Просто угореть можно без подготовки. Но ежели КПСС – не он и не оно, неужели это – она?.. Черепаха Тортилла на лотосе в пруду? Замерла я в полном недоумении. Но из аудитории пока не вышла. Еще борюсь за жизнь, за высшее образование. Ухватилась за край стола, как Ломоносов за телегу с мороженой рыбой, упираюсь. Не хочу на следующий год приходить. И тут один из моих молоточков, самый слабенький, мне в ухо раздельно пискнул тоненьким голоском:
– Коммунистическая партия Советского Союза.
Ой, я чуть на колени не грохнулась:
– Она это, она. Товарищи, не погубите. Затмение вышло...
Не стала со мной комиссия связываться. Не стала и дослушивать, в каких таких отношениях наша партия состоит с дружественными странами. Черкнули тамбовские гуманисты мне в зачетку росчерк. Главное – чтобы духу моего глумливого в университетском здании не было. А я даже за котлетой обгорелой в тот раз не завернула, и – мимо буфета, мимо "психодрома", Ломоносову только кивнула – домой, спать. Заспать это высшее образование.
УЛЕЙ
– Наталья, это тебя.
– Кто?
– Откуда я знаю?
– Скажи, что меня нет.
– Сама скажи.
– Але, да. Слушаю... Алик? Привет. Давно в Москве? Нет, не хочу. В другой раз. Сегодня нет. Просто так. Слушай, я вроде тебе уже ответила. Пока, пока...
– Лен, сколько раз я тебя просила не звать меня к телефону, особенно если Алик.
– Тебя к телефону. Не делай страшные глаза. Это, кажется, из вашей же редакции – Высоковский.
– Але! Димуля? Да, все хорошо, просто прекрасно. Подработать? Конечно. А что конкретно? Перевести статью про спорт, конечно, смогу. А с кем говорить? Подожди, ручку возьму записать. Так, как они называются? Редакция "Советский спорт"? Кажется, они где-то поблизости от нас, спросить Николая Борисенко? Да, да, пишу. Спасибо. Ты один обо мне только и думаешь. Гонорар, конечно, отметим, какие разговоры.
– Алло. Редакция "Советский спорт"? Попросите, пожалуйста, Николая Борисенко из общего отдела. Николай, здравствуйте, мне ваш телефон дал Дмитрий, я с ним – из одной редакции. Да, язык знаю, хорошо. Конечно, переведем. В двух словах о чем там? Знаменитая итальянская прыгунья в высоту, чемпионка Олимпийских игр? Нет, не слышала о такой, но это неважно. К какому сроку? Когда можно зайти взять перевод? Завтра к одиннадцати часам удобно? Диктуйте адрес. Да, спасибо. Всего хорошего. До завтра.
– Лена, мне вчера никто не звонил, когда я выходила? Ты уверена? Нет, ты мне просто скажи, звонил мне кто-нибудь, ну там из редакции "Советский спорт"? Это точно? Точно, точно, что нет, или ты не уверена? Знаешь, если ты не уверена, то лучше так и скажи. Ты могла быть в ванной или спускалась за сигаретами. С балкона, между прочим, вообще ничего не слышно, когда у нас в квартире звонят. Я к тебе не пристаю, ради бога. Ответить, что ли, трудно?
– Лен, мне сегодня звонил кто-нибудь, когда я была на работе? Никто не звонил? То есть абсолютно и точно, что нет, да? Нет, я перевод ему уже отнесла два дня назад. Конечно, заплатил. В общем, не звонил. Ладно, нормально, переживем.
– Ален, я сейчас ухожу в гости, если мне кто-нибудь позвонит, да любой, кто бы ни позвонил, ты по голосу можешь ошибиться, дашь вот этот номер. Скажи, Наташа находится по этому телефону, и можешь еще добавить, что к десяти часам вечера я буду дома. Покажи, как ты переписала, чтобы правильно. Да, к десяти буду. А что там сидеть? Мы за три часа с девчонками все обговорим. Значит, с десяти часов мне спокойно могут звонить сюда, домой. Поняла? Я знаю, что ты не дура, ну давай, пока...
– Да, понятно. Да. Слышала. Можешь не орать... мне никто не звонил. Успокойся, сама припадочная... пойди перекури, от такой же и слышу.
– Але, дядя Ваня? Иван Петрович? Как вы там? Да я... а у меня отгул сегодня, я к вам завтра зайду чай пить. Да все прекрасно, я что звоню... в общем, только вы, дядя Ваня, мне можете пособить. Да нет, ничего страшного. Просто тут одна в некотором роде история. Представьте, один сотрудник редакции "Советский спорт" привез и оставил у меня на балконе улей с пчелами. Нет, еще не покусали. Странно, что он сказал, что на следующий день их заберет. А прошло уже два дня. А он не забирает. И все бы ничего, но пчелы летают, сами понимаете. А я не могу выйти на балкон полить цветы. Не могли бы вы перезвонить к ним в редакцию, попросить их завхоза, ну да, соартельника вашего, чтобы он навел порядок. Пусть бы он обязал своего сотрудника, Борисенко его фамилия, чтобы он приехал и забрал с моего балкона свой улей с пчелами или по крайней мере перезвонил мне. Да, дядя Ваня, только на вас одного и надежда. Да, хорошо бы поскорее, они же летают.
– Да, але! Кто? Борис Петрович? Брат Ивана Петровича. А! У вас пасека. Забрать пчел? Ой, нет, спасибо, пока не беспокойтесь. Нет, ну конечно, мешают, но мы этот вопрос решаем. Да, если что, я скажу дяде Ване... непременно. Спасибо большое.
– Да, кто? Не слышу... плохо слышно? Это – я. Да. Откуда? Штаб пчеловодческого хозяйства Московской области? Нет, у меня не два улья, у меня один. И один готовы забрать?.. Очень любезно с вашей стороны. Знаете, хозяин вроде обещался за ними приехать, но если сегодня к вечеру не заберут, я вам сама перезвоню. Оставьте ваш номер телефона, да, да записала. Наберу, не беспокойтесь.
– Да, але. Коля? Это вы? А вы что, испугались даже? Подождите, я сигарету возьму. Да. А что же вы третий день не звоните? Я еще и не такое придумать могу. Встретиться? Сегодня?.. Ну, вообще-то свободна. А на этой станции один выход или два? Значит, через час, лучше полтора, на Таганке у последнего вагона из центра. О’кей, договорились.
– Лен, я – в душ. Если мне кто позвонит, меня дома нет, особенно если Алик.
АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ И МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ
Как и персонаж булгаковского романа о мастере, который Пушкина не читал, но знал его лично ("а за квартиру Пушкин платить будет?"), мы в нашей семье также знали Пушкина лично. Но почитывали, конечно. Мама знала еще лично и Михаила Юрьевича Лермонтова и любила последнего верной женской любовью. Частному знакомству с поэтами мы во многом были обязаны маме, которая, ценя их творчество, не могла спокойно обойти факты их личных биографий, а именно столь раннюю гибель обоих. Всю жизнь она сокрушалась о Пушкине, о дуэли, о неотвратимости, неизбежности ее. "А что ж ты хочешь при таком темпераменте?!" В сущности, оба поэта – и Пушкин, и Лермонтов – входили в состав нашей семьи. Разговор о них начинался спонтанно в любое время и по любому поводу. Типа того: Вася-то наш чего учудил. Если, бывало, мама на кухне бросала реплику: "Подумай, такой молодой – и "Демона"", – мы с сестрой, отложив другие дела, спешили на кухню, чтобы вместе с ней за блинчиками поразиться этому факту и, запив блинчики компотом, разделить восторг и удивление от наличия столь необыкновенного таланта. Как истинная актриса, мама всегда имела чем поразить наше воображение под занавес: "А "Маскарад" в двадцать шесть лет!" В ответ, с набитым ртом, мы только мычали.
* * *
Мой первый Пушкин из "Сказки о мертвой царевне и семи богатырях" – королевич Елисей на гривастом Бурке, с запрокинутой головой в небо. Белобокий сивка на задние ноги приседает, старается... Повыше королевичу в стременах приподняться надо, чтобы заглянуть в лицо месяцу. Когда в глаза глядишь, только тогда тебе и откликаются. "Месяц, месяц, мой дружок! Позолоченный рожок! Ты встаешь во тьме глубокой, круглолицый, светлоокий, и, обычай твой любя, звезды смотрят на тебя". Так и влюбилась я тогда еще, в свои шесть лет, в эту пушкинскую запрокинутость, в месяц, ветер, звезды. Как Марина Цветаева написала: "...влюбилась, как дура, в Татьяну с Онегиным". И я, как дура, – в запрокинутость... и в кинутость Пушкина. А королевич-то оказался непрост. Собрал все свои силы, расколотил стеклянный гроб. "И о гроб невесты милой он ударился всей силой". Через страсть новую природу себе стяжал. А силы откуда взял? А вот когда на месяц глядел, звезды, лучами их одевался.
Моя прабабушка Наталья, не умевшая много грамоте, тем не менее, всю жизнь читала одну книжку – "Евгений Онегин". Умерла во сне. На постели, где умерла, рядом лежал томик, дешевое издание для всех, "Евгений Онегин".
* * *
В июне, купив туристическую путевку, я, моя дочь Аня и десятилетний внук Алеша едем любоваться на белые ночи в Петербург. Перед гостиницей сфинксы. Высокая вода. Чижик с канала. На второй день мы – на последней квартире Пушкина, на Мойке. Вслед за экскурсоводом проходим по комнатам. На трюмо пустой флакончик для духов Наталии Николаевны, неказистый, зеленого стекла, аптекарский. В библиотеке толчок в грудь, невидимый, но ощущаемый. Взгляд по книгам, которым он – "прощайте, друзья". Перед портретом Дантеса останавливаемся. Рассказ о карьере кавалергарда в России, о нагаданном Пушкину роковом блондине, от чьей руки... о Черной речке. На прощание экскурсовод, подвинувшись в сторонку, чтобы удобнее всем видеть, – на портрет Дантеса: "Вот смотрите!" Алеша громко, с чувством: "Я на него и смотреть не хочу!!!"
* * *
Галка. Моя подруга, фотограф, зимой поехала в Святогорский монастырь. Пришла на могилу поэта. Там дворничиха с метлой готовится убирать. Галина ей: "Дайте мне, пожалуйста, можно я?" С мольбой в голосе: а вдруг не даст?.. Дворничиха охотно дает. И вот она в упоении метет снег, метет в хороводе падающих хлопьев. От счастья и жары вся раскраснелась на морозе.
Услышала от экскурсовода в музее Достоевского, что на Божедомке: "Федор Михайлович за свою речь в день открытия памятника Пушкину был увенчан лавровым венком. Вернулся домой страшно взволнованный. Всю ночь не спал, не мог уснуть. Ночью же поднялся, оделся и пошел пешком через всю Москву на Страстной бульвар, где и оставил свой лавровый венок у подножия памятника Александру Сергеевичу".
* * *
Еду на электричке осенью в Переделкино. Сыро. Зябко, тоскливо как-то. Уже прошли все продавцы ножичков, фонариков и другого мелкого имущества. Промозгло и уныло. И вдруг из тамбура – неказистый мужичок, и прежде – его голос, и пошли строки чеканные из "Полтавы": "...жар пылает./Как пахарь, битва отдыхает./Кой-где гарцуют казаки,/Равняясь, строятся полки". И как в наш вагон вошел, громко так: "Далече грянуло ура:/ Полки увидели Петра". На этой фразе вся хмарь с меня как будто соскочила. Как будто колодезной воды мне дали умыться. Бодрость. Сила пошла. Выпрямилась я на своей скамейке, и остаток пути так было славно и весело у меня на душе.
* * *
Как кто-то сказал в одной из передач: "У нас в России, слава богу, герой еще Пушкин, а не какой-нибудь Цезарь".
* * *
Михаил Михайлович Рощин рассказывал. В Греции сидят они на чьей-то вилле, во время гастролей МХАТа. Жара страшная. В доме никого нет. Они вдвоем с Олегом Ефремовым попивают вино, и делать абсолютно нечего. День свободный от спектаклей. Жарко куда-то ехать. И Мих. Мих. предложил Пушкина читать. И Ефремов стал на память читать. И серьезно так, и с таким вдохновением, как будто самое важное дело в своей жизни делал. И никто его не видел.
* * *
Из Раневской:
– Жалко иностранцев!..
– Что так, Фаина Георгиевна?
– Ну как же, у них ведь нет нашего Пушкина.
* * *
У Кати Толстой – внучки Алексея Толстого и Натальи Крандиевской – одним из лучших ее портретов был портрет Фаины Георгиевны Раневской. Катерина что-то техническое заканчивала, но никогда этим не занималась, а рисовала пастелью портреты, большие, как и она сама, считая себя ученицей театрального режиссера Акимова из Петербурга, который отлично рисовал. В ее квартире висело очень много хороших портретов – Марии Степановны Волошиной, Анастасии Цветаевой, Фаины Раневской. Екатерина была очень гостеприимна, остроумна и весела. Всегда заворачивала с собой на прощание пироги. Когда на нее накатывала меланхолия, сидела дома и не хотела общаться. Я написала для нашего журнала о ее портретах. Материал был принят, но на страницы, что называется, не пошел. Обычная история. Мы подружились.
Как-то сижу я у Кати Толстой, грызу ее черные сухарики к чаю. Вдруг звонок в дверь. Катя – открывать. В коридоре смех, небольшой шум, потом заходят двое пожилых, живописных. Тот, кто пониже, знаю его, это Катин дядя – Михаил. Дядя Миша из Питера. Тот, кто повыше, – сразу "к ручке", со сноровкой, выдержке которой сотни лет. "Князь Васильчиков". "Ой", – громко, но беззвучно екнуло у меня внутри. Я от князей, конечно, обмираю, но тогда обмерла на фамилию его. Вспыхнуло у меня моментально в сознании белым огнем – секундант Лермонтова. Вскочил Васильчиков на лошадь и поскакал коменданту сообщать, что убит сейчас Лермонтов у Машука...
Дядя Миша с князем Васильчиковым разговор ведут. В роду Васильчиковых много лет подряд только два мужских имени Василий и Илларион в очередь переходили, но этот Георгий.
– Как ты, Георгий?
– Отлично. Отлично. А что, Миша, как дела у тебя?
– Ну, какие могут быть дела. Ты же знаешь, после того как царевич Алексей проклял наш род до тринадцатого колена, какие могут быть у нас дела.
(Для непосвященных: посол Остерман-Толстой был отправлен Петром I за границу, дабы уговорить и вывезти в Россию наследника царского престола, царевича Алексея.)
– Ты лучше расскажи, как ты доехал?
– Немного растрясло (легкое грассирование князя). Вскочил Васильчиков на лошадь и погнал ее что было силы.
Есть у Лермонтова рисунки карандашные: "Черкес, стреляющий на скаку", "Конный казак, берущий препятствие", "Всадники, спускающиеся с крутого склона". Если вспомнить галопирующего Д`Артаньяна, то чтó его трушение на бокастой кобыле по сравнению с тем, как лермонтовский седок летит. Как летит, очертя карандаш и судьбу. Куда летит? Только на погибель свою так летят...
Запись в книге пятигорской Скорбящинской церкви за 1841 год: "Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев Лермонтов, 27 лет, убит на дуэли 15 июля..." Это можно пером записать, можно – кометой по ночному бархатному руну. А лучше пустить скачущих всадников, донских казаков, из одной точки во все стороны света, пусть еще и вольтижируют с пиками наперевес. На пиках знамена. Знаменами писать на всех небесах, на утренней заре и на вечерней:
"Убит Лермонтов, поручик, на склоне горы".
Вы, наверное, не знаете: для чего знамена? Думаете, чтобы свисать с водосточной трубы? Раньше, когда не было связистов и связисток, знаменами приказы отдавали, как-то их там поворачивали особенным образом, под разными углами – древко и плат, – и по тому приказы читали. Какому отряду наступать, с какого фланга.
Так вот, пустил Васильчиков лошадь свою во весь мах по склону горы. Влетает в штаб-квартиру полка, прямо к коменданту полковнику Ильяшенкову Василию Ивановичу. Задыхается.
– Василий Иванович, Лермонтов... на дуэли ... вот только...
– Двадцати семи лет, который?
– Двадцати семи, точно...
Ох, не так это было, не к коменданту он поскакал, а за врачом, конечно, за ним, да только из-за сильного ненастья Васильчиков вернулся ни с чем; 15 июля в округе обрушились ливневые дожди, во время дуэли гроза началась, продолжалась и после. Никто не поехал.
"Расставив противников (из объяснительной записки князя Васильчикова), мы, секунданты, зарядили пистолеты. Были использованы дальнобойные, крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными залпами и нарезным стволом, принадлежавшие Столыпину. Дойдя до барьера, они стали. Майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал без чувств и не успел сделать своего выстрела..."
Есть такие, Мишенька, писатели... парфюмеры, препараторы. Мы их с тобой отлично знаем. Но что они в сравнении с тобой? Что они все противу сердца твоего.
"От избытка сердца говорят уста мои".
А что я люблю в тебе? Самое простое: "В тот самый час, когда заря на строй гусаров полусонных и на бивак их у костра наводит луч исподтишка...", "И теперь, здесь, в этой скучной крепости..."
Золотое мое сечение, изумруд ты мой, на котором отдыхает взор и душа моя. На груди утеса твоего высыпаюсь я. По словам Марины к Рильке, "все, что никогда не спит во мне, высыпается с тобой". Последнее высказывание Достоевского за полгода до смерти: "Какое дарование!.. Двадцати пяти лет не было, он уже пишет "Демона". Да и все его стихи словно нежная чудесная музыка. Произнося их, испытываешь даже как будто физическое наслаждение".
ПОНИМАНИЕ
Я была молодая мама и единственная понимала абсолютно все, что мне говорила моя трехлетняя дочка.
– Наташа, что она говорит? – переспрашивала меня в свою очередь мама, которая, в общем, хорошо понимала Анечку.
– Асика ать...
– Масик хочет идти гулять, – объясняла я.
– ...етели...
– На качели, – снова поясняла я.
– Ах, мое солнышко, – понимала уже мама. – Пойдем, пойдем на качели. Сейчас бабушка повяжет масику шарфик, чтобы не надуло, наденет варежки на веревочках и... на "етели".
Но в тот раз случилось все как раз наоборот: мама сразу поняла, а я как раз ничего понять из того, что говорила Анечка, не могла. А говорила она немного, только одно слово: "ши". Ее как раз завели в дом с холода. Привела ее из садика мама. Только я оттянула шарфик с ее ротика, тут она и произнесла свое первое – "ши". Щи, что ли, она хочет, удивилась я про себя столь сложному кулинарному понятию. Но не стала уточнять, а стала ее быстро распаковывать, снимать шапочку, расстегивать комбинезончик. Вынимать ее, потненькую, из одежек. "Ши", – еще раз сказала она, давая мне свою крепкую ножку в ладонь, чтобы я стянула сапожок. Не успели мы Анечку раздеть и отвести сначала в туалет, а потом мыть ручки, как в дверь позвонили.
Опля! – стоит передо мной старинный приятель Володя, или лучше даже Вовка, с бутылкой шампанского и букетом роз. В костюме, рукой галстук поправляет, загадочный, то ли клинья ко мне подбивать... пока непонятно.
Веду я его на кухню, которая у нас вместо приемной, и туда же мама заводит Анечку с вымытыми ручками из ванной. Малышка увидела его и говорит, точно к нему обращаясь, громко и радостно:
– Ши!
Мама закатилась смехом.
"О, так она понимает", – обрадовалась я.
– Мама, что она говорит?
– Ой, да ладно, – отмахивается мама, – не важно. – И начинает Анечку причесывать, перевязывать у нее на головке огромный голубой воздушный бант.
– Ши, ши... – настойчиво возвещает Анечка, подпрыгивая у бабушки на коленях, обращая эту тираду в основном к гостю, к Вовке.
– Тамара Петровна, что она такое нам говорит? – интересуется он. – Ну, скажите.
– Ой, – опять машет на него рукой мама и смеется, – я не могу.
– Мам, ну, действительно, скажи нам, что это такое за "ши" – карандаши, мыши?