Она танцевала. Ни мистер Примби, ни миссис Примби никогда не танцевали, и эти постоянные дерганье и верчение ставили их в тупик и тревожили. Звуки рояля или оркестра, играющего где-то вдали, сразу пробуждали в ней потребность танцевать, или же она танцевала, сама себе напевая, она танцевала под духовные гимны, и по воскресеньям. Мистер Примби обещал награду в шесть пенсов, если она пять минут просидит спокойно, но награда так никогда и не была востребована.
В своей первой, смешанной школе в Бакхерст-Хилл, она была сначала сугубо непопулярной, потом стала сугубо популярной, а потом ее исключили. Затем она преуспела в вудфордском пансионе Тавернеров для девочек, где в ней с самого начала признали юмористку. С самого начала называть ее иначе чем Кристиной-Альбертой ни у кого не получалось. Кто бы что бы ни пробовал, все кончалось Кристиной-Альбертой. Бэбс, Бэби, Берти, Чмочка называли ее дома, а еще Алли и Тина. В школе испробовали Носатка, и Прачка, и Ножища, и Прими, и Прим. А еще Ведьма, потому что во время хоккея на траве волосы у нее превращались в спутанные космы. Но все эти прозвища быстро отлипали, и вновь открывалось исходное имя.
На уроках она быстро схватывала знания, особенно на истории, географии и рисовании, но была непочтительна с учителями и учительницами; в хоккее она играла правым нападающим с большим успехом. Щипалась она жутко. И строила такие гримасы, дергая носом, что те, кто послабее, впадали в истерику. Особенно ей это удавалось во время школьных молитв.
В отношениях между нею и матерью вплеталась враждебность. Не слишком заметная, но тем не менее… Мать, казалось, затаила на нее какую-то невыразимую обиду. Она не препятствовала миссис Примби исполнять свой материнский долг, но мешала возникнуть между ними настоящему теплому чувству. С самого раннего возраста все поцелуи доставались папочке, на него лазили, его теребили. Он называл ее "моей собственной девочкой", а иногда даже говорил, что она - Чудо. Он водил ее гулять и рассказывал ей много тайн, его занимавших. О погибшей Атлантиде, и о тибетских ламах, и об основах астрологии, сохраняющихся зашифрованными в пропорциях пирамид. Ему, говорил он, очень бы хотелось осмотреть пирамиды как следует. Порой человеку удается увидеть то, чего другие не видят. Она слушала внимательно, хотя и не всегда воспринимала, как следовало бы.
Например, он рассказывал ей о добродетелях и науках атлантидцев.
- Они ходили в длинных белых одеяниях, - говорил он. - Более похожие на тех, о ком повествует Библия, чем на обыкновенных людей.
- Очень хорошо для прачечных, - сказала Кристина-Альберта.
- Все, что мы знаем об астрологии, лишь обрывки того, что знали они. Им было ведомо прошлое и будущее.
- Как жалко, что они все утонули, - заметила она словно бы без малейшей иронии.
- Возможно, они утонули не все, - сказал он таинственно.
- По-твоему, и сейчас есть атлантидцы?
- Некоторые могли спастись. И потомки их могут быть ближе, чем ты думаешь. Ведь в нас с тобой, Кристина, возможно, есть кровь атлантидцев!
В его голосе была глубокая убежденность.
- Только пользы от нее вроде нет никакой, - сказала Кристина-Альберта.
- Гораздо больше, чем ты думаешь. Скрытые способности. Прозрения. И всякое такое. Мы - не обычные люди, Кристина-Альберта.
Некоторое время каждый грезил о своем.
- Но мы ведь не знаем, что мы атлантидцы, - сказала Кристина-Альберта.
2
После того как она проложила себе путь в шестой класс пансиона, перспективы дальнейшего образования Кристины-Альберты были омрачены раздорами как внутри школы, так и вне ее. В учительском составе из-за нее возник раскол. Скверная дисциплина, на уроках занимается скверно, отвратительно, а вот экзамены - и особенно, когда их проводят преподаватели других учебных заведений - сдает блестяще. В общем, убрать ее из школы хотелось всем, спор шел лишь о том, с помощью ли университетской стипендии, или просто попросить родителей забрать ее.
Учительница физкультуры была склонна рассмотреть и третий возможный выход - убийство: девчонка пренебрегала стилем в играх, имела недостойное истинного спортсмена обыкновение побеждать в них с помощью неожиданных непринятых приемов, а занятия маршировкой и гимнастикой рассматривала как повод для пошлых шуточек, более уместных на обычных уроках. Учительница родного языка и литературы соглашалась с этим, хотя Кристина-Альберта тратила на сочинения часы и часы, вставляя в них фразы и абзацы из Пейтера, Рескина и Хэзлитта так, чтобы они могли сойти за ее собственные построения. И не ее была вина, если раз за разом эти нити литературного золота подчеркивались красными чернилами с пометками "Неуклюже", или "Можно было бы выразить получше", или "Слишком цветисто". Только у директрисы нашлось для Кристины-Альберты доброе слово. Но ведь директриса, как того требовало ее положение, специализировалась на понимании особенно трудных учениц. А Кристина-Альберта с директрисой всегда была тихо почтительной и с обескураживающей быстротой умела показать наилучшие стороны своего характера всякий раз, когда директрису призывали ее обуздать.
Едва Кристина-Альберта поняла, как стоит вопрос, она выбрала стипендию. И перевоспиталась почти навязчиво. Она стала аккуратной, больше не отпускала шуточки, сет за сетом проигрывала преподавательнице физической культуры как истинная маленькая спортсменка, и еще она перестала спорить и начала прилежно обезьянничать со Стивенсона для враждебно настороженной учительницы литературы. Но даже в школе это было очень нелегко. Ее новая манера играть в теннис чуть слишком отдавала изящной уступчивостью, а в ее сочинениях чуть слишком заметно шуршал искусственный шелк. Возможность того, что она станет одной из тех счастливиц, которые отправляются из пригородов на занятия в Лондон и приобщаются высшей жизни вдали от родительских глаз и порой до позднего вечера в студиях, лабораториях и лекционных залах, - эта возможность выглядела очень зыбкой, даже если отбросить спокойное, но решительное противодействие ее матери.
Ибо миссис Примби не принадлежала к женщинам, которым нравится, что их дочери получают образование, возносящее их над родителями и социальным положением, им предназначенным. Она начала сожалеть о своей слабости, о том, что не привела Кристину-Альберту в прачечную в четырнадцать лет, как привели ее. Тогда бы она изучила дело с азов, обрела бы необходимые знания, чтобы помогать матери, а затем и сменить ее, как миссис Примби помогала миссис Хоссет, а потом сменила ее. Но школа с ее теннисом, ее музыкой, ее французским и так далее настроила девочку против этой чистой и очищающей жизни. Ей уже шел семнадцатый год, и чем скорее она оставит все это, ведущее прямо к учительству в школе, стародевичеству, отпускам в Италии, "артистической" одежде и чванливой никчемности, тем будет лучше для нее и для всех.
Она начала кампанию против привычки Кристины-Альберты сидеть в позах, для барышни неприличных, и читать; а когда мистер Примби решился на необычную для себя дерзкую смелость и сказал, что это слишком уж сурово и он ничего дурного не видит, если девочка почитает книжку-другую, миссис Примби потащила его в комнатку Кристины-Альберты показать ему, к чему это ведет, а особенно полюбоваться, какие она там картинки понавешивала. Но даже когда ему была предъявлена репродукция микеланджеловского сотворения Адама, каким великий художник изобразил это событие на потолке Сикстинской капеллы в Риме, он все еще пытался слабо сопротивляться и сказал, что это - "Искусство".
- Ты, по-моему, ей что угодно спустишь, - сказала миссис Примби. - Нет, ты только посмотри на это! Искусство! Посмотри на книги! "Происхождение видов" Дарвина! Самое подходящее чтение для девушки.
- Наверное, она не понимает вредности этой книги, - сказал мистер Примби.
- Она-то?! - коротко и выразительно откликнулась миссис Примби. - А ты вот на это посмотри!
"Этим" оказался "Биологический атлас" Хоу. Миссис Примби раскрыла его большие страницы, подробно иллюстрирующие вскрытие лягушки.
- Право же, дорогая моя! - сказал мистер Примби. - Это просто один из ее учебников. Право, ничего такого, что можно бы назвать неприличным, я тут не нахожу. Это Наука. И в конце-то концов, что такое лягушка.
- Хорошеньким вещам нынче учат в школах. Эти твои Искусство и Наука! Ничего не оставляют воображению. Да если бы я, когда была девочкой, спросила маменьку, что внутри у какого угодно животного, она бы меня отшлепала, и больно бы отшлепала. И поделом бы! Есть вещи, от нас скрытые, и скрытыми им следует оставаться. Бог показывает нам ровно столько, сколько нам полезно. Даже больше. И незачем распарывать животы всяким тварям. А вот… а вот книжка на французском!
- Хм, - произнес мистер Примби, слегка сдаваясь. Он взял лимонно-желтый томик и повертел в руках.
- Чтение! - сказала миссис Примби, указывая на три книжные полки.
Мистер Примби собрался с духом.
- Не требуй, чтобы я возражал против чтения, Крис, - сказал он. - Это и удовольствие, и просвещение. В книгах есть вещи… Право, Крис, по-моему, ты бы чувствовала себя счастливее, если бы иногда читала. Кристина-Альберта - прирожденная читательница, нравится тебе это или нет. Думается, тут она пошла в меня.
Миссис Примби вздрогнула и уставилась на его упрямое, покрасневшее лицо. Пенсне еще больше увеличивало гнев в ее глазах.
- Нет, это удивительно, - сказала она после короткой паузы, - это просто удивительно, как Кристина-Альберта умудряется делать все, что ей хочется.
3
Мисс Молтби-Неверсон, директриса пансиона, побывала у миссис Примби и сильно поколебала ее убежденность. Она, бесспорно, была настоящая леди, а школьная стирка, пока шли занятия, приносила по двадцать фунтов в неделю. Ее повели показать возмутительную картину, а она сказала:
- Так красиво! Одна из величайших картин в мире. И глубоко религиозная. Слова Библии, претворенные в картину. Что в ней вам не нравится, миссис Примби?
И тут, как по мановению волшебной палочки, картина перестала быть возмутительной, и миссис Примби стало стыдно за себя. Теперь она увидела, что ничего дурного в картине никогда не было.
Мисс Молтби-Неверсон сказала, что Кристина-Альберта - трудная девочка, но очень интересная личность, настоящая личность. И с большой способностью к теплой привязанности.
- Никогда этого не замечала, - сказала миссис Примби.
- Она принадлежит к типу, который я изучала, - сказала мисс Молтби-Неверсон просто, но исчерпывающе.
Она объяснила, что Кристина-Альберта принадлежит к активному типу. Предоставленная самой себе без дела, которое потребовало бы от нее напряжения ее способностей, она легко может наделать всякие опасные глупости. Почти всякие. Хотя ничего по-настоящему дурного в ее натуре нет. Просто избыток энергии. Если ей предоставить интересную трудную работу и дать простор для ее честолюбия, она может стать весьма достойной женщиной, возможно даже, выдающейся женщиной.
- Я в выдающихся женщинах не нуждаюсь, - отрезала миссис Примби.
- Но в них нуждается мир, - мягко сказала мисс Молтби-Неверсон.
- Боюсь, я старомодна, - сказала миссис Примби.
- Но Кристина-Альберта - нет.
- Мужчина пусть будет выдающимся в делах, а женщина - у себя дома, - сказала миссис Примби. - Сожалею, что не согласна с вами, мисс Молтби-Неверсон, но убеждения есть убеждения.
- Все зависит от нас самих, - сказала мисс Молтби-Неверсон.
- Боюсь, мне нравится, чтобы командовали мужчины, - сказала миссис Примби. - У женщины есть в мире свое место, другое, чем у мужчины.
- Но мне казалось, мистер Примби одобряет идею стипендии.
Миссис Примби даже растерялась.
- Ну, да, одобрял, - сказала она, словно не понимая, при чем тут это.
- Не отказывайтесь заранее, - сказала мисс Молтби-Неверсон. - Ведь она может и не получить стипендии.
Но Кристина-Альберта стипендию получила с оценками даже выше необходимых. Стипендия была двухгодичной, учрежденной филантропом с передовыми взглядами. Учреждена она была в Лондонской школе экономики. Едва Кристина-Альберта узнала, что стипендия за ней, как, не посоветовавшись с матерью или с кем-либо еще, отправилась в парикмахерскую и коротко постриглась. Для миссис Примби это было ударом чуть ли не хуже стипендии. Она оглядела свою обкорнатую носато-красивую дочь, испытывая приступ искренней ненависти.
Ей нестерпимо хотелось, чтобы ее дочь испытала бы к себе те же чувства, какие к ней испытывала она.
- Посмотрела бы ты на себя со стороны! - сказала она с ядовитейшей горечью.
- Знаю, знаю, - сказала Кристина-Альберта.
- И за что мне такая кара, - сказала миссис Примби.
4
Но проучилась Кристина-Альберта в Лондонской школе экономики всего год: в начале второго мать принудила ее отказаться от стипендии. Как-то вечером Кристина-Альберта, не предупредив мать, задержалась в Лондоне допоздна на обсуждении "Вопроса о народонаселении" в клубе "Добрая надежда" на Фитцджеральд-стрит и домой вернулась настолько пропахшая табачным дымом, что ее мать тут же раскаялась в своих уступках духу современности и тут же взяла их все назад.
Этой минуты она выжидала много месяцев.
- Ну, хватит, - сказала она дочери, впуская ее.
Кристина-Альберта обнаружила, что пока у нее не было средства обойти это решение или пренебречь им. Тщетно она воздействовала на отца и мисс Молтби-Неверсон. Но вместо того, чтобы отказаться от стипендии немедленно, как ей было велено, она тянула время и объясняла свое отсутствие на занятиях неопределенными ссылками на семейные обстоятельства. Миссис Примбли была в те дни уже очень плоха здоровьем, но от ее дочери и ее мужа факт этот заслонялся другим, куда более давящим на них фактом: теперь она неизменно была в очень плохом настроении. Все и вся будто сговорились допекать ее - кроме мистера Примби, который ни в коем случае не позволил бы себе ничего подобного.
Заключительные годы Великой войны и в еще большей степени первый год мира, обманувшего ожидания, были крайне трудными годами для прачечного дела. Девушек теперь брали на заводы боеприпасов, они зазнались и с молодыми прачками никакого сладу не было. Уголь, мыло - ну все стоило неслыханно дорого, а покрывать лишние расходы, повысив плату, оказалось невозможным: люди, даже люди самые приличные, отказывались от чистоты. Джентльмены с положением надевали одну и туже рубашку три-четыре раза, а нижние рубашки и кальсоны носили по две недели. Столовое и постельное белье тоже попадало в стирку реже. Люди то и дело переезжали; жены новых офицеров появлялись и исчезали - сегодня здесь, а завтра там, - оставляя после себя неоплаченные счета. Никогда еще у миссис Примби не скапливалось столько безнадежных счетов. Шоферы фургонов возвращались с войны такими контуженными и военизированными, что присваивали деньги чисто по нервности или по привычке. Подоходный налог превратился в кошмар. Вне дома, как и дома, жизнь миссис Примби представляла собой непрерывный конфликт. Она сохранила "Хрустальный пар", сводя концы с концами на протяжении всего этого жуткого времени, потому что была наделена истинным организаторским талантом, но обходилось ей это в невосполнимые затраты жизненной энергии.
Она горько сетовала, что от мистера Примби и ее дочери нет никакой помощи, а когда они пытались помогать, она сетовала на их никчемность. От них было больше вреда, чем пользы.
Когда они завтракали, обедали и ужинали, это было ужасно. Она сидела вся красная, сверкала глазами сквозь пенсне, явно потрясенная жгучим осознанием несправедливости, правящей миром, и почти ничего не ела. Попытки мистера Примби завести бодрящий разговор редко увенчивались успехом. Даже Кристина-Альберта присмирела.
- Дела сегодня утром шли получше? - начинал мистер Примби.
- Неужели я даже за едой не могу отдохнуть от работы? - говорила с упреком бедная дама.
Или:
- Приятная погодка для скачек.
- Жаль, что ты не можешь на них поехать, в прачечной от тебя же никакого толка нет. Думается, ты даже не слышал, что произошло с фургоном номер два?
- Нет! - воскликнул мистер Примби.
- Уж конечно. Заднее крыло помято. Оно в таком виде уже несколько недель. И никому не известно, кто это сделал. Можно бы подумать, что тут нужен мужской глаз. Но заметить я должна сама. И заплатить за починку. Как за все остальное здесь.
- Пожалуй, мне следует заняться этим.
- Знаю я, как ты занимаешься! Лучше уж не вмешивайся. Скаль зубы и терпи.
Молчание за столом восстанавливалось.
Она словно бы придавала огромное значение этой жуткой тишине. Она даже жаловалась, что он слишком громко хрустит сухариками с сыром. Но как еще можно ими хрустеть? Кристина-Альберта была потверже и начинала возражать. Тогда ее мать обрушивалась на ее дерзость и заявляла: "кто-то из нас" выйдет из-за стола.
- Я почитаю наверху, - говорила Кристина-Альберта. - Я здесь обедаю не по своему желанию.
До внезапного конца университетской карьеры Кристины-Альберты дома она только завтракала и ужинала. Ужин по качеству был далеко не так ужасен, как завтрак, а завтрак можно было быстро проглотить и убежать. Но после катастрофы из-за клуба "Новая Надежда" она присутствовала и на обеде - своего рода громоотвод для отца и нечто вроде узды и добавочного источника раздражения для матери. Она избрала тактику соглашаться, что раз ей надо отказаться от высшего образования, то она должна заняться прачечным делом. Но, упрямо доказывала она, чтобы преуспеть в современных условиях, необходимо "надлежащее обучение основам бизнеса". Если она не может учиться в Лондонской школе экономики, тогда ей следует поступить в Томлинсоновскую школу коммерции в Чансери-Лейн и научиться бухгалтерскому учету, стенографии, машинописи, ведению деловой корреспонденции, коммерческому французскому и так далее. И после трех недель застольных мучений это предложение было принято - правда, на крайне строгих условиях, - и ее сезонный билет до Лондона был продлен. Она вполне плодотворно прожила следующую зиму, постигая основы коммерции у Томлинсона и превратив большую часть Лондона в свою площадку для игр. Она научилась множеству вещей. И прибавила новых подруг и знакомых, как стриженых, так и нет, самых разных сословий и общественного положения, к кругу, которым успела обзавестись в Лондонской школе экономики.
Когда довольно скоро миссис Примби начала говорить о мучающих ее грызущих болях, и муж и дочь вначале сочли это новым способом изливать свою обиду на них и не встревожились. Мистер Примби сказал, что ей надо бы посоветоваться с кем-нибудь или показаться кому-нибудь, но в течение нескольких дней она с презрением отвергала подобную возможность. Если она обратится к врачу, сказала она, им придется найти кого-нибудь управляться с прачечной. Врачи укладывают тебя в постель и пичкают всякой дрянью, чтобы ты подольше в ней пролежала. А то на что бы они жили?
Потом она внезапно изменилась. Как-то утром объявила, что чувствует себя "ужасно" и снова легла, а мистер Примби со странным ощущением, что наступает конец мира, затрусил за доктором. Градусник показал температуру за тридцать девять.
- Так болит! - сказала миссис Примби. - Бок болит. Один раз такое со мной уже было, но только полегче.