Болота, покрытые снегом, едва освещенные бледною луною, холодные и неуютные, кружились перед ним. Его передернуло, он вспомнил те давние странствия. "Как-нибудь, как-нибудь, - бормотал он, стараясь попасть в лад с поездом, - как-нибудь, как-нибудь!"
8
Ему отворила старуха, веселая как накануне, с засученными рукавами, простоволосая. Из кухни несло запахом постного масла, там что-то жарилось, шипело и трещало. По всему домику ходили красные отсветы. Везде топились печи, блестели свежевымытые полы, - казалось, что наступают праздники.
- Да никакие не праздники, - сказала старуха Жмакину, - сам приказал оладьев печь, - други к нему придут, Дормидонов - мастер и Алферыч - Женькин крестный.
- А кто этот Женька?
- Вот уж здравствуйте, - засмеялась старуха, - не знает, кто Женька! Внучок мой, который лампу вчера держал, он и есть Женька. Самому - сын.
Жмакин потащил чемодан наверх по скрипучей лестнице. В комнатке было темно, за окнами - маленькими, заиндевелыми - лежали уже снега - сплошные, насколько хватало глаз. Он постоял в темноте, не снимая пальто, отогреваясь, привыкая к дому, к хозяйственным шумам, к властно-веселым окрикам старухи снизу. Потом заметил, что и у него здесь топится печка, открыл дверцу и сел на корточки - протянул руки к огню. Дрова уже догорали, горячие, оранжевые уголья полыхали волнами почти обжигающего тепла. Сделалось жарко. Не вставая, он сбросил пальто, кепку, устроился поудобнее и все слушал, разбивая кочергой головни и покуривая папиросу. Было слышно, как кто-то, вероятно не старуха - слишком легки были шаги, - а та молодая с ребенком выходила в сенцы, как она набирала там из обмерзшей бочки ковшиком воду и возвращалась и как она однажды разлила, - вода шлепнулась, и старуха сказала басом:
- Лей, не жалей.
А молодая тихо и ясно засмеялась.
Потом пришел Женька и разыграл целую сцену: будто бы он наступил впотьмах на кошку, и кошка будто бы рявкнула исступленным, околевающим голосом, и как он, Женька, сам испугался и заорал, и как пнул кошку, и кошка еще раз рявкнула.
На весь этот страшный шум выскочила старуха, потом наступило молчание, старуха плюнула, сказала: "Тьфу, чертяка!" и хлопнула двумя дверьми, и наступила тишина. Потом Женька начал один смеяться. Жмакин уже понял, что Женька был в представлении и за кошку и за самого себя, и ему тоже стало смешно. Он засмеялся и икнул, А внизу в темной передней Женька крутился, охал и обливался слезами от смеха. Опять заскрипели двери, в переднюю вышла старуха, и Женька рявкнул, будто бы старуха наступила на кошку. Старуха вскрикнула и шлепнула Женьку чем-то мокрым, очень звонко и наверное больно, потому что Женька завизжал. Жмакин икнул уже громко, на всю комнату. Икая, он спустился вниз - попить; икая, заглянул на кухню - попросил лампу и с лампой пошел опять к себе. Пока он раскладывал вещи, Женька внизу возился у приемника, в доме возникала то далекая музыка, то какие-то фразы на нерусском языке, то вдруг знакомый мотив.
Печка истопилась, Жмакин закрыл вьюшку, причесался перед зеркальцем, открыл водку и выпил из розовой чашечки, стоявшей на подоконнике. Мерная, торжественная музыка разливалась по дому. Жмакин почитал обрывок газеты, в которую были завернуты консервы, еще погляделся в зеркало, "Ну что, - подумал он, точно споря, - живу ведь? И ничего!"
Он прошелся по комнате из угла в угол, сунув руки в карманы новых брюк и посасывая папиросу. Особое удовольствие ему доставляло смотреть на постель, на которой он будет нынче спать. "Чудная постель, - думал он. - Завтра никуда не пойду. Отосплюсь. А потом пойду в кино. И ничего не буду делать. И спать буду, спать. Эх, хороша кровать!"
Но его что-то беспокоило, он долго не мог вспомнить что, и наконец вспомнил - паспорт, вот что. Надо было сделать ксиву - вытравить из какого-нибудь украденного паспорта настоящую фамилию, переправить что-нибудь в номере и в серии, вписать якобы свою фамилию. Он сел за столик, разложил все три украденные сегодня паспорта и стал раздумывать - как бы вышло попроще. Но он никогда еще не подделывал документы и хоть кое-что об этом слышал - ничего толком не знал. Пришлось выпить еще немного из розовой чашки. Он посвистывал и разглядывал - имя, отчество, фамилия - все чужое. Мощная, грохочущая музыка лилась по дому. Жмакин взял карандаш и на газете стал подделывать почерк того неизвестного, который заполнял графы паспорта. Ничего не вышло. Он нарисовал чертика, потом сову, потом зайца, почесал карандашом щеку, и два паспорта, предназначенные к отправке владельцам, спрятал в чемодан, а третий, предназначенный к переделке, сунул в карман пиджака. Лестница заскрипела - вошел Женька.
- Переехали? - спросил он.
- А чего ж, - ответил Жмакин.
Женьке было лет четырнадцать-пятнадцать. Он был в красной футболке, в синих брючках и в валенках. Он еще краснел и опускал глаза, но уже выставлял вперед ногу, вскидывал голову и старался смеяться поненатуральнее - каким-то кашляющим басом.
- Может, в шахматы сыграем? - спросил он. Жмакин помолчал. Он все разглядывал Женьку с горечью и с завистью.
- Или в шашки? - упавшим голосом сказал Женька.
- А ты уроки выучил? - вдруг неизвестно почему спросил Жмакин.
- Здравствуйте, - сказал Женька, - а чего я с Морозовым целый день делал?
- Чертей небось гонял, - сказал Жмакин, - хулиганил где-нибудь возле станции?
- И не хулиганил, - покраснев, сказал Женька, - я как раз хорошо учусь.
- А может, как раз плохо?
- Нет.
- Хорошо?
- Да.
Женька опустил голову. Он был явно обижен.
- Пионер?
- Да.
- Что ж вы там, пионеры, вокруг елочки ходите, что ли? - спросил Жмакин.
- Вокруг елочки? - очень удивился Женька. - Почему вокруг елочки?
- А чего ж вам больше делать?
Женька даже не ответил. На секунду он вскинул голубые, удивленные глаза, потом отвернулся. Потом слегка покачал головой. Еще раз взглянул на Жмакина и тихо, но раздельно и твердо сказал:
- А если вы комсомолец, то мне странно, что вы так говорите.
- Я пошутил, - серьезно сказал Жмакин.
- Пошутили?
- Ну конечно, пошутил.
- Раз пошутили, тогда другое дело, - повеселевшим голосом сказал Женька, - может, сыграем в шахматы?
- Сыграем! Тащи.
- А может, вниз пойдем? Там приемник.
- Ну пойдем.
Они сели возле ревущего приемника и сразу же задумались и замолчали, как полагается всем шахматистам.
- Д-да… - порою говорил Жмакин.
- Уж конечно, да, - отвечал Женька. И замолчали.
Финляндия ревела им в уши, потом хлопнула дверь, пришли и хозяин, и гости, - они не слышали и не видели.
- Так, так, так, - говорил Жмакин.
- Да уж, конечно, так, так, так, - отвечал Женька. Он раскраснелся, открытое, розовое, детски-припухлое его лицо покрылось мелкими капельками пота.
- Рокируюсь, - говорил он, раскатисто нажимая на эр.
- Рокируйся, - в тон ему отвечал Жмакин. Только теперь он заметил и окончательно понял, что пришли гости. Они сидели за овальным столом и мирно беседовали в ожидании ужина. Дормидонов был очень велик ростом и очень широк в плечах, и выражение лица у него, как у всех слишком уж рослых людей, было немного виноватое. Лицо у него было розовое, большое, чистое, и над крепкими, суховатыми зубами торчали маленькие колючие усы. Второй гость - Алферыч - был тоже велик ростом, но как-то казался уже складнее, проворнее. В лице у него было что-то очень деловитое и вместе с тем достаточно озорное, так что казалось - он вот-вот выкинет такое коленце, что все просто-таки умрут, а он ничего не выкидывал, наоборот, был очень серьезным, малосмешливым и прилежным человеком.
Гости молчали, говорил и смеялся один Корчмаренко. Он бил ладонью по столу, толкал кулаком в бок Алферыча, подмигивал Дормидонову и, странно вытягивая шею, кричал в кухню:
- Граждане повара, каково там кушание? А из кухни отвечали:
- Сейчас, гости дорогие, сейчас, милые!
Жмакин поднялся, чтобы уйти к себе, но Корчмаренко его не пустил.
- Ничего, ничего, - говорил он, - оставайся. Успеешь отоспаться - молодой еще. Кабы жена была, ну, дело другое.
И смеялся, сотрясая весь дом.
Жмакин тоже присел к овальному столу.
- И пить будем, - сказал Корчмаренко, - и гулять будем, а смерть придет - помирать будем. Верно, Алферыч?
Алферыч взглянул озорными глазами на Жмакина и, вздохнув, сказал:
- Не без этого, Петр Игнатьевич.
Потом Корчмаренко вынес из соседней комнаты скрипку, поколдовал над ней, отвел бороду направо и, взмахнув не без кокетства смычком, сыграл мазурку Венявского. Играл он хорошо, лицо у него сделалось вдруг печальным, большой курносый нос покраснел. Дормидонов слушали удивленно, почти восторженно, Алферыч задумался, выдавливал ногтем на скатерти крестики. Жмакин слушал и жалел почему-то себя. Из кухни вышла Клавдя, дочь Корчмаренки - розовая от жара плиты, миловидная, прислонилась спиной к печке, сразу же заплакала, махнула рукой и ушла.
- Эх, Клавдя, - с грустью сказал Корчмаренко, - сама мужика выгнала и сама жалеет. А мужик непутевый, дурной…
Он вдруг зарычал, как медведь, налился кровью и захохотал.
- Как она его метелкой, - давясь от смеха, говорил он, - и слева, и справа, и опять поперек. А я говорю - правильно, Клавдия! Так и выгнала!
Он вскинул скрипку к плечу, прижал ее бородою и начал играть что-то осторожное, скользящее, легко, бросил наполовине, чихнул и, угрожающе подняв скрипку над головой, пошел в кухню. Через секунду из передней донесся его уговаривающе-рокочущий бас и всхлипывания Клавди, потом слова:
- Ну и пес с ним, коли он такой подлюга, подумаешь, невидаль…
Ужин был обильный, вкусный, веселый. Много пили. Клавдя развеселилась и сидела рядом со Жмакиным; он искоса на нее поглядывал, и каждый раз она ему робко и виновато улыбалась. Пили за хозяина, он смущался, тряс большой, всклокоченной головою и говорил каждый раз одно и то же:
- Чего ж за меня, выпьем за всех.
Говорили про завод, про техника Еремкина, про бюро технического нормирования, про то, что всю фрумкинскую компанию надо с завода гнать в три шеи. Жмакин чокнулся с Клавдией, и они выпили отдельно.
- Ты партийный, - сказал Дормидонов Корчмаренке, - тебе начинать. Поставь вопрос на производственном совещании.
- Тут дело не в партийности, - сказал Корчмаренко, - причем тут партийность. Пожалуйста - выступай!
Они заспорили.
Жмакин вдруг очень удивился, что Корчмаренко партийный.
Пришла старуха с огромным блюдом горячих оладий и села между Жмакиным и Алферычем. Жмакин все больше пьянел. Старуха положила ему на тарелку оладий, сметаны, какой-то рыбы.
- Не могу, наелся, - говорил Жмакин и проводил рукою по горлу, - мерси, не могу.
Но старуха отмахивалась.
Он налил ей большую стопку, чокнулся и поклонился до самого стола.
- Вашу руку, - сказал он, - бабушка!
Он пожал ее руку и еще раз поклонился, потом выпил с Клавдией. Теперь ему казалось, что он уже давно, чуть ли не всегда, живет здесь, в этом домике, участвует в таких разговорах, слушает радио, играет в шахматы.
- Позвольте, - сказал он и протянул руку с растопыренными пальцами над столом, - позвольте, я не понимаю, в чем у вас спор.
Ему объяснили.
- Ну хорошо, - сказал он, - а дальше?
- Ну и все, - сказал Корчмаренко.
- Я беспартийный человек, - сказал Жмакин, - не понимаю. - Ему очень хотелось, чтобы все его слушали, хоть говорить было нечего. - Не понимаю, - повторил он.
- Э, брат! - засмеялся Корчмаренко.
Жмакин вдруг увидел, что Корчмаренко трезвый, и ему стало стыдно, но в следующую секунду он уже решил, что пьян-то как раз Корчмаренко, а он, Жмакин, трезвый, и, решив так, он сказал: "Э, брат" - и сам погрозил Корчмаренке пальцем. Все засмеялись, и он тоже засмеялся громче и веселее всех и грозил до тех пор, пока Клавдия не взяла его за руку и не спрятала руку с упрямым пальцем под стол. Тогда он встал и, не одеваясь, без шапки, вышел из дому на мороз, чтобы посмотреть, - ему казалось, что надобно обязательно посмотреть, все ли в порядке.
- Все в порядке, - бормотал он, шагая по скрипящему, сияющему под луной снегу, - все в порядочке, все в порядке.
Мороз жег его, стыли кончики пальцев и уши, но он не замечал, - ему было чудно, весело, и что-то лихое и вместе с тем покойное и простое было в его душе. Он шел и шел, дорога переливалась, везде кругом лежал тихий зимний снег, все было неподвижно и безмолвно, и только он один шел в этом безмолвии, нарушал его, покорял.
- Все в порядке, - иногда говорил он и останавливался на минутку, чтобы послушать, как все тихо, чтобы еще большее удовольствие получить от скрипа шагов, чтобы взглянуть на небо.
Но вдруг он замерз и задрожал.
И сразу повернул назад. Теперь луна светила ему в лицо. Он бежал, выбросив вперед корпус, отсчитывая про себя:
- Раз и два и три, раз и два и три!
У дома на него залаял пес.
- Не сметь, - крикнул Жмакин, - ты, мартышка!
Дверь была приоткрыта, и на крыльце стояла Клавдя в большом оренбургском платке. Она улыбалась, когда он подошел.
- Я думала, вы замерзли, - сказала она, - хотела вас искать.
- Все в порядке, - сказал он, - в полном порядочке.
У него не попадал зуб на зуб, и он весь просто посинел - замерз так, что не мог вынуть из коробки спичку, не гнулись пальцы.
- Давайте, я вам зажгу, - сказала она, - вон у вас пальцы-то пьяные.
- Просто я замерз, - сказал он.
Они стояли уже в передней. Там за столом все еще спорили и смеялись. Из кухни прошла старуха, усмехнулась и шальным голосом сказала:
- Ай, жги, жги, жги!
Она тоже выпила.
- Клавдя, - сказал Жмакин, - я тебе хочу одну вещичку подарить на память. - Он вдруг перешел на "ты", - Она у меня случайная.
Клавдя молчала.
- Постой здесь, - сказал он и побежал к себе по лестнице.
В своей комнате он вынул из чемодана самую лучшую сумку, украденную днем, вытряхнул из нее деньги, подул внутрь, потер замок о штаны, чтобы блестел, и спустился вниз. Клавдя по-прежнему стояла в передней.
- На память от друга, - сказал Жмакин, - бери, не обижай.
Она смотрела на него удивленно и сумку не брала.
- Бери, - сказал он почти зло.
- У меня же есть сумка, - сказала она.
- Бери! - крикнул он, выдвигая вперед плечо, как всегда в минуты бешенства.
- Да есть же у меня сумка, - кротко сказала Клавдя.
- Бери!
Он уже косил от бешенства.
- Задаешься?
Клавдя молчала.
- Фасонишь?
Он швырнул сумку об пол, но тотчас же поднял ее, побежал на кухню и сунул в плиту, в раскаленные, оранжевые угли. Сумка сразу же вспыхнула. Когда он обернулся, Клавдя стояла за его плечом.
- От дурной, - укоризненно сказала она, - ну просто бешеный.
Он пошел в столовую и сел на свое место. Корчмаренко густым басом вспоминал про войну, про Мазурские болота и про капитана Народицкого.
- Лютовал, - говорил Корчмаренко, - ох лютовал. Но ничего, прибили погоны гвоздями, будет помнить!
Жмакин налил себе водки, выпил и спросил:
- А кто из вас знает тайгу?
Никто не знал. Ему очень хотелось говорить. Он чувствовал, что у кафельной печки стоит Клавдя.
- Все мы нервные, - сказал он, - все подпорченные. У кого война, у кого работа. Вот, например, я, молодой, а уже психопат. И сам знаю, а не могу удержаться. Работал на Дальнем Севере и, понимаете, происходит такая история…
Он опять рассказал о побеге, о волках, о ночевках в ямах. Старуха тихонько плакала. Корчмаренко вздохнул. Жмакин не оборачивался - он знал, что рассказывает хорошо и что Клавдя слушает и жалеет его.
- Еще не то бывает, - сказал он значительно и опять выпил.
Ему очень хотелось рассказать, как страшно и одиноко в Ленинграде, как он бежал от Лапшина, как ходит за ним по пятам Окошкин, но это уже нельзя было рассказать, и тогда, таинственно подмигнув, он рассказал о себе так, как будто бы он был Лапшиным: как он, Лапшин, ловил некоего Жмакина, и как он этого Жма-кина поймал и привел в розыск, и как Жмакин просил его отпустить, и как он, Лапшин, взял да и не отпустил.
- И очень просто, - говорил Жмакин, чувствуя себя как бы Лапшиным, - их не очень можно отпускать. Это народ такой. Вот у меня был случай…
И он рассказал про себя, как про Окошкина, как он, Окошкин, ловил одного жулика по кличке Псих и как этот Псих забежал на шестой этаж, позвонил, проскочил квартиру, да по черному, и поминай как звали.
- Ушел? - спросил Корчмаренко.
- И очень просто, - сказал Дормидонов.
- Во, черти! - восторженно крикнул Корчмаренко, захохотал и хотел шлепнуть ладонью по столу, но попал в тарелку с чем-то жидким и всех обрызгал. После этого он один так долго хохотал, что совсем измучился.
- Вы что ж, агентом работали? - спросил Алферыч, пронзая Жмакина озорным взглядом.
- Разное бывало, - сказал Жмакин уклончиво. Потом Корчмаренко играл на скрипке, и все сидели рядом на диванчике и слушали. А когда гости уже совсем собрались уходить, Корчмаренко предложил спеть хором, и Клавдя начала:
Среди долины ровныя
На гладкой высоте…
Спели и разошлись. Но Корчмаренко еще не хотел спать и не пустил Жмакина. Они сели за шахматы. Оба закурили и насупились.
- Спать, греховодники, спать, - говорила старуха, - спать.
- Ничего, завтра выходной, - бурчал Корчмаренко.
Старуха вдруг дотронулась до плеча Жмакина.
- Дай-ка, сынок, паспорт, - сказала она, - я завтра раненько сбегаю, да и пропишу.
Он хотел сказать, что паспорт у него на работе, но взглянул на Клавдю - и не смог. Что-то в ней изменилось, - он не понимал что; она смотрела на него иначе, чем раньше, - не то ждала, не то усмехалась, не то не верила.
- Поднимись, принеси, - сказала старуха, - не то утром разбужу…
Уже поздно было говорить, что паспорт на работе. Он сунул руку в боковой карман пиджака и вынул краденый паспорт, но все еще медлил, затрудняясь все больше и больше. Он даже не помнил имени в паспорте… А год рождения? Он открыл паспорт и прочел: Ломов Николай Иванович, 1912 - приблизительно подходило. Теперь прописка.
- Чего ищешь? - спросил Корчмаренко.
- Да тут фотография была, - сказал Жмакин, - как бы не потерялась…
Он запомнил и прописку. Старуха взяла паспорт.
Это была верная гибель, то, что он делал. Через три дня самое большее его возьмут. Разве что Ломов Николай Иванович дурак и не заявил. Нет, конечно, заявил.
Он не доиграл партию и ушел к себе. Надо было спать. Три дня можно спать спокойно. А дальше конец. Он разделся, лег. Сколько времени он не спал в постели? И тотчас же заснул.