Эрендира, напротив, с тех пор, как ее похитили, крепко спала по ночам. С помощью садовых ножниц ей остригли волосы ежиком, одели в полотняный арестантский балахон и, вручив большое ведро с известкой и швабру, заставили белить лестничные ступени за проходившими монахами. Это была лошадиная работа, потому что по лестнице непрерывно поднимались и спускались миссионеры с налипшей на подошвы грязью или что-нибудь носили послушницы, но Эрендире она показалась воскресным отдыхом после стольких дней убийственной постельной каторги. К тому же не одна она валилась с ног от усталости: ведь монастырь посвятил себя борьбе не с дьяволом, а с пустыней. Эрендира видела послушниц-индианок, пинками загонявших бодливых коров в стойла, часами прыгавших на досках пресса для отжимки сыров, помогавших рожать козам. Она видела, как течет пот по их дубленой коже, когда они доставали воду из колодца и вручную поливали возделанный мотыгами огород, бросая безрассудный вызов каменистой пустыне. Видела земной ад хлебопекарен и гладилен. Она видела, как монашенка гонялась по двору за свиньей и, повалившись вместе с ней в глинистую жижу, крепко держала бьющуюся свинью за уши, пока две подоспевшие послушницы в кожаных фартуках не помогли ей и одна из них не заколола свинью мясницким ножом, после чего все трое с ног до головы были покрыты кровавой грязью. Видела, как в одной из палат госпиталя чахоточные монахини в длинных, похожих на саван рубахах вышивают, сидя на террасе в ожидании последней воли Божией, свадебные простыни, в то время как мужчины вопиют в пустыне. Эрендира незаметно жила в тени, сталкиваясь с новыми обличьями красоты и ужаса, которые она представить себе не могла в узком мире постели, но даже самым вкрадчивым послушницам не удалось добиться от нее ни одного слова с того дня, как ее принесли в монастырь. Однажды утром, разводя известку, Эрендира услышала звуки струн, льющиеся прозрачным светом в слепящую пустыню. Зачарованная, она заглянула в огромную пустую залу с голыми стенами и большими окнами, через которые врывался и застывал, отстоявшись, ясный сияющий июнь, а посреди залы прекрасная монахиня, которую Эрендира никогда раньше не видела, играла на клавесине пасхальную ораторию. Затаив дыхание, с душой напряженной, как струна, Эрендира слушала музыку, пока не зазвонил колокол, созывающий к трапезе. После обеда, отбеливая ступени кистью из дрока, она дождалась момента, когда кончился поток послушниц, и в первый раз с тех пор, как очутилась в монастыре, оставшись одна там, где ее никто не мог услышать, произнесла вслух:
- Я счастлива.
Таким образом, бабушке уже нечего было и надеяться, что Эрендира убежит и вернется к ней, однако, не зная того, бабушка все с тем же твердокаменным упорством продолжала осаду до Троицына дня. А миссионеры в это время прочесывали пустыню, преследуя незамужних беременных женщин и заставляя их выходить замуж. В сопровождении четырех хорошо вооруженных солдат, с огромным сундуком, полным всякого хлама, они добирались на своем дряхлом грузовичке до самых заброшенных деревень. Труднее всего в этой охоте на индейцев было добиться согласия женщин, сопротивлявшихся воле Божией самоочевидным доводом, состоявшем в том, что мужчины охотно пользовались правом возлагать на законных жен самую тяжелую работу, в то время как сами дрыхли в гамаках. Поэтому пришлось действовать хитростью, сдабривая не в меру горькую милость Божию сиропом индейского языка, однако самые шельмоватые в конце концов уступали, только когда видели пару сережек сусального золота. Заручившись согласием женщин, мужчин ударами приклада выгоняли из гамаков и связанными увозили в грузовике навстречу насильственному браку.
Несколько дней наблюдала бабушка за тем, как нагруженный беременными индианками грузовик подъезжает к монастырю, но мысль использовать это обстоятельство не приходила ей в голову. Озарение пришло именно в Троицын день, когда бабушка услышала взрывы петард, перезвон колоколов и, увидев нищую, но веселую толпу, спешившую на празднество, различила в ней беременных женщин в свадебных венках и со свечами, ведущих под руку к общественному алтарю случайных, но в будущем законных супругов. В конце процессии она заметила юношу, в лохмотьях, с невинным взглядом и подстриженными в кружок волосами, который нес большую пасхальную свечу, украшенную шелковым бантом. Бабушка подозвала его.
- Послушай, сынок, - сказала она звонко, - что тебе делать в этой толкучке?
Юноша, чувствуя себя неловко из-за свечи и лошадиных зубов, мешавших ему закрыть рот, ответил:
- Отцы поведут меня к первому причастию.
- Сколько тебе заплатили?
- Пять песо.
Бабушка вытащила из внутреннего кармана пачку банкнотов.
Юноша взглянул на нее с удивлением.
- Я дам тебе двадцать, - объяснила бабушка. - Но только не за причастие, а за то, что ты женишься.
- А на ком?
- На моей внучке.
Вот так на монастырском дворе, все в том же арестантском балахоне и кружевной мантилье, подаренной послушницами, обручилась Эрендира, не зная даже имени подкупленного бабушкой жениха. Она превозмогла адскую боль, стоя на коленях на каменном полу, вынесла едкую, козлиную вонь двухсот беременных невест, стерпела бичующую латынь послания святого Павла, вколоченную в стоячий полуденный воздух, сохраняя при этом неясную надежду, потому что монахи, не зная, как противиться ловкой и неожиданно подстроенной свадьбе, обещали предоставить ей последнюю возможность задержаться в монастыре. Но все же в конце церемонии в присутствии папского префекта, военного алькальда, стрелявшего по облакам, своего новоиспеченного мужа и невозмутимой бабушки - Эрендира снова оказалась во власти наваждения, преследовавшего ее со дня появления на свет. И когда наконец спросили, каково ее доподлинное независимое и окончательное решение, она отвечала не колеблясь:
- Я хочу уехать, - и, указывая на мужа, добавила:
- Но только не с ним, а с бабушкой.
* * *
Улисс провел целый день в безуспешных попытках стащить апельсин из отцовского сада: отец не спускал с него глаз все то время, пока они подстригали больные деревья, да к тому же мать следила за ним из дома. Поэтому ему пришлось отложить задуманное по крайней мере до следующего дня, и скрепя сердце он продолжал помогать отцу, пока не было подстрижено последнее дерево.
В молчаливом и таинственном, широко раскинувшемся саду стоял деревянный дом с латунной крышей, медными сетками на окнах и большой, поставленной на сваи террасой с первобытными пышноцветущими растениями. Мать Улисса, приложив к вискам благовонные листья, облегчающие головную боль, полулежала в качалке на террасе, и ее взгляд чистокровной индианки как незримый сноп света преследовал сына в самых укромных уголках апельсиновых зарослей. Она была очень красива, намного моложе мужа и не только продолжала носить племенной наряд, но была посвящена в самые древние тайны своего рода.
Когда, неся садовые ножницы, Улисс вернулся в дом, мать попросила подать ей послеобеденное лекарство, стоявшее рядом на столике. Как только он прикоснулся к стакану и пузырьку, они тут же изменили цвет. Забавляясь, Улисс дотронулся до стеклянного кувшина, стоявшего между стаканами, и кувшин поголубел. Мать глядела на него, принимая лекарство, и, уверившись, что это не бред, спросила сына на гуахиро:
- Давно это с тобой?
- С тех пор как мы вернулись из пустыни, - тоже по-индейски ответил Улисс. - Но меняет цвет только стекло.
В подтверждение он коснулся по очереди всех стоявших на столе стаканов, и все они стали разноцветными.
- Такое бывает только из-за любви, - сказала мать. - Кто она?
Улисс промолчал. Его отец, не знавший индейского языка, проходил в этот момент по террасе с апельсиновой веткой в руках.
- О чем вы? - спросил он Улисса по-голландски.
- Ни о чем особенном, - ответил Улисс.
Мать Улисса не знала голландского. Когда муж ушел в дом, она спросила сына по-индейски:
- Что он тебе сказал?
- Ничего особенного, - ответил Улисс.
Войдя в дом, отец скрылся из виду, но скоро показался в окне кабинета. Мать, оставшись наедине с Улиссом, настойчиво переспросила:
- Скажи мне, кто она.
- Никто, - отвечал Улисс. Он говорил рассеянно, с интересом наблюдая за тем, что делает отец в кабинете. Он видел, как тот, положив апельсины на сейф, набирает шифр. Но пока он следил за отцом, мать следила за ним.
- Ты давно не ешь хлеба, - заметила она.
- Мне не хочется.
Лицо матери неожиданно оживилось.
- Не правда, - сказала она, - просто ты болен любовью, а такие больные не могут есть хлеб. - В ее голосе и взгляде чувствовалась уже не мольба, а угроза.
- Лучше признайся, кто она, - сказала индианка, - а не то я заставлю тебя принять несколько стерилизующих ванн. А в это время голландец открыл сейф, положил в, него апельсины и снова запер бронированную дверь. Улисс отошел от окна и раздраженно сказал:
- Я уже тебе говорил - никто. Если не веришь, спроси у папы. Голландец показался в дверях кабинета, раскуривая свою капитанскую трубку и зажав под мышкой растрепанную Библию. Жена спросила его по-испански:
- Кого вы встретили в пустыне?
- Никого, - ответил ей муж, пребывающий в легкой задумчивости. - Если не веришь, спроси у Улисса.
Он уселся в глубине коридора, потягивая трубку, пока она не погасла. Тогда он наугад раскрыл Библию и около двух часов декламировал беспорядочные отрывки на звучно льющемся голландском языке. Напряженные раздумья не давали Улиссу уснуть до полуночи. Потом еще целый час он ворочался в гамаке, пытаясь справиться с болью воспоминаний, пока сама эта боль не придала ему сил и решимости. Тогда он надел ковбойские штаны, рубашку из шотландки и ботинки для верховой езды и, выпрыгнув их окна, убежал из дома на грузовике, груженном птичьими клетками. Проезжая через сад, он сорвал три спелых апельсина, которые ему не удалось украсть днем.
Остаток ночи он ехал по пустыне, а под утро начал спрашивать в деревнях и на фермах об Эрендире, но никто ничего толком не знал. Наконец ему сообщили, что она движется вслед за предвыборным кортежем сенатора Онесимо Санчеса, который в тот день ожидался в Новой Кастилии. Но Улисс застал его не там, а в соседней деревне, да и Эрендиры с ним уже не было, так как бабушка раздобыла все-таки письмо, собственноручно написанное сенатором, в котором он поручался за ее нравственность и которое открывало перед ней самые неприступные двери. На третий день Улисс повстречал почтальона, и тот указал ему нужное направление.
- Они едут к морю, - сказал он. - И поторопись, потому что чертова старуха думает перебраться на остров Аруба.
Через полдня Улисс увидел вдали большой потрепанный шатер, купленный бабушкой у прогоревшего цирка. Странствующий фотограф, убедившись, что мир действительно не так велик, как ему казалось, вернулся к бабушке и вновь развесил перед шатром свои идиллические занавеси. Группа трубососов пленяла клиентов Эрендиры томным вальсом.
Улисс выстоял очередь и вошел, пораженный прежде всего чистотой и порядком внутри шатра. Бабушкина кровать снова обрела свое вице-королевское великолепие, статуя ангела стояла, как и полагается, рядом с похоронным саквояжем Амадисов, а ко всему этому добавилась еще цинковая ванна на львиных лапах. Обнаженная Эрендира лучилась мирной детской беззаботностью в рассеянном свете шатра. Она спала с открытыми глазами. Стоя рядом и держа в руке апельсины, Улисс заметил, что она смотрит на него, не видя его. Тогда он провел рукой перед ее глазами и позвал именем, которое изобрел, чтобы думать о ней:
- Ариднере.
Эрендира проснулась. Она поняла, что лежит перед Улиссом голая, сдавленно вскрикнула и с головой спряталась под простыню.
- Не смотри на меня, - сказала она. - Я ужасно выгляжу.
- Ты такого же цвета, как апельсин, - ответил Улисс. Он поднес плоды к ее глазам, чтобы она сравнила. - Посмотри.
Эрендира выглянула из-под простыни и убедилась, что ее кожа такого же цвета, как апельсины.
- Сегодня я не хочу, чтобы ты оставался, - сказала она.
- Я пришел, только чтобы показать тебе это, - сказал Улисс, - гляди внимательно.
Он впился ногтями в апельсин, разломил его пополам и показал Эрендире: в самую сердцевину врос чистой воды бриллиант.
- Такие апельсины мы и везли к границе, - сказал Улисс.
- Но это настоящие апельсины, - воскликнула Эрендира.
- Конечно, - улыбнулся Улисс. - Их выращивает папа.
Эрендира не могла поверить. Она открыла лицо, взяла бриллиант и, пораженная, стала его рассматривать.
- С тремя такими штуками мы сможем объехать весь свет, - сказал Улисс.
Эрендира уныло протянула ему бриллиант. Улисс настаивал.
- К тому же у меня есть грузовик. И потом… гляди! - Он вытащил из-за пазухи старинный пистолет.
- Я смогу уехать только через десять лет, - ответила Эрендира.
- Уедешь раньше, - сказал Улисс. - Сегодня ночью, когда уснет белый кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова.
Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый раз улыбнулись.
- Это моя бабушка, - сказала она.
- Кто, сова?
- Кит.
Оба рассмеялись путанице, но Эрендира вернулась к прерванному разговору:
- Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки.
- Ей ничего не надо говорить.
- Все равно она узнает, - сказала Эрендира. - Она все видит во сне.
- Когда ей приснится, что ты уехала, мы будем уже по ту сторону границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты… - ответил Улисс.
Пытаясь воодушевить Эрендиру своей отвагой, он выхватил пистолет с легкостью кинематографического налетчика и стал подражать звукам выстрелов. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и на прощание она поцеловала Улисса. Растроганный, Улисс прошептал:
- Завтра мы увидим корабли.
В тот вечер, немного позже семи, когда Эрендира причесывала бабушку, снова подул злосчастный ветер. Индейцы-носильщики и музыкальный распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются. Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу.
- Значит, так, - сказала она. - Двадцать песо в неделю минус восемь питание, минус три вода, пятьдесят сентаво новые рубашки, - итого восемь пятьдесят. Пересчитай хорошенько.
Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь:
- Спасибо, бледнолицая.
Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.
- Так что решим? - спросила она. - Будешь платить четверть стоимости музыки или нет?
Отвечая, фотограф даже не поднял головы:
- На снимках музыка не выходит.
- Но из-за нее людям хочется сниматься, - возразила бабушка.
- А вот и нет, - сказал фотограф. - Она напоминает им об умерших, и потому все выходят на карточках с закрытыми глазами.
Музыкальный распорядитель вмешался.
- Закрывают глаза не из-за музыки, - сказал он, - а из-за вспышки.
- Нет, из-за музыки, - настаивал фотограф.
Бабушка положила конец спорам.
- Не будь дуралеем, - сказала она фотографу. - Посмотри, как идут дела у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. - И категорически заключила:
- Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо, что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки.
- Я пойду своей дорогой, - сказал фотограф. - В конце концов, я прежде всего художник.
Бабушка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.
- Двести пятьдесят четыре пьесы, - сказала она, - по пятьдесят сентаво каждая, плюс тридцать две в воскресные и праздничные дни по шестьдесят сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать.
Музыкант не взял деньги.
- Итого сто восемьдесят два сорок, - сказал он. - Вальсы дороже.
- Это почему?
- Потому, что они самые грустные, - ответил музыкант.
Бабушка заставила его взять деньги:
- Ладно, на будущей неделе ты сыграешь две веселые вещи за каждый вальс, и мы в расчете.
Музыкант не понял бабушкиной логики, но, ломая голову над заданной головоломкой, принял деньги. В этот момент обезумевший ветер чуть не сорвал шатер, и во внезапно наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы. Эрендира не знала, как скрыть свое беспокойство. Когда она заперла сундук с деньгами, спрятала его под кроватью и, дрожа, протянула ключ бабушке, та поняла, что Эрендире страшно.
- Не бойся, - сказала она. - В ветреные ночи всегда кричат совы. Однако в ее голосе уже не было такой же уверенности, когда она обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат:
- Если хочешь, оставайся до утра, - сказала она. - Этой ночью смерти не спится.
Фотограф, тоже слышавший крик совы, все-таки не изменил своих намерений.
- Оставайся, сынок, - настаивала бабушка. - Хотя бы потому, что я к тебе хорошо отношусь.
- Но за музыку я платить не буду, - сказал фотограф.
- Нет, - ответила бабушка. - Так не пойдет.
- Видите? - сказал фотограф. - Никого вы не любите.
Бабушка побледнела от гнева.
- Ну и проваливай, - сказала она. - Недоносок.
Ее так задело оскорбление, что, пока Эрендира готовила ее ко сну, она на все лады продолжала ругать фотографа. "Пащенок, - ворчала она. - Что этот ублюдок понимает в чужом сердце!" Эрендира не обращала на нее внимания, мучимая неуверенностью, а в затишье сова с прежней настойчивостью звала ее.
Наконец бабушка улеглась, соблюдая строгий ритуал, принятый в древнем особняке, и, пока внучка обмахивала ее веером, переборола в себе злобу и вновь вдохнула кристальный воздух воспоминаний.
- Придется тебе встать пораньше, - сказала она затем, - и вскипятить мне настой для ванны до того, как придет народ.
- Хорошо, бабушка.
- В оставшееся время выстирай грязное белье индейцев, тогда на будущей неделе мы сможем еще с них высчитать.
- Хорошо, бабушка.
- И спи не спеша, чтобы не устать, ведь завтра четверг - самый длинный день недели.
- Хорошо, бабушка.
- И покорми страуса.
- Хорошо, бабушка, - сказала Эрендира. Она положила веер у изголовья кровати и зажгла две свечи на алтаре перед сундуком с покойниками. Уже уснув, бабушка отдала запоздалый приказ:
- Не забудь зажечь свечи Амадисам.
- Хорошо, бабушка.
Эрендира знала, что, начав бредить, бабушка уже не проснется. Она услышала вой ветра, кружащего у шатра, но и на этот раз не почувствовала дуновения близкой беды. Она выглянула в темноту, подождала, пока не прокричит сова, и в конце концов жажда свободы преодолела бабушкины чары.