могло нас остановить: леса и поля проглатывали нас, тяжелая, веселая, насвистывающая, словно зяблик, бутылка сидра покачивалась у меня в руке. Каждый по очереди рассказывал случай, когда ему больше всего хотелось пить. У Мэйбилин это случилось после кросса в начальной школе, а у меня - во время ночного дозора, когда лет в десять я был скаутом и мы разбили палатки в сосновом бору в нескольких километрах от моря недалеко от Сен-Тропе. Днем мы отправились в Раматюэль, чтобы посмотреть могилу Жерара Филипа, о котором я ничего не знал, кроме того что он умер, наш командир, мой друг Бабу, очень громко удивился: "Как?! Ты не знаешь, кто такой Жерар Филип?! Это же великий актер!" Одна дама стояла прямо около могилы и сказала подруге: ""Дьявол во плоти" был его самым лучшим фильмом, хотя не слишком ли он был стар для роли семнадцатилетнего юноши?" Но книга Реймона Радиге совсем другая вещь? Хотя больше нет подобных книг…
Мы шепотом обсуждали, что рано утром, если повезет, можно увидеть на пляже обнаженную Брижит Бардо - ей тогда было не больше двадцати. Пока мы ее дожидались, лепили Брижит Бардо из песка, ее грудь и все остальное, а затем мы легли сверху. Песок был шелковистый, горячий, ласковый, какой должна была быть Брижит, судя по тем фотографиям, какие мы видели на страницах журналов "Жур де Франс" и "Синемонд"… Она была самой красивой девушкой в мире, тут мы со всеми были согласны. В итоге мы не осмелились даже пойти за малиновым и лимонным мороженым, так как были так сильно возбуждены, что при всем желании невозможно было скрыть, неуместно идти вдоль пляжа вот так, с оттопыренными плавками, которые бросались в глаза.
Задание по ориентированию на местности продлилось до рассвета. Соревновалось пятнадцать скаутов, мы были решительно настроены на победу и отправились в путь, как только наступила ночь, долго шли через лес, затем вдоль берега по скалам и утесам.
Каждый раз, когда мы терялись, с помощью карманных фонариков освещали карту масштабом 1:25 000, которую раскладывал наш командир, ему было четырнадцать. Он делал подсчеты, потом наводил стрелку военного компаса, поворачивался вокруг себя, затем карандашом чертил на карте маленькие крестики, говоря, что надо идти в том или ином направлении. Мы снова, все шестеро, гуськом отправлялись в путь, шли очень быстро, почти бежали по узкой тропке, в темноте по лицу нас хлестали ветки, колючие кусты ежевики царапали ноги, в ушах звенели цикады, не спавшие точно так же, как и мы, той ночью в лесу никто не спал. Мы немного заблудились, все теряются в играх на ориентирование. Это продолжалось час за часом, фляжки пустели одна за другой. В полночь в каждой оставалось на дне буквально по три капли. Так было у всех, за исключением Чарли, который считал, что мы идиоты, и собирался нас научить, как нужно пить, когда мучает жажда и предстоит бегать всю ночь, и ты не знаешь, когда вернешься, да и вернешься ли, ведь может так случиться, что скаут пропадет навсегда, как в комиксе про Бука Дени "Самолет, который не вернулся". В его фляге осталась пятая часть содержимого. Теперь он собирался только смачивать губы. Он нам показывал, как действовать, снимая крышку с фляжки, подносил горлышко к губам, несколько бесконечных секунд мы смотрели на него, облизываясь, затем он медленно отрывал фляжку ото рта, чтобы сказать: видели, как нужно делать?
76
Внизу, посредине лужайки, расстилавшейся позади маленькой церкви в Мэдингли, возвышалось огромное забавное дерево, подстриженное на манер африканского, которое одиноко стояло на фоне саванны. Неизбежно мы пошли к нему, так как оно было единственной целью на горизонте, как раз под его ветками, образовывавшими купол, мы и узнали, что это священное дерево. Высокомерное, гордое и одинокое, оно видело нас издалека и с сомнением рассматривало наши силуэты дальнозорким глазом. Я не знал названия этого дерева, никогда не разбирался в деревьях, растениях, цветах и не способен наречь ни мир, ни природу, убеждая себя, что только ботаники и минералоги могут описать нашу планету, а это дерево было настолько лишено имени, что только чернокожие вожди использовали его как убежище, где можно было вести беседы. Да, это было дерево разговоров. Нас притягивала его тень, под ним будет сладко уединиться и слушать, как разговаривает дерево. Вопросы забили ключом. Мы спрашивали друг друга, как далеко простираются его корни и будем ли мы способны на протяжении веков выдерживать подобное одиночество, которым дерево наслаждается.
В тот момент, когда мы вошли в тень дерева, солнце просвечивало сквозь пропускающие свет листочки, я опустился в траву на колени и обнял Мэйбилин за талию, целовал сквозь свитер ее живот. Она запустила руки в мои волосы и гладила их, а над нами дрожала листва. Нам так не хотелось уходить из-под огромного купола этого дерева, возвращаться под настоящее небо. Но когда мы это сделали, то разорвали еще одну нить, нас связывающую. На обратном пути мы вернулись к маленькой церкви Мэдингли, куда вела маленькая дорожка, раньше, несмотря на все наши усилия, мы не смогли ее найти. На этот раз мы не поняли, почему прежде у нас это не получилось: дверь тут же поддалась. Войдя внутрь, мы обнаружили пустое пространство, ничего особенного, если не считать особую атмосферу. Мы почувствовали, хотя и не были верующими, что находимся в самом сердце нашей жизни, такой день существует только один раз между двумя ударами часов. Этого никогда не было в прошлом и никогда не случится в будущем. Этот момент существовал только здесь и сейчас.
77
Когда мы ехали обратно, мы остановились в маленькой гостинице, чтобы выпить колы. Мэйбилин проскользнула в туалет. Прежде чем снова поехать, я тоже решил сходить. У меня кольнуло в сердце: хотя я и нашел это забавным, но она бросила шиповник, который я ей подарил, в унитаз. Он не исчез, хотя, когда Мэйбилин спустила воду, цветок конечно же был захвачен в водоворот, но всплыл на поверхность, и я не знал, что с ним делать. Я спустил воду и ушел, не оглянувшись. Я ничего не сказал, когда вернулся и сел рядом.
В этой юбке и в свитере с V-образным вырезом она напоминала девушку около музыкального автомата, каких я видел на суперобложках некоторых дисков, на афишах фильмов, на front cover книжек в карманном издании, на страницах журналов пятидесятых годов с Пэтом Буном, которые я читал в девять лет, когда земля вращалась в ритме "Rock Around the Clock" Билла Хейли. А я был похож на парня, который опустил монетку в музыкальный автомат и вместе с девушкой выбирает песню.
- Тебе понравилось, как мы провели сегодняшний день? - спросила Мэйбилин.
Я как раз хотел задать ей тот же вопрос, но она меня опередила.
- Это самый прекрасный день в моей жизни.
Я ничуть не шутил.
Она сказала:
- Тебе не кажется, что будет лучше, если мы проведем этот вечер по отдельности? Так мы ничем не рискуем.
- Чем рискуем?
- Испортить вечером этот восхитительный день.
Я сказал, что согласен, не стоит добавлять к картине не малейшего мазка, чтобы не нарушить композицию. Мы никогда не смогли повторить этот день, он был нашим самым большим достижением. Это была законченная картина. Мы великолепно нарисовали этот день и завершали его вместе. Мы могли его разглядывать, возможно, любоваться им всю нашу жизнь. Сегодня на аукционе этот день стоил бы очень, очень дорого.
78
Но иногда я был грустным или мрачным - как после выставки Магритта, говорила тогда Мэйбилин, - а я предпочел бы, чтобы она называла меня унылым. Мне не нравилось слово "мрачный", в то время как слово "унылый" меня устраивало, его звучание казалось менее угрюмым. В отличие от первого, оно не заканчивалось противным фрикативным звуком, после которого уже нечего сказать и не на что надеяться. Слово "мрачный" было как агония, после того как вам перерезали горло. Оно было окончательным и не подлежало обжалованию, настоящая неизбежность, губившая надежду на будущее, а слово "унылый" было созвучно со смелостью и цеплялось за весь словарный запас. "Мрачный" обращалось только к небытию. Мрак стерилен, он приносит только смерть. "Унылый" был куда более приятным, это одно из тех слов, которое употребляют, когда по небу гуляют тучи, - к тому же оно может относиться и к погоде. Я бы никогда не назвал ее мрачной.
Мне бы хотелось быть в глазах Мэйбилин погодой, особенно такой непостоянной, как в Англии, где она без предупреждения меняется за какие-то полчаса, переходит от комедии к трагедии, от прозы к поэзии, от свободного стиха к регулярному. Светлое голубое небо появляется после тяжелого ливня, очищается от дождевых облаков, их выметает ветер, который заботится о чистоте неба над доброй старой Англией. В конечном счете я предпочитал, чтобы Мэйбилин оценивала меня в этом ключе и называла унылым, для меня это было очень важно.
Но она продолжала повторять: "Ты мрачный, признайся, что ты мрачный?" Этим она меня дразнила или хотела вернуть к реальности. Мэйбилин говорила: "Ты мрачный, признайся, что ты мрачный" - и брала меня под руку так, что ее грудь касалась меня. Сегодня я прекрасно понимаю, почему хотел, чтобы она заменила слово "мрачный" на "унылый": это попытка себя обмануть. Но когда Мэйбилин так говорила, она была права.
79
Так случается, что судьба, подкарауливающая нас за углом, заключается в одном-единственном слове или выражении. Накануне мы планировали вечером покататься на лодке, в шесть часов я позвонил ей из автомата и с удовольствием услышал крик ее квартирной хозяйки: "Maybelene, there’s somebody on the phone for you!" Несколько секунд ожидания, и ее голос на другом конце провода, по тону которого было ясно, что, спускаясь по лестнице, она была уже уверена, что это я, а мне это нравилось. Я сообщил, что вечером не получится покататься на лодке, так как "Анхор" сегодня закрыт, а затем добавил, что ничего не поделаешь.
Она молчала, я не понимал почему, и лишь позже, когда мы встретились, я спросил об этой паузе (я никогда больше не беспокоил людей из-за таких пустяков), а Мэйбилин ответила, что она не любит это выражение - какое выражение? - "ничего не поделаешь", особенно когда его произношу я.
Так как я ничего не говорил, она добавила:
- Тебе не кажется, что нам не нужны никакие Монтекки и Капулетти.
- Почему?
- Мы все время натыкаемся на наши внутренние препятствия.
- Думаешь, я сам этого не знаю?
Ромео и Джульетта, как же им повезло, что они никогда не были в мрачном настроении. Возможно, это шекспировское упущение?