- Герой человек, - напряженно усмехнувшись, сказал Жмакин, - чего-то там испытывал, машину какую-то, она его и покалечила. Теперь лежит - психует.
- Ишь, - неопределенно сказал Лапшин. - А ты здесь за кого? - спросил он вдруг.
- За человека, - сказал Жмакин.
- А, - ответил Лапшин. - И женат? Я слышал, женат. Идет такой слух, будто в Лахте ты женился. С ребенком взял. Верно или нет?
Сердце у Жмакина заколотилось, но он зевнул с видимым равнодушием и выждал немного. "Куда бьет, - подумал он, - ну ладно, поглядим".
- Я не женат, - сказал Жмакин, - но с девочкой с одной спутался, это верно.
Лапшин удовлетворенно кивнул головой.
- Клавой звать, - продолжал Жмакин, - ничего девочка, порядочная. Семья у ней, папаша, все честь по чести. Некто Корчмаренко - папаша, представительный мужик, член партии…
- Какой партии? - спросил Лапшин.
- Как какой? Коммунистической партии, - сказал Жмакин, - можете проверить…
- Да, да, - сказал Лапшин, - ну?
- Всего и дела, - сказал Жмакин.
Лапшин вздохнул, почесал голову и быстро спросил:
- Жмакин, ты что про меня врешь?
- Да со скуки, - сказал Жмакин, - скучно мне, товарищ начальник.
- Будешь работать?
- Не буду, - сказал Жмакин.
- Ну и расстреляем к черту, - сказал Лапшин холодным и злым голосом, - паразит какой принципиальный нашелся. Не буду, не буду… Отец и мать работали?
- Матка моя, извиняюсь, была проститутка, - сказал Жмакин, - называлась Вера-Кипяток, - не слыхали? А папаша у меня был мерзавец…
Лапшин молчал.
Жмакин сел в постели и засмеялся.
- Я имею наследственность - не дай бог, - сказал он, - с меня взятки гладки. Один научный работник в одном детском доме при виде меня прямо-таки головой покачал. Не верите?
- Верю.
- Вот какие дела, - сказал Жмакин.
- А почему ты зарезался? - спросил Лапшин.
- Надоело.
- Что же тебе надоело?
- Жить так надоело.
- Вон что, - как бы с сочувствием, но и с прежней своей брезгливостью произнес Лапшин, - стало быть, не хочешь больше жить?
- Не хочу.
- Ты не обижайся, - сказал Лапшин, - я к слову.
В палате совсем стемнело. Лапшин поднялся, разыскал ощупью выключатель, зажег свет и опять сел. Неверов застонал и закричал во сне. Жмакин с ненавистью покосился на его постель.
- Ну, Алексей, - твердым и властным голосом вдруг сказал Лапшин, - давай рассказывай все твои обиды. С чего у тебя началось?
- Что началось?
- На дело с чего пошел?
- На дело? - усмехнувшись, спросил Жмакин. - На дело я пошел, товарищ начальник, исключительно с недоедания.
- Ну-те, - подбодрил Лапшин.
- А чего говорить, - сказал Жмакин, - чего время портить. Ладно.
- Ты ж в комсомол должен был вступить, - сказал Лапшин, - а, Жмакин?
- Может, теперь примете?
Жмакин засмеялся, вытер рот ладонью и покрутил головой…
- Ладно, - сказал он, - спасибо, товарищ начальник, что зашли. Денька через три выпишусь из больницы, заявлюсь к вам, сажайте. Кончился Лешка Жмакин. А беседы наши ни к чему. Вы, начальник, - железный человек, я - жулик, слабый мальчик. Пути у нас разные. Подарите трояка на папиросы - курить нечего, и на трамвай нет к вам ехать. Последний раз на трамвае, там на автомобиле будете катать. Верно?
Лапшин спокойно вынул бумажник, достал из бумажника новенькую трешку и положил ее на тумбочку. Потом наклонился к Жмакину и спросил:
- Ты Наума Яковлевича Вейцмана знаешь?
- Какого Вейцмана?
- Такого Вейцмана.
- Вейцмана я знаю, - страшно бледнея, сказал Жмакин, - я, товарищ начальник, его очень сильно знаю…
- Ну? Что за человек? Хорош? Плох?
- Гад, - сипло сказал Жмакин.
- Почему гад?
- Говорю, гад, - крикнул Жмакин, - и точка! Чего вы меня пытаете? Раз говорю, значит знаю.
- Что ты знаешь?
- Все знаю.
- Ты его видел?
- Видел.
- Он у меня сидит.
- За что?
- За хорошие дела.
- Бросьте шутить, начальничек, - сказал Жмакин, - странные шутки ваши.
- Я не шучу, - спокойно сказал Лапшин.
- Добили меня, - сказал Жмакин, - не знаю теперь, что делать.
- Поправляйся, - сказал Лапшин, вставая, - там поглядим. Поправишься, приходи ко мне.
- В тюрьму?
- И в тюрьме люди живут.
- А Клавку мою вы вызывали?
- Зачем мне твоя Клавка, - сказал Лапшин, - и без нее тебя нашли.
- Сам нашелся.
- Все едино, - сказал Лапшин, - сам нашелся, мы нашли, Ну, будь здоров.
- Доброго здоровья, - сказал Жмакин.
Проснулся Неверов. Жмакин, сидя в постели, пил чай т большой кружки.
- Здорово, Неверыч, - сказал он. - Как делишки?
- Ничего, - сказал Неверов.
- Неверыч, - сказал Жмакин, - слушай блатной стих. Хочешь?
- Валяй, - сказал Неверов.
- Ладно, не буду, - сказал Жмакин, - ты и так не жилец.
- Как раз жилец, - сказал Неверов.
- А по-моему, умрешь, - сказал Жмакин, - лично мне кажется, тебе никак не выжить.
- Иди ты, - сказал Неверов.
Попили чаю, покурили. Все тише и тише становилось в клинике, только в конце коридора иногда трещали электрические звонки.
- Так-то, Неверыч, - сказал Жмакин, - ты на меня ее обижайся. Ты псих, я псих, людям знаешь как живется? Лихо.
- Да?
- А чего, - сказал Жмакин, - дурак пляшет, дураку что… Но я лично не пляшу. Ты женатый, Неверыч?
- Нет, не женатый, - сказал Неверов.
- Балуешься?
Неверов промолчал. Ему странно было глядеть на Жмакина и слушать его.
- Я тоже не женатый, - сказал Жмакин, - но есть v меня одна девчонка… Клавочка…
Он покрутил головой и сел на край постели Неверова. Волосы его спутались, зеленые глаза блестели, как у пьяного, лицо было бледно.
- Я сам лично жулик, - сказал он, - но это ничего. Люди всякие бывают. Я именно и есть такой всякий человек. Понял? Так вот, Неверыч, Клавка. Что это я начал?
- Тебя как звать? - строго спросил Неверов.
- Жмакин моя фамилия.
- Иди, Жмакин, спать, - сказал Неверов, - не нравишься ты мне сегодня. Бешеный какой-то.
- Ну да!
- Иди, иди, - сказал Неверов, - я психопатов не люблю.
Но Жмакин не ушел. Поджимая под себя босые ноги и кутаясь в одеяло, он рассказывал про себя, про Клавдю, про Лапшина, про Хмелю и про многое другое. Речь его была почти бессвязна, движения резки и отрывисты, глаза блестели. Потом он стал заговариваться. Наконец заплакал. Неверов позвонил, прибежала сиделка, потом сестра. Жмакин, босой, с одеялом в руках, ходил по палате, плакал навзрыд и говорил такой вздор, что никто его не понимал. Позвали врача.
- Ах, я не сумасшедший, - внезапно о чем-то догадавшись, воскликнул Жмакин, - какой я сумасшедший. Я расстроился, мне больно, сердце у меня щемит.
И, встав в позу, жалкий, худой и желтый, он прочитал стих:
В саду расцветают черешки и вишни,
И ветер стучится в окно,
А я, никому здесь не нужный и лишний,
По шпалам шатаюсь давно.
- Вот каким путем, - сказал он, - вот таким именно путем.
Его начали уговаривать, он сжался, сел на свою постель и заплакал.
- Не в том дело, - говорил он, кося зелеными, запавшими, тоскующими глазами, - слышь, вы? Не в том же… Щемит сердце у меня…
Под утро два дюжих санитара положили Жмакина на носилки и понесли по коридорам клиники. Он лежал на спине, лицо у него было покорное, в глазах стояли слезы, всем встречным он виновато улыбался. Возле подъезда, под медленно падающими хлопьями снега, урчала коричневая машина санитарного транспорта. Носилки со Жмакиным вдвинули в машину, один санитар сел напротив и положил руку Жмакину на грудь. Жмакин вздрогнул и испуганно улыбнулся, машина двинулась по снежным ухабам. Жмакин сел, но санитар вновь его уложил.
- Хорошо, хорошо, - сказал Жмакин и закрыл глаза.
12
На третьей неделе жизни Жмакина в больнице для душевнобольных к нему приехал Лапшин.
Жмакин вышел к гостю в комнату дли свиданий. Лапшин сидел на стуле, широко расставив колени, в одной руке держал пакетик, в другой незакуренную папироску. Лицо его, сизое от мороза, выражало добродушное любопытство. В комнате было пусто и холодно, дежурный санитар со строгими глазами прогуливался возле стены.
- Да вот, запсиховал, - виновато и медленно сказал Жмакин, - получилась петрушка.
Он присел рядом с Лапшиным. За это время лицо его пожелтело и округлилось, выражение глаз стало туповатым, и от прежней резкости и порывистости не осталось и следа.
- Болеешь? - сказал Лапшин.
- Вроде того, - сказал Жмакин.
Ему, как во все эти дни, хотелось плакать, и тоска щемила душу; он отвернулся от Лапшина и глазами, полными слез, стал смотреть в окно. Лапшин напряженно посапывал за его спиной. Пока Жмакин плакал, пришел на свидание сумасшедший шахматист Крнстапсон, потом пришел жалкий человечек Ваня Некурихин, заболевший манией величия, потом пришел толстый и бурно веселый отец большого семейства Александр Григорьевич, коллекционер, очень надоедливый и шумный. Кристапсон, розовый, гибкий, с блестящими глазами, принялся что-то объяснять своей миловидной жене, Александр Григорьевич бурно здоровался с семьей, Ваня Некурихин скомандовал: "Смирно!" - и тотчас же так разбушевался, что его увели. Народу было все больше и больше, комната свиданий гудела ульем.
- Ну ладно, - сказал Лапшин, - возьми гостинцев. Мне ехать пора. Тут сотня папирос, лимон, чай да леденцы.
Он подал Жмакину горячую сильную руку, поднялся и обдернул гимнастерку.
- Клавдю к тебе прислать? - спросил он. - Была она у меня. Ничего.
- Не надо, - с трудом сказал Жмакин.
- А может, прислать?
- Не надо, - вздрагивая подбородком, повторил Жмакин.
- Не надо, так не надо, - сказал Лапшин.
К весне безразличие и тупость стали покидать Жмакина. Он вдруг заметил погоду, заметил соседа по койке, заметил врача, который его лечил, походил по коридору, поглядел на Кристапсона, поспорил с санитаром. На прогулке он больше не сидел в шезлонге и не плакал, а ходил вместе со всеми валким, не совсем твердым шагом, вдыхал холодный воздух, прислушивался к дальним гудкам автомобилей, к скрежету трамваев за высокой кирпичной стеной…
Морозило, суетливо кричали галки. Жмакин ходил по парку, задирал голову, глядел вверх. С высоких сосен мягко облетал пушистый снег. Похожий на шимпанзе кривоногий психиатр, стоя с ним рядом, негромко говорил ему:
- Все пройдет, все образуется. Когда вас выпишут отсюда, позвоните мне по телефону. Я очень люблю разговаривать со своими бывшими больными. Не пейте водки. Если вы забежите ко мне, мы поболтаем. Курить надо немного, чуть-чуть. А лучше и совсем не курить. Вы кто по специальности? Вор?
- Так точно, - сказал Жмакин.
- Хорошо бы бросить, - сказал психиатр, - вы нервный субъект, надо бросить. Перенапрягаетесь.
- Мы в тюрьме отдыхаем, - сказал Жмакин, - наше дело имеет отпуск.
- Это верно, - сказал психиатр.
Они еще походили, потом посидели на скамейке. К ним подсел Подсоскин, седенький музыкант, автор всего написанного композитором Чайковским.
- Ну что, молодые люди, - сказал Подсоскин, - дышим?
- Дышим, - ответил Жмакин.
- Дышите, дышите, - сказал Подсоскин, - вода и камень точит. Я вам всем горлышки перегрызу, в могиле не подышите.
Врач сидел нахохлившись в своей меховой круглой шапке. Коричневые его глаза поблескивали как у зверя.
- Подсоскин сутяга, Подсоскин жулик, - скрипучим голосом опять заговорил музыкант, - но у Подсоскина выдержка, терпенье и бешеный темперамент. Для Подсоскнна нет невозможного. Так-то вот!
Он со значительным видом выставил вперед челюсть и ушел. Жмакин уныло смотрел ему вслед. А вечером он вновь лег в постель, подложил руки под голову и задумался. И ночью опять плакал.
Наступила весна.
Как-то ранним апрельским утром Жмакин, гуляя по больничному парку, забрел в мастерские, в которых работали некоторые больные.
Слесарная, в которую он вошел, была длинным светлым и узким сараем. Здесь работало всего двое: высокий, бледный старик в спецовке и юноша с выпуклым лбом, синеглазый, в толстовке и в сапогах.
- Милости прошу к нашему шалашу, - сказал юноша в толстовке.
- А чего у вас в шалаше? - спросил Жмакин улыбаясь. - Какой ремонт делаете?
- По хозяйству, - сказал бледный старик, - хурду-мурду починиваем. Паять-лудить…
Жмакин, по-прежнему улыбаясь и вспоминая детство, взял с верстака кровельные ножницы, щелкнул ими и швырнул на кучу обрезков жести. Старик заспрашивал, где он работал, какого разряда, давно ли психует. Жмакин аккуратно на все ответил и все наврал.
- Давай у нас пока что работай, - сказал старик, - копейку зашибешь. Слесаря чего-то никак не психуют, некому работать. Агенты по снабжению - те сильно психуют, как я заметил. Счетоводы психуют. А наш брат редко. Был один хороший слесарь - поправился. Теперь вот я остался да Андрейка. А меня Пал Петрович звать.
Старик говорил круглым говорком, а Жмакин, слушая его, развернул тисочки, зажал в них железинку и от нечего делать стал ее обтачивать напильником. Руки у него были слабые и неловкие, но ему казалось, что работает он отлично и что старик с Андрейкой должны на него любоваться. Напильник поскрипывал, Жмакин посвистывал. Посредине сарая догорала чугунная буржуйка, дышала жаром, а из раскрытой настежь двери несло острым апрельским воздухом, запахом тающего серого снега, сосен, хвои.
- Чего свистишь? - сказал старик. - Нечего тут высвистывать. Петь пой, а свистеть нечего.
- Ладно, - сказал Жмакин, - петь я тоже могу. И, прищурившись на тисочки, на напильник, он запел, и пел долго, думая о себе, о своем детстве и испытывая чувство торжественного покоя.
Каждый день он стал бывать в слесарной. Работал он мало, только для удовольствия и еще для того, чтобы не чувствовать себя больным. Былое ремесло возвращалось к нему. Пальцы стали гибче, сильнее, металл делался послушнее, инструмент покорнее. И со стариком Пал Петровичем наладились отношения. И с Андреем тоже.
В первую получку Жмакину дали четырнадцать рублей с копейками. Он улыбнулся, с интересом разглядывая червонец и рубли. На эти деньги можно было купить порядочно дешевых папирос, но он купил три коробки дорогих, купил конвертов, марок и бумаги и написал два письма. Одно Клавде, другое Лапшину. Клавде он написал, что жив и поправляется, чтоб она его забыла и что вот какая на эту тему есть песня, стишок.
Стишок был такой:
В больнице у Гааза на койке больничной
Я буду один умирать,
И ты не придешь с своей лаской обычной,
Не будешь меня целовать.
Я вор, я злодей, сын преступного мира,
Я вор, меня трудно любить,
Не лучше ли, детка, с тобой нам расстаться,
Не лучше ль друг друга забыть?
Лапшину он написал, что его пока что не выпускают из больницы, но что на днях он выйдет и заявится в управление. Но Лапшин приехал сам, опять привез лимон, леденцов и папирос.
- Ну как? - спросил он, когда они сели на скамью в парке.
- Можно в тюрьму, - сказал Жмакин, косясь на Лапшина. - Был такой случай. Медвежатник, некто Зускин, из Одессы, шкаф вскрыл несгораемый. Не в цвет дело вышло. Подняли по нем ваши дружки стрельбу. Подранили. Он, конечно, свалился. Его в больницу. Лечили, говорят. Бульончик, сухари, киселек. Чуткость такая была, спасенья нет. Он даже стих написал, на память персоналу. Вылечили. А потом десять лег строгой изоляции.
- Бывает, - сказал Лапшин равнодушно.
- То-то что бывает, - подтвердил Жмакин.
Они поглядели друг на друга, покурили; Жмакин сплюнул, Лапшин зевнул. Яркое весеннее солнце пекло им лица, от воздуха клонило ко сну. Уже набухали почки, пахло мокрой землей, березой.
- Давай съездим, - сказал Лапшин, - тебе полезно по улицам проехаться.
- Ох, об моем здоровье у вас сердце болит, - сказал Жмакин.
Лапшин, усмехаясь, зашагал по аллее. Жмакин шел рядом с ним, неприязненно на него косясь. Жмакина отпустили на два часа. У ворот больницы стояла машина. Лапшин, крякнув, сел за руль, машина двинулась весело, разбрызгивая весенние сияющие лужи.
- Начальничек, - сказал Жмакин, - за каким чертом вы до меня ездиете?
- Поглядишь, - сказал Лапшин.
- Вейцмана погляжу? - спросил Жмакин.
- А хоть бы и Вейцмана.
- Подходики, - сказал Жмакин, - кабы вы молодой были, а то ведь слава богу.
Лапшин сильно вывернул руль, объезжая колдобину, и не ответил.
- Не надо ко мне подходить, - опять заговорил Жмакин, - я больной человек, чего вы меня тревожите? Папироски, лимончики, В тюрьму так в тюрьму. Воспитание ребенка. Я не ребенок, я жулик.
- Правильно, - сказал Лапшин.
В управлении он своим ключом отпер кабинет, аккуратно повесил плащ на распялочку, сдвинул кобуру назад и еще проделал целый ряд хозяйственных дел, Жмакин взглядом следил за ним, ожидая подвоха. Вдруг Лапшин подмигнул ему:
- Ладно, Жмакин, - сказал он, - не сердись, печенка лопнет…
Засмеялся и позвонил.
- Давайте его сюда, - сказал он секретарю, - а нам чаю давайте, мы со Жмакиным чай будем пить. Будешь, Жмакин, чай пить?
- Буду, - веселея, сказал Жмакин.
Секретарь вышел. Лапшин велел Жмакину сесть рядом с собой и молчать, Жмакин покорно сел. Лапшин задумался, потирая щеки ладонями, большое свежее лицо его сделалось грустным. Тикали часы в деревянной оправе. Под большим зеркальным стеклом на сукне стола были разложены фотографии - незнакомые, суровые военные лица.
- Это дружки мои, - сказал Лапшин, заметив взгляд Жмакина, - ни одного в живых не осталось. Боевые дружки, не штатские.
И он с серьезным вниманием, несколько даже по-детски, склонил свою голову к фотографиям. Жмакин тоже глядел, чувствуя неподалеку от себя широкое, жиреющее плечо Лапшина…
Привели Вейцмана.
- Садитесь, Вейцман, - сказал Лапшин. - Следствие закончено, я вызвал вас побеседовать.
- Слушаюсь, - сказал Вейцман и покашлял в серый кулак с отросшими, нечистыми ногтями.
13
- Поглядите на этого товарища, - сказал Лапшин и, скрипя стулом, повернулся к Жмакину, - не упомните?
Вейцман поднял желтое лицо и, как засыпающая птица, взглянул на Жмакина, Жмакин, бледнея, выдержал взгляд.
- Не припоминаю, - произнес Вейцман металлическим голосом, тем самым, которым он когда-то разговаривал на собраниях.
- Постарайтесь, - велел Лапшин.
- Я работал в разных местах, у меня было много рабочих и служащих, не припоминаю…
- Это был случай исключительный, - сказал Лапшин, - надо помнить…
Вейцман поморгал, покашлял опять в кулак. Он, видимо, действительно не помнил.
- Сейчас я вам поднапомню, - сказал Лапшин и, зазвенев связкой ключей, принялся рыться в левом ящике стола.
Пока он рылся, Жмакин поглядел на Вейцмана. Он отлично знал этот тип заключенных - не раз их видел.
Эти люди во всем сознались, и все им стало скучно и безразлично. Судьба их не принадлежала им самим. И камере такие, как Вейцман, помалкивали, на допросах были сонливы…