Она говорила быстро, он никогда не видел ее такой.
- А мне отец знаешь что сказал, знаешь? Он сказал: "Клавка, рожай. Ничего. Прокормимся. Я заработаю, А ты маленько отойдешь - сама работать будешь. Бабка справится". Бабка тоже говорит - справлюсь, но плачет. В три ручья плачет. Стыдно ей, что без мужа.
- Я хвост собачий, - сказал Жмакин, - я не муж.
- Какой ты муж, - сказала Клавдя.
Они подошли к дому. На крыльце в рубашке "апаш" сидел Федя Гофман, курил папироску и глядел на небо. Жмакин обошел его, как будто он был вещью, и вошел в сени. Навстречу стрелой вылетел Женька и повис на Жмакине. Потом вышел Корчмаренко и спросил у Клавди:
- Нашла?
- Нашелся, - розовея, сказала Клавдя.
Женька робко заговаривал со Жмакиным. Он, видимо, ничего не знал. Появилась бабка. Увидев Жмакина, она увела его в кухню и, называя Николаем, - по старому паспорту, - стала упрашивать записаться с Клавдей. А Клавдя стучала в кухонную дверь и кричала:
- Баб, не мучай его. Лешка, ты еще живой?
- Живой, - смеясь, отвечал он.
А бабка плакала и, утирая слезы концами головного платка, говорила ему, как сохнет и мучается без него Клавдя и что, какой он ни есть человек, пусть женится и дело с концом, а там будет видно.
- Эх, бабушка, - сказал Жмакин, - недалекого и вы ума женщина. Что, я не хочу жениться?
До ужина он сидел с Клавдей в ее комнатке и тихо разговаривал у открытого окна. Потом Клавдя принесла лампу и ушла собирать на стол, а он взял с подоконника книгу и тотчас же нашел в ней телеграмму на Клавдин адрес. Телеграмма была Клавде, а подпись такая: "Целую. Жмакин". "Что за черт, - подумал он, - когда это я депеши посылал?" В книге была еще одна телеграмма, а я ящике и на полочке под слоником целая пачка телеграмм, и все подписанные Жмакиным. Он совершенно ничего уже не понимал и все перечитывал нежные и ласковые слова, которые были в телеграммах. "Это кто-то другой под меня работает, - вдруг со страхом подумал он, - это она с кем-то путается, это она вкручивает, что ли?"
Вошла Клавдя. Лицо у него было каменное. Она поглядела на него, на телеграммы и вспыхнула. Никогда он не видал таких глаз, такого чистого и в то же время смущенного взгляда.
- Это что? - спросил он и постучал пальцем по столу.
- Ничего, - сказала она.
- Это что? - опять, но громче спросил он.
- Дурной, - сказала она и, глядя ему в глаза, добавила: - Это я сама писала.
- Как сама?
- А сама, - сказала она, - не понимаешь? Сама. Чтоб они все не думали, будто ты меня бросил. Я ж знаю, что ты не бросил, - быстро сказала она, - я-то знаю, а они не знают. И еще я знаю, что ты, кабы догадался, такие телеграммы обязательно бы посылал. Или нет?
Румянец проступил на его щеках.
- Да или пет?
- Я не знаю, - сказал он.
- А я знаю, - ответила она, - я все знаю. И когда я, бывало, помню, все про тебя думала, так читала эти телеграммы…
Он молчал, опустив глаза.
- Пойдем, - сказала она и взяла его за руку, - идем, там картошка поспела.
И они пошли в столовую, где ничего не изменилось, где, так же как зимой, гудело радио и где благодушный Корчмаренко читал газету, и Женька занимался опытами по руководству "Начинающий химик".
18
К ужину подавали рассыпчатый отварной картофель в чугунке, сельдь, залитую прозрачным подсолнечным маслом и засыпанную луком, и для желающих водку в тяжелом старинном графине. Старик Корчмаренко со значительным видом налил сначала себе, потом Жмакину, потом вопросительно взглянул на Федю Гофмана. Не отрываясь от газеты, Федя Гофман накрыл свою рюмку ладонью.
- Читатель, - сказал Корчмаренко.
Женька влюбленными глазами разглядывал Жмакина. Окна были открыты настежь, - с воли в комнату вливался сырой вечерний воздух. Протяжно и печально замычала в переулке корова. Гукнул паровоз. Старуха с хлопотливой миной на лице подкладывала Жмакину побольше картошки. Все молчали. Федя Гофман стеснял и Клавдю и Жмакина, может быть, безотчетно он стеснял и других. На лице у него было написано недоброжелательство, а встретившись нечаянно глазами со Жмакиным, он покраснел пятнами, и на висках у него выступил пот.
- Ну что ж, - сказал Корчмаренко, - выпьем по второй.
- Можно, - сказал Жмакин.
С третьей рюмки он на мгновение захмелел и сказал в спину уходившему Феде Гофману:
- А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.
Федя дернул плечами и скрылся, а Корчмаренко спросил:
- Чего это случилось, а?
- У нее спросите, - ответил Жмакин, кивнув на Клавдю. - Она знает.
- Ладно, - сказал Корчмаренко, - потом на крылечке отдохнем.
Клавдя ушла к дочке, Женьку услали спать, а двое мужчин вышли на крыльцо курить табак. Корчмаренко молчал, пуская дым к светлому небу. Жмакин подозвал Кабыздоха и чесал ему за ухом. Оба молчали. В соседних домах уже не было света, все тише и тише становилось в поселке, только собаки порою побрехивали, да гукали на Приморке паровозы.
- Но, Жмакин? - спросил наконец Корчмаренко неуверенным голосом.
- Чего но? - отозвался Жмакин.
- Как вообще дела?
- Да никак, - сказал Жмакин, - в правительство пока что меня не выдвинули.
- А я думал, выдвинули, - сказал Корчмаренко.
- То-то что нет, - сказал Жмакин.
Помолчали.
Корчмаренко притворно зевнул.
- Спать, что ли, пойти, - ненатурально предложил он.
- Можно и спать, - согласился Жмакин.
- Ой, Жмакин, - кашляя, сказал Корчмаренко, - не выводи меня из себя.
- Да ну там, - усмехнулся Жмакин, - как это я вас вывожу…
- Воруешь?
- Нет.
- Работаешь?
- Да.
- Хорошо работаешь?
- А зачем хорошо работать? - сказал Жмакин, - Это нигде не написано, что надо хорошо работать.
- Значит филонишь?
- Филоню.
Молча и быстро они поглядели друг на друга.
- У, подлюга, - жалобно сказал Корчмаренко.
Жмакин рассмеялся, отпихнул от себя собаку и встал.
- Ничего, хозяин, - сказал он, - как-нибудь бочком и проскочим. Петушком.
Клавдя лежала уже в постели, когда он вернулся. Он снял башмаки, пиджак, аккуратно повесил брюки на спинку стула и спросил у Клавдии, была ли она у Лапшина. Она ответила, что была несколько раз.
- Понравился?
- Хороший человек, - сказала Клавдя.
- Все мы хорошие для себя, - сказал Жмакин, - я для себя, например, самый лучший.
- Вот и неправда, - не согласилась Клавдя, - ты для себя самый худший, а не самый лучший.
Он подумал и согласился.
Потом он лежал рядом с ней и, слушая, как наверху ходит Федя Гофман, говорил:
- А ему фигу с маком. Верно, Клавдя? А? Или ты уже, не дай бог, спишь?
В пять часов утра оп, оставив ее спящей, уехал в город и, не заходя в часовню, пошел на работу - опять мыл машины, но против обыкновения ни с кем не ссорился, не задирал и был до того смирным, что Васька у него даже спросил:
- Чего это ты, Жмакин, такой тихий?
Под вечер во дворе возле слесарной мастерской Жмакин столкнулся с Женей. Оба разом остановились.
- Ну и ну, - сказала девушка, - носишься как очумелый.
На ней была синяя промасленная роба, и лицо у нее было в копоти и в масле.
- Ваську не видела? - спросил он.
- Нет, - сказала она, - я тоже как раз его ищу.
Еще постояли друг против друга.
- А ты зачем его ищешь? - спросил Жмакин.
- Кручу с ним, - ответила Женя.
Помолчали.
- Ничего, парень подходящий, - произнес Жмакин, - только жениться ему рано, ты ему голову не больно завертывай.
Женя фыркнула.
- Ну ладно, - сказал Жмакин, - некогда. Желаю счастья.
Он козырнул и ушел домой, в часовню. В часовне Пилипчук и Никанор Никитич пили чай и играли в домино, в козла. Жмакин козырнул директору и улегся на раскладушке в алтаре.
- Вам письмо, Жмакин, - сказал, покашливая, директор, - мы за вас тут расписались.
Жмакин вышел, шлепая босыми ногами. Пилипчук протянул ему большой твердый конверт со штампами и наклейками. Сделав непринужденное лицо, Жмакин вскрыл конверт и вынул оттуда несколько бумаг, сколотых булавкой. Бумаги были твердые, толстые, аккуратные, и на всех были фиолетовые печати и значительные подписи с энергическими росчерками и хвостами. От волнения у Жмакина тряслись руки, и глаза бестолково косили, так что он толком ничего не мог разобрать и разобрал только одни штампы и подпись прокурора республики. На другой бумаге сообщалось решение Верховного суда и было слово "отклонить", и Жмакин сразу же помертвел и выругался в бога и в веру, по Пилипчук взял у него из рук бумаги и мерным голосом все растолковал ему.
- Значит, дадут паспорт? - страшно расчесывая голую грудь ногтями, спросил Жмакин. - Или я ошибаюсь, товарищ Пилипчук?
- Несомненно дадут, - сказал Пилипчук, - тут имеется прямое на этот счет указание.
- Временный?
- Зачем же временный, - поблескивая медвежьими глазками, сказал Пилипчук, - получите отличный паспорт, постоянный.
- Интересно, - сказал Жмакин и ушел опять к себе в алтарь.
Тут на раскладушке он разложил на голом животе бумаги и конверт и стал, нахмуриваясь, вчитываться в драгоценные фиолетовые слова, рассматривать подписи, печати с гербом Союза и даже поглядел одну печать на свет. Все было точно, ясно и правильно, и эти бумаги вполне заменяли ему паспорт на сегодняшнюю ночь - они даже были почетнее паспорта, потому что тут стояли подписи больших людей, и наличие таких подписей как бы говорило о том, что Жмакин чуть ли не коротко знаком и с прокурором Союза, и с председателем Верховного суда, и еще с разными значительными лицами, которые так тщательно занимались исследованием и рассмотрением его, Жмакина, жизни и судьбы.
"Чуть что - теперь к ним, - раздумывал Жмакин, глядя в потолок, - прямо в приемную и прямо к прокурору. Извиняюсь, не помните ли вы одного некоего по фамилии Жмакин? Так я и есть тот самый Жмакин. Очень приятно!"
И ему рисовались необыкновенно сладкие и необыкновенно приятные картины - одна другой радужнее и умильнее: то он, Жмакин, где-то такое катит в машине с Верховным прокурором, вольно и непринужденно с ним беседуй. То Верховный суд в полном составе пришел в гости на квартиру к Жмакину, но не сюда, в алтарь, а на какую-то настоящую квартиру, в которой уже присутствует Лапшин, и вот все садятся за стол пить чай, и тут же лежат паспорта стопкой, как блины на блюде, и Жмакин сам себе заполняет паспорт…
…Проснулся он очень скоро, и сразу же схватился за бумаги и стал опять читать их и перечитывать, а потом написал в Лахту телеграмму и пошел ее отправлять на телеграф.
Уже ночь была - теплая и душная, и на улице дул горячий ветер, носил пыль. На Малом проспекте на углу возле папиросного ларька стоял знакомый человек; Жмакин заглянул сбоку поближе и узнал Балагу. Желтый свет изнутри ларька освещал мятое лицо Балаги, нечистую руку с отросшими ногтями и толстую махорочную самокрутку, которую Балага посасывал, беседуя с одноглазым инвалидом-ларечником. "Что такое, - с тревогой подумал Жмакин, - чего он тут ходит-бродит? В тюрьме бы ему, а он, вишь ты…"
Миновав один раз ларек, он вернулся и, слегка оттолкнув Балагу, спросил себе папирос "Блюминг", пачку за шестьдесят пять копеек.
- Лешенька, - приветливо и осторожно сказал Балага, - здравствуй, орел!
- А, Балага, - равнодушно ответил Жмакин и, взяв сдачу, пошел по Четвертой линии мимо тяжелых каменных домов, нагретых за день солнцем и пышущих сейчас жаром, как из печки.
Расчет был правильный.
Балага, заметив равнодушие и незаинтересованность Жмакина, побежал за ним.
- Погоди, Леша, - крикнул он, ковыляя сзади и погромыхивая посошком по выщербленным плитам тротуара, - куда побежал, отец?
Жмакин остановился и, разорвав новую пачку папирос, закурил.
- Здравствуй, Лешенька, - сказал Балага.
- Здравствуй, Балага, - ответил Жмакин и не подал руки.
- Куда поспешаешь? - спросил Балага.
- Дело есть, - сказал Жмакин.
- Не сидел?
- Да как сказать, - неопределенно произнес Жмакин, понимая, что Балага осторожно прощупывает его.
- Так, - сказал Балага.
- Ну ладно, - сказал Жмакин, - будь здоров, Балага.
- Куда поспешать-то, - сказал Балага, - нам спешить-то некуда, Леша.
- Да как раз есть куда.
- Ишь ты, - произнес Балага почтительно и, как показалось Жмакину, нагло.
В больших черных воротах дома, около которого они разговаривали, на каменной тумбе сидел человек и тренькал на гитаре. Вокруг него несколько девушек и парней щелкали семечки и лениво пересмеивались и переговаривались разомлевшими от душной и пыльной ночи голосами.
- А ты сам не сидел? - спросил Жмакин.
- Сидел, - сказал старик, - как же не сидеть. Обязательно сидел.
- За что же ты сидел? - спросил Жмакин.
- А по подозрению, - произнес Балага и чему-то усмехнулся. - Пришли, забрали, да и посадили. Но пришлось отпустить. Прокурор, спаси его бог, заступился. За что, говорит, держите старого человека?…
- Отпустили?
- Почти что так.
- Что значит почти? - сказал Жмакин. - Или отпустили, или не отпустили..
- Поди ты какой прыткий, - сказал Балага, - все ему вынь да положь. Научился у товарища Лапшина.
- А? - быстро спросил Жмакин.
- Бе, - ответил старик и засмеялся.
- Ты что это крутишь, старая сволочь? - срываясь на фальцет, спросил Жмакин. - Ты что юлишь?
Старик молчал.
- Чего глядишь? - спросил Жмакин. - Чего вылупился?
- Корнюху ты продал? - спросил Балага.
- Я, - вдруг успокаиваясь, сказал Жмакин.
- Врешь, - сказал Балага твердо. - Я Корнюху продал, а не ты. Я давно в своей преступной жизни раскаялся, и давно меня товарищи милицейские простили…
- Полицейские тебя простили, а не милицейские, - произнес Жмакин, - знаем, слышали…
Он мотнул головой и зашагал прочь от Балаги, но Балага догнал его и пошел с ним рядом.
- Слышь, Алексей, - сказал оп, - не беги от меня, я тебе всю правду скажу.
- Пошел ты вон.
- Сердитый, - сказал Балага, - слышь, Леша, Корнюху-то того… В газете было написано черным по белому. Приговор приведен в исполнение, Ох, страшно.
- Уйди, - широко шагая, сказал Жмакин, - уйди, а то двину.
Тут тянулся высокий большой забор, и возле забора мерно ходил часовой с винтовкой и в фуражке, низко надвинутой на глаза. Миновали забор, вышли к воде. От сонных барж потянуло смолою. Большой бородатый мужик, поставив ведро на дрова, глотал воду как лошадь.
- Барочник, - сказал Балага, - барочный человек. У них в старое время золотишко водилось. Был один немец, тюкал их - красивый дом построил.
- Оставь ты меня к чертовой матери, - сказал Жмакин, - что ты увязался?
- Дай пятерку, - сказал Балага.
- На, держи, - сказал Жмакин и, сунув Балаге в руку кукиш, зашагал мимо решеток заброшенной набережной к себе на Вторую линию.
Но тотчас же он подумал о том, что Балага, наверное, идет по следу и что тут не без Корнюхиных дружков-корешков, что Балага наверняка хочет вызнать, где Жмакин живет, и хочет продать его Корнюхиным корешкам за хорошие деньги, и что надо Балагу закрутить и обдурить, - и он сразу же сделал старый вольт - юркнул в подворотню и притаился, вжавшись с силой в ворота и подобрав живот. Через несколько минут по щербатому тротуару проковылял Балага, держа голову набок и подпираясь батожком. Пыльник из драной клеенки бил его по ногам, он шел, как бы принюхиваясь, и Жмакин вспомнил, что про Балагу когда-то говорили, будто он был при царе выдающимся филером и будто ему поручали разные серьезные дела.
"Позвонить, что ли, Лапшину", - подумал Жмакин, но сразу же отмахнулся от этой мысли, решив, что Лапшин, пожалуй, засмеется, узнав, как Жмакин испугался Корнюхиных корешков… "Сам справлюсь", - заключал он и пошел осторожно вперед, покуривая папироску и думая о том, что, кажется, обдурил Балагу. Но на углу возле старого, сгоревшего по фасаду дома он почти столкнулся с Балагой, шедшим ему навстречу. Увидев Жмакина, Балага заморгал и сделал вид, что удивился.
- Эдак я тебя и порежу, чего доброго, - как бы шутя, но и серьезно произнес Жмакин, - не лазай, старичок, где не надо.
- Да ты что, одурел? - спросил Балага. - Я где переспать ищу, а он - порежу.
- Знаем - переспать, - сказал Жмакин, - что, у тебя квартиры нету?
- Моя квартира, брат, сто первый километр, - сказал Балага, - выслали меня товарищ Лапшин и еще другие товарищи. Парий я, вот кто.
- Ну и вали на сто первый километр, - посоветовал Жмакин, - чего тебе тут колобродить.
И он пошел вперед, не поверив Балаге, но больше уже не скрываясь от него. Что в самом деле! На перекрестке сонно стоял милиционер в каске, в перчатках, при нагане. "Как-нибудь, - решил Жмакин, - депешку отправим и спать. А завтра паспорт получим и финку приобретем. А финку не приобретем - нож наточим. Покупайте нашу жизнь за бешеные деньги кто желает!"
На телеграфе он взял бланк и наново написал всю телеграмму. Телеграмма получилась путаная, в ней было очень много слов, так много, что телеграфистка - раздражительная, с бархоткой на обнаженной шее - посоветовала переделать вдвое короче. Жмакин пыхтел, пыхтел и не смог. Тогда телеграфистка крикнула ему из своей загородки:
- Молодой человек!
Он подошел.
- В чем там у вас дело? - сказала она. - Объясните, я напишу.
- Дело ясное, - сказал он потея, - я находился в заключении, сейчас оправдан, и приговор мой отменен. Я сейчас равный гражданин.
- Не понимаю, - сказала телеграфистка, испуганно глядя на Жмакина.
- Был несправедливый приговор, - громко сказал Жмакин, - то есть он был справедливый, но не совсем.
- Ах, так, - сказала телеграфистка.
Написав, она прочитала Жмакину.
- Ладно, - сказал он, - еще напишите - вечно твой Алексей.
- Вечно твой Алексей, - противным голосом продиктовала себе телеграфистка. - Так. Семь рублей сорок три.
Жмакин заплатил и вышел.
В сенях телеграфа дремал Балага.
- Пойдем, Балага, - сказал Жмакин, - проводи меня, раз так.
- Раз как? - спросил Балага.
- У, песья морда, - сказал Жмакин, - сколь же тебе за это заплатят?
Балага не ответил и не поднялся с лестницы. Но на Среднем проспекте, возле аптеки по правую сторону улицы, Жмакин заметил его тень.
"Хорошие деньги обещали, - подумал он, - корешки прибыли наверное, дай бог. Ну что ж, померяемся. Миллиарды в валюте обойдется вам жизнь бывшего жулика Алексея Жмакина".